Женские типажи

[Maestro]

Женские типажи. Зарисовки-пустячки

Нателла Османлы

собирательный образ/сладкая женщина 

Она была похожа на хитрую профурсетку с какой-нибудь картины Тулуз-Лотрека. Всё равно какой. Не суть важно. Морщила конопатый носик и впивалась крупными, отнюдь не белоснежными, зубами в, например, недоспелое кислое яблоко или в сочный волосатый персик. Яблочный/персиковый/да хоть морковный сок стекал по подбородку, шее и сладкой струйкой спешил аккурат в вызывающе-зазывающее декольте. Еще она курила - попыхивала дешевыми пахитосками и, пожалуй, излишне громко и хрипло смеялась своим же грубоватым шуточкам. Она умела носить папуасские бусы, старушечьи блузы с рюшами и пестрые цыганские юбки так, что ни у кого не возникало и мысли о диссонансе, китче, эклектичности или элементарной безвкусице. Если мужчина ей нравился, она просто потрясывала перед его сальным носом своими довольно невнушительными размером, но мраморно-белыми, сисёньками. Сисёньки - так она называла свою потерявшую упругость, но еще довольно аппетитную грудь. Если он по-прежнему не реагировал, заговаривала с придыханием-пришепетыванием, то и дело, будто бы случайно, по сути довольно неуклюже, трогая себя, похлопывая, пошлепывая, поглаживая - показывая, словно инструктор... Она была лишена сексуальности. Напрочь. В постели отпугивала старательной исступленностью, визгливой крикливостью, слюнявостью и гримасами. Всё это казалось ей обязательным атрибутом, непременным условием качественного, как она частенько говаривала, секса. Пошлила не к месту. Бывало, прикинется томной темной лошадкой, а потом плюхнется в кресло и, как бы невзначай, раздвинет пухлые ноги, словно пародируя по-кошачьи грациозную Шарон... Случалось, приметит жертву, из тех, кому впарить можно любую легенду - что о сиротском приюте, что брате-насильнике, что о матери-алкоголичке... К слову, родилась она и выросла в крепкой семье простых тружеников, нянчила многочисленных братьев-сестер-племянников, училась через пень колоду да чуть не осталась без атестата, зато сразу после выпускного, сопя и охая, тискалась с соседом-дачником...

Так вот, приметит очаровательного лошка, чудного рафинированного интеллигентика, перхотного ботаника в очочках-семь-диоптрий, и давай жать на жалость, что есть мочи. Много читала. Не понимала, но читала-читала-читала, чуть ли ни зазубривала абзацы. Как появился интернет, лазала по сайтам, вычитывала чужое мнение о книгах, фильмах, последних новостях, обо всем, что порядочной девушке знать необходимо, запоминала, а, после, все равно, путаясь и попадая впросак, высказывала потенциальной жертве. А тот счастливый уж тем, что такая вкусная женщина... Да что там, просто женщина!.. обратила на него внимание, млел, краснел, запинался и вытирал потные ладошки о непременно короткие брючки... Такие короткие брючки, словно с младшего брата... Аккуратные, выутюженные со стрелками. А она кусала недоспелые яблоки, потрясывала содержимым декольте и курила вонючие пахитоски...

***

собирательный образ/восточная жена 

Она была похожа на туземку с картины Гогена. Все равно какой. Не суть важно. Собирала густые черные волосы в пук на затылке - перехватывала пластмассовой заколкой, усыпанной стеклянными стразами. Старательно заправляла за уши выбившиеся пряди. Если под руку попадался глянцевый журнал, что получалось редко и случайно, она с удивлением рассматривала худышек-моделей в гламурных нарядах, с яркими волосами - вьющимися ли, стрижеными ли. Рассматривала с тем же ощущением, что иная глядит на даму с горностаем из пятнадцатого века - всё ладно, всё чудно, но из другой жизни...

