о'генри

[orujov]

персики.

Медовый месяц был в разгаре. Квартирку украшал новый ковер самого яркого красного цвета, портьеры с фестонами и полдюжины глиняных пивных кружек с оловянными крышками, расставленные в столовой на выступе деревянной панели Молодым все еще казалось, что они парят в небесах. Ни он, ни она никогда не видали, "как примула желтеет в траве у ручейка"; но если бы подобное зрелище представилось их глазам в указанный период времени, они бесспорно усмотрели бы в нем - ну, все то, что, по мнению поэта, полагается усмотреть в цветущей примуле настоящему человеку.

Новобрачная сидела в качалке, а ее ноги опирались на земной шар. Она утопала в розовых мечтах и в шелку того же оттенка. Ее занимала мысль о том, что говорят по поводу ее свадьбы с "Малышом" Мак-Гарри в Гренландии, Белуджистане и на острове Тасмания. Впрочем, особого значения это не имело. От Лондона до созвездия Южного Креста не нашлось бы боксера полусреднего веса, способного продержаться четыре часа - да что часа! четыре раунда - против Малыша Мак-Гарри. И вот уже три недели, как он принадлежит ей; и достаточно прикосновения ее мизинца, чтобы заставить покачнуться того, против кого бессильны кулаки прославленных чемпионов ринга.

Когда любим мы сами, слово "любовь" - синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство.

Новобрачная скрестила свои ножки в туфельках и задумчиво поглядела на потолок, расписанный купидонами.

- Милый, - произнесла она с видом Клеопатры, высказывающей Антонию пожелание, чтобы Рим был поставлен ей на дом в оригинальной упаковке. - Милый, я, пожалуй, съела бы персик.

Малыш Мак-Гарри встал и надел пальто и шляпу. Он был серьезен, строен, сентиментален и сметлив.

- Ну что ж, - сказал он так хладнокровно, как будто речь шла всего лишь о подписании условий матча с чемпионом Англии. - Сейчас пойду принесу.

- Только ты недолго, - сказала новобрачная. - А то я соскучусь без своего гадкого мальчика, И смотри, выбери хороший, спелый,

После длительного прощанья, не менее бурного, чем если бы Малышу предстояло чреватое опасностями путешествие в дальние страны, он вышел на улицу.

Тут он призадумался, и не без оснований, так как дело происходило ранней весной и казалось мало вероятным, чтобы где-нибудь в промозглой сырости улиц и в холоде лавок удалось обрести вожделенный сладостный дар золотистой зрелости лета.

Дойдя до угла, где помещалась палатка итальянца, торгующего фруктами, он остановился и окинул презрительным взглядом горы завернутых в папиросную бумагу апельсинов, глянцевитых, румяных яблок и бледных, истосковавшихся по солнцу бананов.

- Персики есть? - обратился он к соотечественнику Данте, влюбленнейшего из влюбленных.

- Нет персиков, синьор, - вздохнул торговец. - Будут разве только через месяц. Сейчас не сезон. Вот апельсины есть хорошие. Возьмете апельсины?

Малыш не удостоил его ответом и продолжал поиски... Он направился к своему давнишнему другу и поклоннику, Джастесу О"Кэллэхэну, содержателю предприятия, которое соединяло в себе дешевый ресторанчик, ночное кафе и кегельбан. О"Кэллэхэн оказался на месте. Он расхаживал по ресторану и наводил порядок.

- Срочное дело, Кэл, - сказал ему Малыш. - Моей старушке взбрело на ум полакомиться персиком. Так что если у тебя есть хоть один персик, давай его скорей сюда. А если они у тебя водятся во множественном числе, давай несколько - пригодятся.

- Весь мой дом к твоим услугам, - отвечал О"Кэллэхэн. - Но только персиков ты в нем не найдешь. Сейчас не сезон. Даже на Бродвее и то, пожалуй, недостать персиков в эту пору года. Жаль мне тебя. Ведь если у женщины на что-нибудь разгорелся аппетит, так ей подавай именно это, а не другое. Да и час поздний, все лучшие фруктовые магазины уже закрыты. Но, может быть, твоя хозяйка помирится на апельсине? Я как раз получил ящик отборных апельсинов, так что если...

- Нет, Кэл, спасибо. По условиям матча требуются персики, и замена не допускается. Пойду искать дальше.

Время близилось к полуночи, когда Малыш вышел на одну из западных авеню. Большинство магазинов уже закрылось, а в тех, которые еще были открыты, его чуть ли не на смех поднимали, как только он заговаривал о персиках.

Но где-то там, за высокими стенами, сидела новобрачная и доверчиво дожидалась заморского гостинца. Так неужели же чемпион в полусреднем весе не раздобудет ей персика? Неужели он не сумеет перешагнуть через преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою любимую сочным желтым или розовым плодом?

Впереди показалась освещенная витрина, переливавшаяся всеми красками земного изобилия. Но не успел Малыш заприметить ее, как свет погас. Он помчался во весь дух и настиг фруктовщика в ту минуту, когда тот запирал дверь лавки.

- Персики есть? - спросил он решительно.

- Что вы, сэр! Недели через две-три, не раньше. Сейчас вы их во всем городе не найдете. Если где-нибудь и есть несколько штук, так только тепличные, и то не берусь сказать, где именно. Разве что в одном из самых дорогих отелей, где люди не знают, куда девать деньги. А вот, если угодно, могу предложить превосходные апельсины, только сегодня пароходом доставлена партия.

Дойдя до ближайшего угла, Малыш с минуту постоял в раздумье, потом решительно свернул в темный переулок и направился к дому с зелеными фонарями у крыльца.

- Что, капитан здесь? - спросил он у дежурного полицейского сержанта,

Но в это время сам капитан вынырнул из-за спины дежурного. Он был в штатском и имел вид чрезвычайно занятого человека.

- Здорово, Малыш! - приветствовал он боксера. - А я думал, вы совершаете свадебное путешествие.

- Вчера вернулся. Теперь я вполне оседлый гражданин города Нью-Йорка. Пожалуй, даже займусь муниципальной деятельностью. Скажите-ка мне, капитан, хотели бы вы сегодня ночью накрыть заведение Денвера Дика?

- Хватились! - сказал капитан, покручивая ус. - Денвера прихлопнули еще два месяца назад.

