Последние дни декабря...

[geldi-geder]

Cара Бернар, Михаил Станиславский и сэр Лоуренс Оливье с завистью смотрят на них из темноты ,бакинского двора через запотевшие окна их ярко освещенной кухни.

— Гала, Галочка, что ты столько солишь, ты же на Новый год нас всех отравишь!

— Мама, перестань, бабушка все время столько солит — и ничего.

— Ты что — идиотка? Как будто не понимаешь, что мама это делает для твоего папы!

— Игорь! Игорь! Полезь, мамулечка, на шкаф, достань бутыль с помидорами! Только попроси Гарика, чтобы он подержал тебе дверцу, а то если она откроется и зацепит лестницу, мальчик останется без папы, а мы без помидор! Зачем тебе знать, что именно нас больше расстроит…

В неизвестно который раз они разыгрывают свою бессмертную предновогоднюю пьесу на двенадцати квадратных метрах тесной бакинской кухни под самой крышей старого четырехэтажного дома.

Роли известны заранее. Сюжет не знает никто.

Как и положено в настоящей пьесе, события начинают происходить задолго до каких-либо событий. Возле тяжелой входной двери раздается один звонок, второй, третий, и занавес открывается.

Начало девяностых. Вечер. Зима. Мяса нет не только в мясном корпусе и в магазине «Мясо». Пробравшись через длинную кулису коридора, на сцене появляется темноликая женщина с двумя сумками невероятной величины и содержания.

— Эльзочка, здравствуйте. Сколько будете брать? Есть чудная свинина, просто кошерная.

— Я знаю? Думаю, немного, кило тринадцать-четырнадцать. У меня еще должно быть чуть-чуть места в морозильнике. У вас есть что-то еще?

— Угадайте. Как вы думаете, кто это? В седьмой квартире мальчик сказал мне, что это слон с крыльями. Знаете, он меня обидел. В Баку последний идиот знает, что слон — это кожа и кости: чтобы в этом убедиться, достаточно один раз сходить в наш зоопарк.

— Хорошо, хорошо, я вижу. Я возьму у вас эту курицу.

— Эльзочка, как вам не стыдно, посмотрите, какой это шикарный гусь! Он как будто вчера из Англии! Если вы его возьмете, вы сэкономите на билетах до Лондона для всей вашей семьи.

Свинина и гусь с трудом извлекаются из сумок и занимают свое место в пьесе, которая продолжает идти своим чередом.

— Гарик, деточка, ты же уже большой, ты что, не понимаешь, что детям нельзя на кухню, когда бабушка с мамой там режут мясо на холодец? Если тебе так хочется приключений, запишись в космонавты, это не так опасно.

— Мама, по-моему, плохое зрение — это еще не причина, чтобы делать такие большие котлеты. По-моему, если сесть ближе к столу, нам это обойдется намного дешевле… Лучше посмотри на Наилю Сохрабовну: у нее глаза, как у пятнадцатилетней, так ее котлеты вообще невозможно разглядеть!..

В неизвестно который раз они разыгрывают свою бессмертную предновогоднюю пьесу, скрупулезно следуя давно известному им тексту и постоянно от него отклоняясь. Совершенно автоматически они совершают сложнейшие, понятные только бакинским хозяйкам движения ложками, вилками, ножами, кастрюлями и сковородками, постоянно что-то помешивая, вытаскивая, подкладывая, нарезая и разговаривая, разговаривая, разговаривая.

— Галочка, по-моему, уже все готово. Остался только гусь. Ты не помнишь, куда я его дела?

— Мама, по-моему, ты дела его в морозильник.

— Если бы я его туда дела, куда бы он оттуда делся? А так где он сейчас? О, я вспомнила! Я повесила его за окно. Игорь! Игорь! Полезь, за окно, достань нам гуся!

На авансцене распахивается форточка, клубы пара вылетают из нее в темноту зрительного зала высоко под расписанным тусклыми бакинскими звездами потолком, и большой, тяжелый, еще несколько секунд назад висевший на вбитом в оконную раму гвозде предмет, похожий на опасно приблизившийся к Земле астероид, медленно втягивается в кухню, застревая в проеме и распугивая зрителей первых рядов, которые висят в воздухе прямо перед окнами совершенно незаметно для актеров.

— Игорь! Какой же ты идиот! Что ты достал? Я отдаю лучшие сорок лет своей жизни этому человеку, а он взамен путает мне гуся с говядиной!

Форточка распахивается снова, и еще один висящий снаружи, обледеневший и засыпанный снегом предмет, на вид еще больше и тяжелее первого, еле-еле протискивается внутрь, приводимый в движение силой, даже отдаленно не напоминающей лошадиную.

— Игорь! Господи! Дайте мне воды! При чем здесь пить, мне надо побрызгать на пирожки! Что ты достал сейчас? Это же битки!