Пожалуй, Цецилия Гальерани, средневековая миланская профурсетка с хищной зверушкой на руках, посмотрела бы на нее с меньшим раздражением и неприязнью, кабы могла... Ах, о чем я. Даму с горностаем она не видала, да и живописью интересовалась исключительно с точки зрения обустройства жилища в ампирно-вампирски-буржуазной манере. Мать ее - невысокая полноватая женщина в платье-палатке, в искаженных горбатым подъемом и разлапистой стопой туфлях с той отвратительной высотой каблука, которую тактично называют ученической - иступленно мечтала выдать ее замуж. Как можно выгоднее. За сына двоюродного брата тестя племянника жены президента, ну, или... кого-то в этом роде... 

Суровый отец вел какую-то свою, скрытую редкими ночами его отсутствия, таинственную жизнь. Жизнь эта врывалась в мирное домашнее существование, пропахшее прогорклым маслом, пыльными коврами и сладковатым ароматом горящей руты.... Врывалась ночными звонками на его навороченный мобильник, в котором он, впрочем, использовал только клавишу набора и отбоя... Тогда отец тихонько выходил с телефоном на балкон. 

Я вроде руту упомянула? Так то был узерик - основное средство от всех бед, болезней, неудач, завистливого глаза, сглаза и прочих напастей. Во всяком случае, она так считала.

Она ходила к гадалкам и держала пост, ни чуть не задумываясь о том, что два этих действа несколько противоречат друг другу. Она редко наряжалась, желая выглядеть как можно скромнее, не пила, не курила и, если однокурсницы, к примеру, заговаривали о сексе, опускала глаза и нервно тормошила подол невнятного фасона юбки. После института - сразу домой, отец запрещал ходить на вечеринки и общаться по телефону - даже с подругами, что уж говорить о молодых людях. А она, даже в мыслях без содрогания не упоминая этот глагол, тем не менее, банально трахалась с отцовским же шофером, на родительской же кровати... С усатым, воняющим дешевым табаком и потом, мужиком, что был старше ее лет эдак на двенадцать. Она считала это любовью, на деле это было местью. Подсознательной, родителям, а в первую очередь - отцу. Хотя, вряд ли она погружалась в дебри психоанализа, дабы разобраться в себе. Просто отчаянно трахалась, даже получая оргазм. И жила с ощущением тайны, настоящего приключения, которого так не хватало в ее тусклой и плешивой, словно выгоревшая москитная сетка, жизни. Она ходила на свадьбы, долгожданные ритуальные сходки, где танцевала только с родителями и братом. Выделывала крендели руками под оглушительное фольклорно-попсовое, высматриваемая такими же полноватыми, в таких же платьях-палатках, для серьезных мальчиков... Серьезные мальчики приезжали к институту и приценивались издали. А она, потупив взор, скромная, юркала на заднее сидение черной Волги, где за рулем сидел тот самый, что, покрякивая, пофыркивая, цокая языком и сопя, мял ее и шлепал - на кровати с резной спинкой, смущая лепных ангелков...

Позже она, обливаясь слезами, делала джаду-вуду на невесту шофера, которую тот привез из горной деревушки.. И никому так и не призналась в главном, в по-настоящему страшной тайне, такой приторно-ментоловой, такой щекочущей, аж до судорожности...

Перед собственной свадьбой она потеряла сережки, на деле же загнала их - пряча лицо за распущенными волосами, в центральном универмаге - чтоб оплатить операцию со сложным, почти непроизносимым, названием, гименопластика... К гинекологу явилась в парике и темных очках, чтоб потом, город-то маленький, не быть узнанной на каких-нибудь поминках, аккурат за поеданием хрустящего гогала, прихлебыванием из тонкого армуды с чаинками на дне и, между глотками, промыванием костей скорбящих...

Но, спускаясь по лестнице в белом платье да с расшитой пайетками красной ленточкой, держа под руку еле знакомого, совсем не любимого в полусмокинге-полуфраке, подражающего пижонистым женихам из венесуэльских сериалов, она была по-настоящему счастлива.