- Правильно, - согласился Малыш. - Два месяца назад Рафферти выкурил его с Сорок третьей улицы. А теперь он обосновался в вашем околотке, и игра у него идет крупней, чем когда-либо. У меня с Денвером свои счеты. Хотите, проведу вас к нему?

- В моем околотке? - зарычал капитан. - Вы в этом уверены, Малыш? Если так, сочту за большую услугу с вашей стороны. А вам что, известен пароль? Как мы попадем туда?

- Взломав дверь, - сказал Малыш. - Ее еще не успели оковать железом. Возьмите с собой человек десять. Нет, мне туда вход закрыт. Денвер пытался меня прикончить. Он думает, что это я выдал его в прошлый раз. Но, между прочим, он ошибается. Однако поторопитесь, капитан. Мне нужно пораньше вернуться домой.

И десяти минут не прошло, как капитан и двенадцать его подчиненных, следуя за своим проводником, уже входили в подъезд темного и вполне благопристойного с виду здания, где в дневное время вершили свои дела с десяток солидных фирм. - Третий этаж, в конце коридора, - негромко сказал Малыш. - Я пойду вперед.

***

[orujov]

Двое дюжих молодцов, вооружённых топорами, встали у двери, которую он им указал.

- Там как будто все тихо, - с сомнением в голосе произнес капитан. - Вы уверены, что не ошиблись, Малыш?

- Ломайте дверь, - вместо ответа скомандовал Малыш. - Если я ошибся, я отвечаю.

Топоры с треском врезались в незащищенную дверь. Через проломы хлынул яркий свет. Дверь рухнула, и участники облавы, с револьверами наготове, ворвались в помещение.

Просторная зала была обставлена с крикливой роскошью, отвечавшей вкусам хозяина, уроженца Запада. За несколькими столами шла игра. С полсотни завсегдатаев, находившихся в зале, бросились к выходу, желая любой ценой ускользнуть из рук полиции. Заработали полицейские дубинки. Однако большинству игроков удалось уйти.

Случилось так, что в эту ночь Денвер Дик удостоил притон своим личным присутствием. Он и кинулся первым на непрошенных гостей, рассчитывая, что численный перевес позволит сразу смять участников облавы. Но с той минуты, как он увидел среди них Малыша, он уже не думал больше ни о ком и ни о чем. Большой и грузный, как настоящий тяжеловес, он с восторгом навалился на своего более хрупкого врага, и оба, сцепившись, покатились по лестнице вниз. Только на площадке второго этажа, когда они, наконец, расцепились и встали на ноги, Малыш смог пустить в ход свое профессиональное мастерство, остававшееся без применения, пока его стискивал в яростном объятии любитель сильных ощущений весом в двести фунтов, которому грозила потеря имущества стоимостью в двадцать тысяч долларов.

Уложив своего противника. Малыш бросился наверх и, пробежав через игорную залу, очутился в комнате поменьше, отделенной от залы аркой.

Здесь стоял длинный стол, уставленный ценным фарфором и серебром и ломившийся от дорогих и изысканных яств, к которым, как принято считать, питают пристрастие рыцари удачи. В убранстве стола тоже сказывался широкий размах и экзотические вкусы джентльмена, приходившегося тезкой столице одного из западных штатов.

Из-под свисающей до полу белоснежной скатерти торчал лакированный штиблет сорок пятого размера. Малыш ухватился за него и извлек на свет божий негра-официанта во фраке и белом галстуке.

- Встань! - скомандовал Малыш. - Ты состоишь при этой кормушке?

- Да, сэр, я состоял. - Неужели нас опять сцапали, сэр?

- Похоже на то. Теперь отвечай: есть у тебя тут персики? Если нет, то, значит, я получил нокаут.

- У меня было три дюжины персиков, сэр, когда началась игра, но боюсь, что джентльмены съели все до одного Может быть, вам угодно скушать хороший, сочный апельсин, сэр?

- Переверни все вверх дном, - строго приказал Малыш, - но чтобы у меня были персики. И пошевеливайся, не то дело кончится плохо. Если еще кто-нибудь сегодня заговорит со мной об апельсинах, я из него дух вышибу.

Тщательный обыск на столе, отягощенном дорогостоящими щедротами Денвера Дика, помог обнаружить один-единственный персик, случайно пощаженный эпикурейскими челюстями любителей азарта. Он тут же был водворен в карман Малыша, и наш неутомимый фуражир пустился со своей добычей в обратный путь. Выйдя на улицу, он даже не взглянул в ту сторону, где люди капитана вталкивали своих пленников в полицейский фургон, и быстро зашагал по направлению к дому.

Легко было теперь у него на душе. Так рыцари Круглого Стола возвращались в Камелот, испытав много опасностей и совершив немало подвигов во славу своих прекрасных дам. Подобно им, Малыш получил приказание от своей дамы и сумел его выполнить. Правда, дело касалось всего только персика, но разве не подвигом было раздобыть среди ночи этот персик в городе, еще скованном февральскими снегами? Она попросила персик; она была его женой; и вот персик лежит у него в кармане, согретый ладонью, которою он придерживал его из страха, как бы не выронить и не потерять.

По дороге Малыш зашел в ночную аптеку и сказал хозяину, вопросительно уставившемуся на него сквозь очки:

- Послушайте, любезнейший, я хочу, чтобы вы проверили мои ребра, все ли они целы. У меня вышла маленькая размолвка с приятелем, и мне пришлось сосчитать ступени на одном или двух этажах.

Аптекарь внимательно осмотрел его

- Ребра все целы, - гласило вынесенное им заключение. - Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по которому можно предположить, что вы свалились с небоскреба "Утюг", и не один раз, а по меньшей мере дважды.

- Не имеет значения, - сказал Малыш. - Я только попрошу у вас платяную щетку.

В уютном свете лампы под розовым абажуром сидела новобрачная и ждала. Нет, не перевелись еще чудеса на белом свете. Ведь вот одно лишь словечко о том, что ей чего-то хочется - пусть это будет самый пустяк: цветочек, гранат или - ах да, персик, - и ее супруг отважно пускается в ночь, в широкий мир, который не в силах против него устоять, и ее желание исполняется.

И в самом деле - вот он склонился над ее креслом и вкладывает ей в руку персик.

- Гадкий мальчик! - влюбленно проворковала она. - Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин.