Что-то безнадежно лохматое, похожее на голову, втискиваемую в гильотину, осторожно высовывается наружу, совершает несколько неуверенных движений в темноте и с тоской засовывается обратно.

— Конечно! Я так и знала! Как ты его повесил? Я же тебе говорила, проверь! Я знаю, он упал во двор! Нет, я сейчас умру! Иди быстро вниз, Галина Рувимовна сегодня, по-моему, не выходила, может, он там еще лежит!

В трех высоких, выходящих во двор окнах старой парадной одновременно загорается свет, раздаются шаги, и черная, едва заметная на фоне неосвещенного подъезда фигура в наброшенном наспех пальто выскакивает прямо в заледеневший партер, проклиная советскую власть и поскальзываясь на невидимых зрителям лужах. На темном асфальте, прямо под светящимися где-то у самых звезд кухонными окнами, появляется пятно фонарика и начинает медленно передвигаться по двору, то и дело останавливаясь на малейших неровностях почвы вроде окурков, бумажек и замерзшего птичьего помета; в пятне иногда возникает рука в старой перчатке и осторожно трогает некоторые из находок; слышится тихий вздох, и фонарик движется дальше, убедившись, что это не гусь.

— Боже мой! Конечно, ты его не нашел! Если бы я когда-нибудь знала, что все, что ты сможешь найти в жизни, — это я, то ты бы не нашел даже этого! Значит, его съели кошки! Иди быстро в подвал, может, там от него еще что-то осталось!..

В трех высоких окнах парадной снова появляется свет, раздаются шаги, и черная фигура в пальто снова выскакивает прямо в партер и пробегает к боковой двери, проклиная уже не только советскую власть; сидящие на неудобных боковых местах хорошо видят, как где-то внизу за дверью загорается тусклая лампочка, а висящая высоко над их головами галерка замечает, как из низких полуподвальных окон бесшумно выскакивают несколько кошек и растворяются в темноте огромного зала.

— И этому человеку я отдала свою руку! Спасибо маме, а то могла отдать еще и сердце!.. Какой это был гусь! Господи, наверное, мы таки никогда не будем в Лондоне…

Времени остается все меньше, Новый год приближается неслышной походкой карманника, несколько десятков беспорядочно расставленных по всей сцене блюд все еще ожидают своего приготовления, и актерам становится не до гуся. Замешивая тесто, прокручивая через мясорубку котлеты и взбивая кремы, они незаметно перемешивают трагедию с драмой, драму с комедией, комедию с фарсом, а фарс снова с трагедией, умирая на ярко освещенной сцене тесной бакинской кухни в последние дни декабря.

Они играют для всех, включая самих себя, независимо от происхождения, вероисповедания и национальной принадлежности.

Их суфлеры, их бабушки и дедушки, лежащие на кладбище Баку, подсказывают им текст в самых трудных местах.

Каждая удачная реплика встречается громким смехом, каждый поворот сюжета сопровождается напряженным молчанием, каждая точно сыгранная сцена приветствуется бурными аплодисментами, которых, правда, не слышит никто, включая самих актеров.

Наконец свет в кухне гаснет, чтобы остаться только в выходящих на улицу окнах гостиной, и через несколько минут все приближавшийся и приближавшийся Новый год в одно мгновение накрывает собой старый бакинский дом, старый бакинский двор и весь Баку. Становится холоднее; зрители понемногу начинают попрыгивать, притопывать и посматривать на часы; первая новогодняя ночь сменяется первым новогодним днем, который быстро превращается в вечер, пока наконец в кухне снова не загорается свет и у холодильника не появляются две детские фигуры.

— Гарик, Гарик, а мы успеем? А оно быстро застынет?

— Конечно. Бабушка всегда так делает мороженое за двадцать минут. Сейчас, я только освобожу немного места… подвину этот огромный кулек…

— Ой, Гарик, осторожно, он же сейчас упадет!.. Ой!..

— Так, что вы здесь делаете? Зачем вы полезли в холодильник? И откуда у вас этот кулек? Что в нем такое?.. Нет, я сейчас умру… Это гусь!!!

Застывший в ожидании развязки зал облегченно выдыхает целое облако пара и заходится в неудержимом хохоте.

Актеры в изумлении замирают вокруг странного, бесформенного предмета, только что неожиданно выпавшего из их собственного холодильника.

Рассевшись на крышах старых бакинских домов, весь мир смотрит в их ярко освещенную желтым электрическим светом кухню на четвертом этаже старого дома рядом с Новым базаром.

[Veter]

Ого...!!!

geldi-geder, это бакинская "пьеса для двенадцати квадратных метров", с привкусом сатиры и юмора Зощенко, вам определенно удалась. Браво!

Чувствуется несомненный потенциал присутствия у вас литераторского мастерства.