***

собирательный образ/ведьмочка 

Она похожа на Жанну Эбютерн с картин Модильяни. На всех его, таких разных, голубоглазых, сероглазых, кареглазых, так мало напоминающих друг друга и реальную женщину, Жанн. Кабы ей об этом сообщили, она бы непременно вспомнила Ахматову, Пикассо, Энди Гарсиа или историю самоубийства той самой Жанны, которая, кажется, выпрыгнула из окна... а может и нет, впрочем, не суть важно - ассоциативные картинки замелькали бы, закружились в ее воображении... Возможно, оттого она бы выглядела несколько обескураженной, но вовсе не смущенной. Ее вообще сложно смутить. 

В детстве она непременно была невзрачной, но отличницей или, на худой конец, хорошисткой - не потому что зазубривала наизусть параграфы из пахнущих сыростью и клопами учебников, а потому что много читала и обладала хорошей памятью... Как, впрочем, и талантом к языкам. Неизвестно откуда взявшаяся неуверенность сутулила хрупкие плечи и заставляла юркать мимо мальчишек-старшеклассников, даже не надеясь на интерес к своей персоне. Это сейчас она дефилирует с прямой спиной со специальным прищуром, движения отточено-выверенные, голос поставлен. Если совсем уж откровенно, она себя сделала... Да-да, это приобретенная, выдуманная, лишь названная настоящей, красота без красоты, пока не вымученная целлулоидно-антицеллюлитная ухоженность, пока не требующая грандиозных затрат на борьбу за гладкую кожу и высокую грудь... Пока, пока что, еще - но это обязательно будет, непременно. Между тем, она слишком хитра, чтоб приблизить свой облик к идеалу, и таким образом выдает то, что успела с собой сотворить, за природное, простое, натуральное, небрежное. Мужское внимание воспринимает снисходительно, с чопорно-вежливой благодарностью. Не боится дня, когда возраст сократит ряды поклонников, но оставит воспоминания о прошлой красочности; тогда она станет докучать многочисленным внукам рассказами о сильных, равно как и слабых, мира сего, что когда-то сочиняли стихи, а может быть и прозу, в ее честь... 

Иное дело лет в тринадцать, когда одноклассник приглашал ее на танец или мальчишка из другой школы предлагал донести портфель, она шарахалась, видя во всем усмешку-издевку-глумленье, но не увлеченность ее довольно смазливой даже в противный пубертатный период мордашкой и длинными, словно у маленькой цапли, ножками. Сегодня она следит за фигурой и видит красоту в зефирной утонченности, а тогда, случалось, истово завидовала сбитым задастым одноклассницам, из которых, впрочем, спустя годы, получились хмурые дебелые тетки... 

Недовольная, самокритичная, вечерами глядясь в зеркало, где-то совсем внутри, втайне от себя самой, она искала сходство то с мадонной с фрески, то с кинодивой довоенного кино, то с героиней нашумевшего молодежного сериала о ****оватых французских студентках. И играла, играла, подражала, перевоплощалась, мимикрируя - училась главному колдовству обольстительницы - менять образы, как чулки (а не как перчатки, которые она почти не носит, не желая прятать кольца и маникюр). 

Ее первый поцелуй случился значительно позже, чем она рассказывала - образ хищной кошки никак не сочетался с трусливой недотрогой, что пряталась за искусно нарисованной, но только обложкой. Случился, кстати, по ее инициативе - ухажер оробел от неожиданности, а ей не терпелось, до исступленной истеричности, до отчаянья, попробовать то о чем читала, писала, слышала, а главное - спокойно и даже надменно рассказывала сверстницам, ни в коем случае не хвастаясь, скорее равнодушно констатируя обыденный случай. 

Ей не присуща романтичность, напротив - она обладает трезвой расчетливостью, умеет зарабатывать деньги. Но мужчин выбирает непременно успешных, ленясь тратить время на неудачников. Зато любит с аппетитом, получая удовольствие от процесса, объекта и себя самой.