Благословенна будь, новобрачная!

[orujov]

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят

центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось

торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от

безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла

пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра

рождество.

Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую

кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается

философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем

вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом.

Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то

чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на

парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно

письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не

удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью:

"М-р Джеймс Диллингхем Юнг" "Диллингхем" развернулось во всю длину в

недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал

тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до

двадцати долларов, буквы в слове "Диллингхем" потускнели, словно не на шутку

задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное "Д"? Но

когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и поднимался к себе на

верхний этаж, его неизменно встречал возглас: "Джим!" и нежные объятия

миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А

это, право же, очень мило.

Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у

окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль

серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь

центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент,

и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не

уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда

так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее

Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему

подарить к рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное,

что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось

смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и

очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в

его узких створках, составить себе довольно точное представление о

собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось

овладеть этим искусством.

Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали,

но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила

шпильки и распустила волосы.

Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было два сокровища,

составлявших предмет их гордости. Одно - золотые часы Джима, принадлежавшие

его отцу и деду, другое - волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в

доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна

распущенные волосы - специально для того, чтобы заставить померкнуть все

наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме

швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо; всякий

раз доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы увидеть, как он

рвет на себе бороду от зависти.

И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно

струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали

почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова

подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две

или три слезинки упали на ветхий красный ковер.

Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на

голову - и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она

уже мчалась вниз, на улицу.

Вывеска, у которой она остановилась, гласила: "M-me Sophronie.

Всевозможные изделия из волос", Делла взбежала на второй этаж и

остановилась, с трудом переводя дух.

- Не купите ли вы мои волосы? - спросила она у мадам.

- Я покупаю волосы, - ответила мадам. - Снимите шляпу, надо посмотреть

товар.

Снова заструился каштановый водопад.

- Двадцать долларов, - сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую

массу.

- Давайте скорее, - сказала Делла.

Следующие два часа пролетели на розовых крыльях - прошу прощенья за

избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.

Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для Джима, и только

для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них

перевернула вверх дном, Это была платиновая цепочка для карманных часов,

простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не

показным блеском, - такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже

можно было признать достойной часов. Как только Делла увидела ее, она

поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму, Она была такая же, как сам

Джим. Скромность и достоинство - эти качества отличали обоих. Двадцать один

доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью

семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно

будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а

смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном

ремешке.

Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и

расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять

разрушения, причиненные великодушием в сочетании с любовью. А это всегда

тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.

Не прошло и сорока минут, как ее голова покрылась крутыми мелкими

локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, удравшего

с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и

критическим взглядом.

"Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьет меня сразу, как только

взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне

было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и

восемьдесят семь центов!"

В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода стояла на газовой

плите, дожидаясь бараньих котлеток

Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и

уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его

шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела.

продолжение следует...

[orujov]

У нее была привычка

обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских

мелочей, и она торопливо зашептала:

- Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.

Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него было худое,

озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным

семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.

Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера учуявший перепела. Его

глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей

стало Страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас - ни одно

из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не

отрывая взгляда, в лицо его не меняло своего странного выражения.

Делла соскочила со стола и бросилась к нему.

- Джим, милый, - закричала она, - не смотри на меня так. Я остригла

волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если б мне нечего было

подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда?

Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с

рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе

подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!

- Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря

на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.

- Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты меня все равно

будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.

Джим недоуменно оглядел комнату.

- Так, значит, твоих кос уже нет? - спросил он с бессмысленной

настойчивостью.

- Не ищи, ты их не найдешь, - сказала Делла. - Я же тебе говорю: я их

продала - остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной

поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть, волосы на моей

голове и можно пересчитать, - продолжала она, и ее нежный голос вдруг

зазвучал серьезно, - но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе!

Жарить котлеты, Джим?

И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем

скромны и на несколько секунд займемся рассмотрением какого-нибудь

постороннего предмета. Что больше - восемь долларов в неделю или миллион в

год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли

драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки

будут разъяснены далее.

Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.

- Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая прическа и стрижка

не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот сверток, и

тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.

Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик

восторга, тотчас же - увы! - чисто по женски сменившийся потоком слез и

стонов, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные

средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.

Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней - один задний и два

боковых, - которым Делла давно уже благоговейно любовалась в одной витрине

Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, с вделанными в края

блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили

дорого... Делла знала это, - и сердце ее долго изнывало и томилось от

несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но нет

уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.

Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе силы

поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:

- У меня очень быстро растут волосы, Джим!

Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:

- Ах, боже мой!

Ведь Джим еще не видел ее замечательного подарка. Она поспешно

протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл,

казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.

- Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, покуда нашла это.

Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я

хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.

Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил обе

руки под голову и улыбнулся.

- Делл, - сказал он, - придется нам пока спрятать наши подарки, пусть

полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы

купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.

Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно,

мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели моду делать рождественские

подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже

с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам

ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой

квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими

величайшими сокровищами. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших

дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто подносит

и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и есть

волхвы.

[orujov]

Комната на чердаке

Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом и приемной.

Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание преимуществ этой квартиры и

достоинств джентльмена, который жил в ней целых восемь лет. Наконец, вы

набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь миссис Паркер, что вы не

доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает так, что в душе у

вас остается горькая обида на своих родителей, которые не позаботились дать

вам в руки профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис Паркер.

Затем вы поднимаетесь на один пролет выше, чтобы во втором этаже

взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор. Тон, каким миссис

Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас, что комнатки по-настоящему

стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не уехал

во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего брата где-то около Палм

Бич, где, между прочим, проводит каждую зиму миссис Мак-Интайр, та, что

живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов

набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь еще подешевле.

Если вам удается пережить презрение, которое выражает миссис Паркер

всем своим существом, то вас ведут на третий этаж посмотреть на большую

комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он сидит

в ней целыми днями, пишет пьесы и курит папиросы. Однако сюда приводят

каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами. После

каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что ему грозит

изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.

