Все и ничто

[Мефистофель]

Everything and Nothing.

Сам по себе он был Никто; за лицом (не схожим с другими даже на

скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами

крылся лишь холод, сон, снящийся никому.

Сначала ему казалось, будто все другие люди такие же, но замешательство

приятеля, с которым он попробовал заговорить о своей пустоте, убедило его в

ошибке и раз навсегда заставило уяснить себе, что нельзя отличаться от

прочих. Он думал найти исцеление в книгах, для чего - по свидетельству

современника - слегка подучился латыни и еще меньше - греческому; поздней он

решил, что достигнет цели, исполнив простейший обряд человеческого

общежития, и в долгий июньский день принял посвящение в объятиях Анны

Хэтуэй.

Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился

представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - Никто; в Лондоне ему

встретилось ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего

на подмостки изображать другого перед собранием людей, готовых изображать,

словно они и впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем

не сравнимую радость, может быть первую в жизни; но звучал последний стих,

убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный вкус

нереальности. Он переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался

никем.

От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные истории.

И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено

телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям авгуров,

Джульеттой, проклинающей жаворонка в нем душа и Макбетом, беседующим на

пустыре с ведьмами. Никто на свете не бывал столькими людьми, как этот

человек, сумевший, подобно египетскому Протею, исчерпать все образы

реальности. Порой, в закоулках того или иного сюжета, он оставлял роковое

признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард проговаривается, что

он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные слова "я - это не

я". Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады,

позднее ставшие знаменитыми.

Двадцать лет он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром

почувствовал отвращение и ужас быть всеми этими королями, погибающими от

мечей, и несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают

с благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был

в родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и

уже не сравнивал их с теми, другими, в украшеньях мифологических

намеков и латинских имен, которые славила его муза. Но здесь тоже

требовалось кем-то быть, и он стал Удалившимся От Дел Предпринимателем,

имеющим некоторое состояние и занятым теперь лишь ссудами, тяжбами и

скромными процентами с оборота. В этом амплуа он продиктовал известное нам

сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и

литературности. Лондонские друзья изредка навещали его уединение, и перед

ними он играл прежнюю роль поэта.

История добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед

Господом и обратился к нему со словами: - Я, бывший всуе столькими людьми,

хочу стать одним - Собой.

И глаз Творца ответил ему из бури: - Я тоже не я: я выдумал этот мир,

как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из признаков моего сна - ты,

подобный мне, который суть Все и Ничего.

Л.Х.Борхес