О ней можно писать бесконечно. Хотя, она слишком умна и деятельна для музы... Но всё таки, побуждает творить... Чем, в принципе, и занимаются на протяжение веков графоманы и графоманки, вроде меня, художники, композиторы и прочая надуманно-богемная нечисть... К слову, первые два типажа, два моих вкусно-собирательных образа, ее на дух не переносят, а она... Она просто, без затей и заморочек, сама того не желая, уводит у них мужчин...

***

собирательный образ/старая дева

Она была отдаленно похожа на Галу. Ту самую Галину Дьяконову, что, бросив душку Поля Элюара, увлеклась сумасшедшим художником с тараканьими усами.

Впрочем, ее поступки также не отличались разумностью, ведь руководствоваться она привыкла эмоциями и выдуманными/вычитанными принципами.

Ах, если бы ей еще обладать той же утонченностью, что знаменитая спутница поэта и живописца… Возможно когда-то, в раннем пубертате, будучи крупней да грудастей тщедушных одногодок, она и пользовалась особым успехом, с гордостью поправляя бретельку бюстгальтера, напоказ щелкая резинкой, демонстрируя свою принадлежность к славному племени девушек, но не малолеток…

Так те времена давно миновали, и уже в институте, она покорно зубрила конспекты, не смея надеяться на внимание молодого преподавателя, прыщавого в изъеденном молью и временем свитере, но казавшегося ей родственной душой. Она вообще часто искала в мужчинах душу, напрочь забывая о содержании трусов. Может, потому к тридцати годам обнаружила себя старой девой, синим чулком, расплывшейся до неузнаваемости, но неунывающей… Неунывающей, как казалось окружающим.

Она ни в какую не хотела осознавать свой возраст, вечерами по-детски тыкалась крупным носом в мамин бок и мурчала, кутаясь в пахнущую допотопными Клима шаль… На стареньком диванчике… Перед телевизором, купленным еще в те времена, когда жив был отец… И профессию она выбрала совсем не ту, неправильную – денег не зарабатывала, да и, получив смехотворную премию, тратила ее бездумно – на дурацкий абажур или новую раковину. Гардероб утомлял и умилял однообразием, ей спокойнее было в джинсах и безликом джемпере. Попытка нарядиться заканчивалась неприятным ощущением «не в своей тарелке», чудившимися из-за всех поворотов смешками. Хотя, вполне вероятно, ей они не чудились…

Я уже говорила о возрасте? Со сверстниками скучала, ощущая собственную инфантильность, безусловно, начитанная, умная, но катастрофически неуверенная. Одноклассницы и однокашницы успели выйти замуж, развестись или завести любовников, родить детей. Они галдели и чирикали, перебивая друг друга, обсуждая что-то бытовое или, напротив, агрессивно гламурное. А ей было неуютно до слез…

Первая влюбленность в педагога так и закончилась, по-тургеневски смешно, она выслеживала его, «сталкивалась» на улице, в магазине, редко звонила и, зажав потной ладонью тяжелую трубку югославского синего телефона, испуганно молчала. Так проходили годы… Уходили в никуда и ни во что, пока объект воздыханий не сменил место жительства и номер, безусловно не предупредив тайную поклонницу.

А потом встретился мальчик, восторженный и пылкий… И равные мышлением, но не годами, они сошлись. Но постель отчего-то мешала, бабочка слишком привыкла к своему кокону и не хотела выбираться наружу – плотское казалось опошляющим светлое, высокое, неземное. Мальчика смыло прибоем. А она так и осталась на берегу, более всего страшась увидеть на горизонте алые паруса… Стареющая Ассоль припустила бы наутек, ибо свыклась со своим чудачеством, вросла в него, как имплантант. Осталось увядающее лицо, распухшая от лишних калорий попа, отколупанный маникюр и сладкое, вязкое, паточное одиночество – особой микрофлорой, макрофауной.