И тогда - о, тогда! - Если вы еще держитесь на ногах, потной рукой

зажимая в кармане слипшиеся три доллара, и хриплым голосом объявляете о

своей отвратительной, достойной всяческого порицания бедности, миссис Паркер

больше не водит, вас по этажам. Она громко возглашает: "Клара!", она

поворачивается к вам спиной и демонстративно уходит вниз И вот когда,

чернокожая служанка, провожает вас вверх по устланной половичком узенькой

крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж, и показывает вам Комнату на

Чердаке. Комната занимает пространство величиной семь на восемь футов

посредине дома. По обе стороны ее располагаются темный дощатый чулан и

кладовка.

В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник и стул. Столом и

шкафом служит полка. Четыре голые стены словно смыкаются над вами, как

крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу, вы чувствуете, что задыхаетесь,

взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы с облегчением вздыхаете:

через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного синего неба.

- Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно, полуприветливо.

Однажды в поисках комнаты здесь появилась мисс Лисон. Она тащила

пишущую машинку, произведенную на свет, чтобы ее таскала особа более

массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная девушка, с такими глазами и

волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала, и

будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от нас!"

Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.

- В этом стенном шкафу, - сказала она, - можно держать скелет, или

лекарства, или уголь...

- Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь, мисс Лисон.

Миссис Паркер окинула ее скептическим, полным жалости и насмешки,

ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для тех, кто оказывался

не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй этаж.

- Восемь долларов? - переспросила мисс Лисон. - Что вы! Я не

миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите мне что-нибудь

этажом повыше, а ценою пониже.

Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал окурки по всему

полу.

- Простите, мистер Скиддер, - с демонической улыбкой сказала миссис

Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы дома. Я пригласила эту

даму взглянуть на ламбрекены.

- Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон, улыбаясь точь-в-точь,

как улыбаются ангелы.

Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно начал стирать резинкой

высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной) пьесы и вписывать

вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и оживленным

лицом.

- Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер Скиддер, задрав ноги

к ламбрекенам и исчезая в облаке дыма, как какая-нибудь воздушная

каракатица.

Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил миру о состоянии кошелька

мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по адской лестнице, втолкнул в

склеп с тусклым светом где-то под потолком и пробормотал грозные

таинственные слова: "Два доллара!"

- Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на скрипящую железную

кровать.

Ежедневно мисс Лисон уходила на работу. Вечером она приносила пачки

исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее не было работы

по вечерам, и тогда она вместе с другими обитателями дома сидела на

ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была предназначена для

чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее всегда роились всякие

причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру Скиддеру прочитать ей

три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под названием "Он не

Ребенок, или Наследник Подземки".

Мужское население дома всегда радостно оживлялось, когда мисс Лисон

находила свободное время и часок-другой сидела на крыльце. Но миссис

Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в городской школе и

возражала: "Ну уж, действительно!" на все, что ей говорили, садилась на

верхнюю ступеньку и презрительно фыркала. А мисс Дорн, догорая по

воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире по движущимся уткам и

работала в универсальном магазине, садилась на нижнюю ступеньку и тоже

презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на среднюю ступеньку, и мужчины

быстро собирались вокруг нее.

Особенно мистер Скиддер, который отводил ей главную роль в

романтической (никому еще не поведанной) личной драме из действительной

жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый, богатый и глупый.

И особенно очень молоденький мистер Ивэнс, который нарочно глухо кашлял,

чтобы она упрашивала его бросить курение. Мужчины признали в ней

"забавнейшее и приятнейшее существо", но фырканье на верхней и нижней

ступеньках было неумолимо.

Прошу вас, подождем, пока Хор подступит к рампе и прольет траурную

слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о пагубности ожирения,

о проклятье полноты, о трагедии тучности. Если вытопить романтику из

толстяка Фальстафа, то ее, возможно, окажется гораздо больше, чем в

худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни в коем случае не

пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса. Напрасно самое верное

сердце в мире бьется над пятидесятидвухдюймовой талией. Удались, Гувер!

Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену Прекрасную;

Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный - обречен на вечные муки.

Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было рассчитывать.

Как-то раз летним вечером, когда жильцы миссис Паркер сидели на

крыльце, мисс Лисон взглянула на небеса и с милым веселым смешком

воскликнула:

- А, вон он, Уилли Джексон! Отсюда его тоже видно. Все насмотрели

наверх - кто на окна небоскребов, кто - на небо, высматривая какой-нибудь

воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.

- Это вон та звезда, - объяснила мисс Лисон, показывая тоненьким

пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с ней, та, что светит

ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из моего окна в потолке. Я

назвала ее Уилли Джексон.

- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не знала, что вы

астроном, мисс Лисон.

- О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть не хуже любого

астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.

- Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Звезда, о которой вы

упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она относится к звездам

второй величины и проходит через меридиан в...

- О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне кажется, для нее

больше подходит имя Уилли Джексон.

- Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и презрительно засопев в

адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет право называть звезды,

как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.

- Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.

- Интересно, упадет эта звезда или нет, - заметила мисс Дорн. - В

воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять уток и один кролик из

десяти.

продолжение следует...

Изменено 2 апреля, 2008 пользователем orujov

[orujov]

- Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс Лисон. - Вот вы

бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца звезды видны даже

днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты, и Уилли Джексон

похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое кимоно.

Потом пришло время, когда мисс Лисон не приносила больше домой

неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам, вместо того, чтобы идти

на работу, она ходила из одной конторы в другую, и сердце ее стыло от

постоянных холодных отказов, которые ей передавали через наглых молодых

конторщиков. Так продолжалось долго.

Однажды вечером, в час, когда она обычно приходила после обеда из

закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис Паркер. Но на этот

раз она возвращалась не пообедав.

В вестибюле она встретила мистера Гувера, и тот сразу воспользовался

случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над ней, как громадный

утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять ее за руку,

но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом она медленно

переступала по лестнице хватаясь за перила. Она прошла мимо комнаты мистера

Скиддера, где он красными чернилами вписывал в свою (непринятую) комедию

ремарки для Мэртл Делорм (мисс Лисон), которая должна была "пируэтом

пройтись от левого края сцены до места, где стоит Граф". По устланной

половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до чердака и открыла дверь

в свою комнату.

У нее не было сил, чтобы зажечь лампу или раздеться. Она упала на

железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее хрупким телом.

Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.

Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким светом верный

Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира. Она погрузилась в черную

мглу, и только маленький холодный квадрат обрамлял звезду, которую она

назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер, должно быть,

права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а совсем не Уилли Джексон.

И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.

Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В третий раз она с

трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей темной ямы послала

Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.

- Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. - Ты за тысячи тысяч

миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты мне светил оттуда почти все

время, когда здесь была сплошная тьма, ведь правда? Тысячи тысяч миль...

Прощай, Уилли Джексон.

В десять часов утра на следующий день чернокожая служанка Клара

обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта, дверь взломали. Не помогли ни

уксус, ни растирания, ни жженые перья, кто-то побежал вызывать скорую

помощь.

Не позже чем полагается, со страшным звоном, карета развернулась у

крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате, готовый к

действию, энергичный, уверенный, со спокойным лицом, чуть жизнерадостным,

чуть мрачным.

- Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что случилось?

- Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто самым важным делом

было ее собственное беспокойство оттого, что в доме беспокойство. - Я просто

не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не перепробовали, она все не

приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая мисс Элси

Лисон. Никогда раньше в моем доме...

- Какая комната! - закричал доктор таким страшным голосом, какого

миссис Паркер никогда в жизни не слышала.

- На чердаке. Это...

По-видимому, доктор из скорой помощи был знаком с расположением

чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через четыре ступеньки Миссис

Паркер медленно последовала за ним, как того требовало ее чувство

собственного достоинства.

На первой площадке она встретила доктора, когда он уже возвращался,

неся на руках астронома. Он остановился и своим острым, как скальпель,

языком отрезал несколько слов, не очень громко Миссис Паркер застыла в

неловкой позе, как платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя. С

тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее навсегда. Время от

времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей сказал тогда доктор.

- Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю себе прощение

за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.

Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые всегда охотятся

за всякими любопытными зрелищами, и даже они, ошеломленные, расступились,

потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого близкого человека.

Они заметили, что он не положил безжизненное тело на носилки,

приготовленные в карете, а только сказал шоферу: "Гони что есть духу,

Уилсон!"

Вот и все. Ну как, получился рассказ? На следующий день в утренней

газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и последние слова

ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить все случившееся

по местам.

В заметке сообщалось, что накануне с Восточной улицы, дом 49, в

больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая истощением на почве

голода. Заметка кончалась словами

"Доктор Уильям Джексон, оказавший первую помощь, утверждает, что

больная выздоровеет".

[Темна_Я]

"Дары волхвов" были прочитаны классе в шестом, помню я тогда в первый раз задумалась о силе настоящей любви со своей детской точки зрения. И сила мне показалась устрашающей, потому что речь шла об обрезании волос, а я в тот момент, умудряющаяся сесть на свою косу, не представляла для себя ничего более самоотверженного, чем стрижка. Пусть даже во имя любви... Добрый, трогательный рассказ, воспринимаемый каждый раз по-новому... Шедевр.

[orujov]

Золото и любовь

Перевод Н. Дарузес

Старик Энтони Рокволл, удалившийся от дел фабрикант и владелец патента

на мыло "Эврика", выглянул из окна библиотеки в своем особняке на Пятой

авеню и ухмыльнулся. Его сосед справа, аристократ и клубмен Дж. ван Шуйлайт

Саффолк- Джонс, садился в ожидавшую его машину, презрительно воротя нос от

мыльного палаццо, фасад которого украшала скульптура в стиле итальянского

Возрождения.

- Ведь просто старое чучело банкрота, а сколько спеси! - заметил бывший

мыльный король. - Берег бы лучше свое здоровье, замороженный Нессельроде, а

не то скоро попадет в Эдемский музей. Вот на будущее лето размалюю весь

фасад красными, белыми и синими полосами - погляжу тогда, как он сморщит

свой голландский нос.

И тут Энтони Рокволл, всю жизнь не одобрявший звонков, подошел к дверям

библиотеки и заорал: "Майк!" тем самым голосом, от которого когда-то чуть не

лопалось небо над канзасскими прериями.

- Скажите моему сыну, чтоб он зашел ко мне перед уходом из дому, -

приказал он явившемуся на зов слуге.

Когда молодой Рокволл вошел в библиотеку, старик отложил газету и,

взглянув на него с выражением добродушной суровости на полном и румяном без

морщин лице, одной рукой взъерошил свою седую гриву, а другой загремел

ключами в кармане.

- Ричард, почем ты платишь за мыло, которым моешься? - спросил Энтони

Рокволл.

Ричард, всего полгода назад вернувшийся домой из колледжа, слегка

удивился. Он еще не вполне постиг своего папашу, который в любую минуту мог

выкинуть что- нибудь неожиданное, словно девица на своем первом балу.

- Кажется, шесть долларов за дюжину, папа.

- А за костюм?

- Обыкновенно долларов шестьдесят

- Ты джентльмен, - решительно изрек Энтони. - Мне говорили, будто бы

молодые аристократы швыряют по двадцать четыре доллара за мыло и больше чем

по сотне за костюм. У тебя денег не меньше, чем у любого из них, а ты

все-таки держишься того, что умеренно и скромно. Сам я моюсь старой

"Эврикой" - не только но привычке, но и потому, что это мыло лучше других.

Если ты платишь больше десяти центов за кусок мыла, то лишнее с тебя берут

за плохие духи и обертку. А пятьдесят центов вполне прилично для молодого

человека твоих лет, твоего положения и состояния. Повторяю, ты - джентльмен.

Я слышал, будто нужно три поколения для того, чтобы создать джентльмена. Это

раньше так было. А теперь с деньгами оно получается куда легче и скорей.

Деньги тебя сделали джентльменом. Да я и сам почти джентльмен, ей-богу! Я

ничем не хуже моих соседей - так же вежлив, приятен и любезен, как эти два

спесивых голландца справа и слева, которые не могут спать по ночам из-за

того, что я купил участок между ними.

- Есть вещи, которых не купишь за деньги, - довольно мрачно заметил

молодой Рокволл.

- Нет, ты этого не говори, - возразил обиженный Энтони. - Я всегда стою

за деньги Я прочел всю энциклопедию насквозь: все искал чего-нибудь такого,

чего нельзя купить за деньги; так на той неделе придется, должно быть,

взяться за дополнительные тома. Я за деньги против всего прочего. Ну, скажи

мне, чего нельзя купить за деньги?

- Прежде всего, они не могут ввести вас в высший свет, - ответил

уязвленный Ричард.

- Ого! неужто не могут? - прогремел защитник корней зла. - Ты лучше

скажи, где был бы весь твой высший свет, если бы у первого из Асторов не

хватило денег на проезд в третьем классе?

Ричард вздохнул.

- Я вот к чему это говорю, - продолжал старик уже более мягко. - Потому

я и попросил тебя зайти. Что-то с тобой неладно, мой мальчик. Вот уже две

недели, как я это замечаю. Ну, выкладывай начистоту. Я в двадцать четыре

часа могу реализовать одиннадцать миллионов наличными, не считая

недвижимости. Если у тебя печень не в порядке, так "Бродяга" стоит под

парами у пристани и в два дня доставит тебя на Багамские острова.

- Почти угадали, папа. Это очень близко к истине.

- Ага, так как же ее зовут? - проницательно заметил Энтони.

Ричард начал прохаживаться взад и вперед по библиотеке. Неотесанный

старик отец проявил достаточно внимания и сочувствия, чтобы вызвать доверие

сына.

- Почему ты не делаешь предложения? - спросил старик-Энтони. - Она

будет рада- радехонька. У тебя и деньги и красивая наружность, ты славный

малый. Руки у тебя чистые, они не запачканы мылом "Эврика". Правда, ты

учился в колледже, но на это она не посмотрит.

- Все случая не было, - вздохнул Ричард.

- Устрой так, чтоб был, - сказал Энтони. - Ступай с ней на прогулку в

парк или повези на пикник, а не то проводи ее домой из церкви. Случай! Тьфу!

- Вы не знаете, что такое свет, папа. Она из тех, которые вертят колесо

светской мельницы. Каждый час, каждая минута ее времени распределены на

много дней вперед. Я не могу жить без этой девушки, папа: без нее этот город

ничем не лучше гнилого болота. А написать ей я не могу - просто не в

состоянии.

- Ну, вот еще! - сказал старик. - Неужели при тех средствах, которые я

тебе даю, ты не можешь добиться, чтобы девушка уделила тебе час-другой

времени?

- Я слишком долго откладывал. Послезавтра в полдень она уезжает в

Европу и пробудет там два года. Я увижусь с ней завтра вечером на несколько

минут. Сейчас она гостит в Ларчмонте у своей тетки. Туда я поехать не могу.

- Но мне разрешено встретить ее завтра вечером на Центральном вокзале, к

поезду восемь тридцать. Мы проедем галопом по Бродвею до театра Уоллока, где

ее мать и остальная компания будут ожидать нас в вестибюле. Неужели вы

думаете, что она станет выслушивать мое признание в эти шесть минут? Нет,

конечно. А какая возможность объясниться в театре или после спектакля?

Никакой! Нет, папа, это не так просто, ваши деньги тут не помогут. Ни одной

минуты времени нельзя купить за наличные; если б было можно, богачи жили бы

дольше других. Нет никакой надежды поговорить с мисс Лэнтри до ее отъезда.

продолжение следует...

[orujov]

- Ладно, Ричард, мой мальчик, - весело отвечал Энтони. - Ступай теперь

в свой клуб. Я очень рад, что это у тебя не печень. Не забывай только время

от времени воскурять фимиам на алтаре великого бога Маммона. Ты говоришь,

деньги не могут купить времени? Ну, разумеется, нельзя заказать, чтобы

вечность завернули тебе в бумажку и доставили на дом за такую-то цену, но я

сам видел, какие мозоли на пятках натер себе старик Хронос, гуляя по золотым

приискам.

В этот вечер к братцу Энтони, читавшему вечернюю газету, зашла тетя

Эллен, кроткая, сентиментальная, старенькая, словно пришибленная богатством,

и, вздыхая, завела речь о страданиях влюбленных.

- Все это я от него уже слышал, - зевая, ответил братец Энтони. - Я ему

сказал, что мой текущий счет к его услугам. Тогда он начал отрицать пользу

денег. Говорит, будто бы деньги ему не помогут. Будто бы светский этикет не

спихнуть с места даже целой упряжке миллионеров.

- Ах, Энтони, - вздохнула тетя Эллен. - Напрасно ты придаешь такое

значение деньгам. Богатство ничего не значит там, где речь идет об истинной

любви. Любовь всесильна. Если б он только объяснился раньше! Она бы не

смогла отказать нашему Ричарду. А теперь, я боюсь, уже поздно. У него не

будет случая поговорить с ней. Все твое золото не может дать счастья нашему

мальчику.

На следующий вечер ровно в восемь часов тетя Эллен достала старинное

золотое кольцо из футляра, побитого молью, и вручила его племяннику.

- Надень его сегодня, Ричард, - попросила она. - Твоя мать подарила мне

это кольцо и сказала, что оно приносит счастье в любви Она велела передать

его тебе, когда ты найдешь свою суженую.

Молодой Рокволл принял кольцо с благоговением и попробовал надеть его

на мизинец. Оно дошло до второго сустава и застряло там. Ричард сиял его и

засунул в жилетный карман, по свойственной мужчинам привычке. А потом вызвал

по телефону кэб.

В восемь часов тридцать две минуты он выловил мисс Лэнтри из говорливой

толпы на вокзале.

- Нам нельзя задерживать маму и остальных, - сказал она.

- К театру Уоллока, как можно скорей! - честно передал кэбмену Ричард.

С Сорок второй улицы они влетели на Бродвей и помчались по звездному

пути, ведущему от мягких лугов Запада к скалистым утесам Востока.

Не доезжая Тридцать четвертой улицы Ричард быстро поднял окошечко и

приказал кэбмену остановиться.

- Я уронил кольцо, - сказал он в извинение. - Оно принадлежало моей

матери, и мне было бы жаль его потерять. Я не задержу вас, - я видел, куда

оно упало.

Не прошло и минуты, как он вернулся с кольцом.

Но за эту минуту перед самым кэбом остановился поперек дороги вагон

трамвая. Кэбмен хотел объехать его слева, но тяжелый почтовый фургон

загородил ему путь Он попробовал свернуть вправо, но ему пришлось попятиться

назад от подводы с мебелью, которой тут было вовсе не место. Он хотел было

повернуть назад - и только выругался, выпустив из рук вожжи. Со всех сторон

его окружала невообразимая путаница экипажей и лошадей.

Создалась одна из тех уличных пробок, которые иногда совершенно

неожиданно останавливают все движение в этом огромном городе.

- Почему вы не двигаетесь с места? - сердито спросила мисс Лэнтри. - Мы

опоздаем.

Ричард встал в кэбе и оглянулся по сторонам. Застывший поток фургонов,

подвод, кэбов, автобусов и трамваев заполнял обширное пространство в том

месте, где Бродвей перекрещивается с Шестой авеню и Тридцать четвертой

улицей, заполнял так тесно, как девушка с талией в двадцать шесть дюймов

заполняет двадцатидвухдюймовый пояс. И по всем этим улицам к месту их

пересечения с грохотом катились еще экипажи, на полном ходу врезываясь в эту

путаницу, цепляясь колесами и усиливая общий шум громкой бранью кучеров. Все

движение Манхэттена будто застопорилось вокруг их экипажа. Ни один из

нью-йоркских старожилов, стоявших в тысячной толпе на тротуарах, не мог

припомнить уличного затора таких размеров.

- Простите, но мы, кажется, застряли, - сказал Ричард, усевшись на

место. - Такая пробка и за час не рассосется. И виноват я. Если бы я не

выронил кольца...

- Покажите мне ваше кольцо, - сказала мисс Лэнтри. - Теперь уже ничего

не поделаешь, так что мне все равно. Да и вообще театр это, по-моему, такая

скука.

В одиннадцать часов вечера кто-то легонько постучался в дверь Энтони

Рокволла.

- Войдите! - крикнул Энтони, который читал книжку о приключениях

пиратов, облачившись в красный бархатный халат.

Это была тетя Эллен, похожая на седовласого ангела, по ошибке забытого

на земле.

- Они обручились, Энтони, - кротко сказала тетя. - Она дала слово

нашему Ричарду По дороге в театр они попали в уличную пробку и целых два

часа не могли двинуться с места.

И знаешь-ли, братец Энтони, никогда больше не хвастайся силой твоих

денег Маленькая эмблема истинной любви, колечко, знаменующее собой

бесконечную и бескорыстную преданность, помогло нашему Ричарду завоевать

свое счастье. Он уронил кольцо на улице и вышел из кэба, чтобы поднять его.

Но не успели они тронуться дальше, как создалась пробка. И вот, пока кэб

стоял, Ричард объяснился в любви и добился ее согласия. Деньги просто мусор

по сравнению с истинной любовью, Энтони.

продолжение следует...

[orujov]

- Ну ладно, - ответил старик. - Я очень рад, что наш мальчик добился

своего Говорил же я ему, что никаких денег не пожалею на это дело, если...

- Но чем же тут могли помочь твои деньги, братец Энтони?

- Сестра, - сказал Энтони Рокволл. - У меня пират попал черт знает в

какую переделку. Корабль у него только что получил пробоину, а сам он

слишком хорошо знает цену деньгам, чтобы дать ему затонуть. Дай ты мне ради

бога дочитать главу.

На этом рассказ должен бы кончиться. Автор стремится к концу всей

душой, так же как стремится к нему читатель. Но нам надо еще спуститься на

дно колодца за истиной.

На следующий день субъект с красными руками и в синем горошчатом

галстуке, назвавшийся Келли, явился на дом к Энтони Рокволлу и был

немедленно допущен в библиотеку.

- Ну что же, - сказал Энтони, доставая чековую книжку, - неплохо

сварили мыло. Посмотрим, - вам было выдано пять тысяч?

- Я приплатил триста долларов своих, - сказал Келли. - Пришлось

немножко превысить смету. Фургоны и кэбы я нанимал по пяти долларов; подводы

и двуконные упряжки запрашивали по десяти. Шоферы требовали не меньше десяти

долларов, а фургоны с грузом и все двадцать. Всего дороже обошлись

полицейские - двоим я заплатил по полсотне, а прочим по двадцать и по

двадцать пять. А ведь здорово получилось, мистер Рокволл? Я очень рад, что

Уильям А. Брэди не видел этой небольшой массовой сценки на колесах; я ему

зла не желаю, а беднягу, верно, хватил бы удар от зависти. И ведь без единой

репетиции! Ребята были на месте секунда в секунду. И целых два часа ниже

памятника Грили даже пальца негде было просунуть.

- Вот вам тысяча триста, Келли, - сказал Энтони, отрывая чек. - Ваша

тысяча да те триста, что вы потратили из своих. Вы ведь не презираете денег,

Келли?

- Я? - сказал Келли. - Я бы убил того, кто выдумал бедность.

Келли был уже в дверях, когда Энтони окликнул его.

- Вы не заметили там где-нибудь в толпе этакого пухлого мальчишку с

луком и стрелами и совсем раздетого? - спросил он.

- Что-то не видал, - ответил озадаченный Келли. - Если он был такой,

как вы говорите, так, верно, полиция забрала его еще до меня.

- Я так и думал, что этого озорника на месте не окажется, - ухмыльнулся

Энтони. - Всего наилучшего, Келли!

Изменено 3 апреля, 2008 пользователем orujov

[orujov]

Обращение Джимми Валентайна

Надзиратель вошел в сапожную мастерскую, где Джимми Валентайн усердно

тачал заготовки, и повел его в тюремную канцелярию. Там смотритель тюрьмы

вручил Джимми помилование, подписанное губернатором в это утро. Джимми

взял его с утомленным видом. Он отбыл почти десять месяцев из

четырехлетнего срока, хотя рассчитывал просидеть не больше трех месяцев.

Когда у арестованного столько друзей на воле, сколько у Джимми Валентайна,

едва ли стоит даже брить ему голову.

- Ну, Валентайн, - сказал смотритель, - завтра утром вы выходите на

свободу. Возьмите себя в руки, будьте человеком. В душе вы парень

неплохой. Бросьте взламывать сейфы, живите честно.

- Это вы мне? - удивленно спросил Джимми. - Да я в жизни не взломал

ни одного сейфа.

- Ну да, - улыбнулся смотритель, - разумеется. Посмотрим все-таки.

Как же это вышло, что вас посадили за кражу в Спрингфилде? Может, вы не

захотели доказывать свое алиби из боязни скомпрометировать какую-нибудь

даму из высшего общества? А может, присяжные подвели вас по злобе? Ведь с

вами, невинными жертвами, иначе не бывает.

- Я? - спросил Джимми в добродетельном недоумении. - Да что вы! Я и в

Спрингфилде никогда не бывал!

- Отведите его обратно, Кронин, - улыбнулся смотритель, - и оденьте

как полагается. Завтра в семь утра вы его выпустите и приведете сюда. А вы

лучше обдумайте мой совет, Валентайн.

На следующее утро, в четверть восьмого, Джимми стоял в тюремной

канцелярии. На нем был готовый костюм отвратительного покроя и желтые

скрипучие сапоги, какими государство снабжает всех своих подневольных

гостей, расставаясь с ними.

Письмоводитель вручил ему железнодорожный билет и бумажку в пять

долларов, которые, как полагал закон, должны были вернуть Джимми права

гражданства и благосостояние. Смотритель пожал ему руку и угостил его

сигарой. Валентайн, N 9762, был занесен в книгу под рубрикой "Помилован

губернатором", и на солнечный свет вышел мистер Джеймс Валентайн.

Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся листву деревьев и

запах цветов, Джимми направился прямо в ресторан. Здесь он вкусил первых

радостей свободы в виде жаренного цыпленка и бутылки белого вина. За ними

последовала сигара сортом выше той, которую он получил от смотрителя.

Оттуда он, не торопясь, проследовал на станцию железной дороги. Бросив

четверть доллара слепому, сидевшему у дверей вокзала, он сел на поезд.

Через три часа Джимми высадился в маленьком городке, недалеко от границы

штата. Войдя в кафе некоего Майка Долана, он пожал руку хозяину, в

одиночестве дежурившему за стойкой.

- Извини, что мы не могли сделать этого раньше, Джимми, сынок, сказал

Долан. - Но из Спрингфилда поступил протест, и губернатор было

заартачился. Как ты себя чувствуешь?

- Отлично, - сказал Джимми. - Мой ключ у тебя?

Он взял ключ и, поднявшись наверх, отпер дверь комнаты в глубине

дома. Все было так, как он оставил уходя. На полу еще валялась запонка от

воротничка Бена Прайса, сорванная с рубашки знаменитого сыщика в ту

минуту, когда полиция набросилась на Джимми и арестовала его.

Оттащив от стены складную кровать, Джимми сдвинул в сторону одну

филенку и достал запыленный чемоданчик. Он открыл его и любовно окинул

взглядом лучший набор отмычек в Восточных штатах. Это был полный набор,

сделанный из стали особого закала: последнего образца сверла, резцы,

перки, отмычки, клещи, буравчики и еще две-три новинки, изобретенные самим

Джимми, которыми он очень гордился. Больше девятисот долларов стоило ему

изготовить этот набор в... словом, там, где фабрикуются такие вещи для

людей его профессии.

Через полчаса Джимми спустился вниз и прошел через кафе. Теперь он

был одет со вкусом, в отлично сшитый костюм, и нес в руке вычищенный

чемоданчик.

- Что-нибудь наклевывается? - сочувственно спросил Майк Долан.

- У меня? - удивленно переспросил Джимми. - Не понимаю. Я

представитель Объединенной нью-йоркской компании рассыпчатых сухарей и

дробленой пшеницы.

Это заявление привело Майка в такой восторг, что Джимми непременно

должен был выпить стакан содовой с молоком. Он в рот не брал спиртных

напитков.

Через неделю после того, как выпустили заключенного Валентайна, N

9762, было совершено чрезвычайно ловкое ограбление сейфа в Ричмонде, штат

Индиана, причем виновник не оставил после себя никаких улик.

продолжение следует...

[orujov]

Украли

всего-навсего каких-то восемьсот долларов. Через две недели был без труда

очищен патентованный, усовершенствованный, застрахованный от взлома сейф в

Логанспорте на сумму в полторы тысячи долларов звонкой монетой; ценные

бумаги и серебро остались нетронутыми. Тогда делом начали интересоваться

ищейки. После этого произошло вулканическое извержение старого банковского

сейфа в Джефферсон-сити, причем из кратера вылетело пять тысяч долларов

бумажками. Убытки теперь были настолько велики, что дело оказалось

достойным Бена Прайса. Путем сравления было установлено поразительное

сходство методов во всех этих случаях. Бен Прайс, побывав на местах

преступления, объявил во всеуслышание:

- Это почерк Франта - Джимми Валентайна. Опять взялся за свое.

Посмотрите на этот секретный замок - выдернут легко, как редиска в сырую

погоду. Только у него есть такие клещи, которыми можно это сделать. А

взгляните, как чисто пробиты задвижки! Джимми никогда не сверлит больше

одного отверстия. Да, конечно, это мистер Валентайн. На этот раз он

отсидит сколько полагается, без всяких дострочных освобождений и

помилований. Дурака валять нечего!

Бену Прайсу были известны привычки Джимми. Он изучил их, расследуя

спрингфилдское дело. Дальние переезды, быстрые исчезновения, отсутствие

сообщников и вкус к хорошему обществу - все это помогало Джимми Валентайну

ускользать от возмездия. Разнесся слух, что по следам неуловимого

взломщика пустился Бен Прайс, и остальные владельцы сейфов, застрахованных

от взлома, вздохнули свободнее.

В один прекрасный день Джимми Валентайн со своим чемоданчиком вышел

из почтовой кареты в Элморе, маленьком городке в пяти милях от железной

дороги, в глубине штата Арканзас, среди зарослей карликового дуба. Джимми,

похожий на студента-спортсмена, приехавшего домой на каникулы, шел по

дощатому тротуару, направляясь к гостинице.

Молодая девушка пересекла улицу, обогнала Джимми на углу и вошла в

дверь, над которой висела вывеска, "Городской банк". Джимми Валентайн

заглянул ей в глаза, забыл, кто он такой, и стал другим человеком. Девушка

опустила глаза и слегка покраснела. В Элморе не часто встречались солодые

люди с манерами и внешностью Джимми.

Джимми схватил за шиворот мальчишку, который слонялся у подъезда

банка, словно акционер, и начал расспрашивать о городе, время от времени

скармливая ему десятицентовые монетки. Вскоре молодая девушка опять

появилась в дверях банка и пошла по своим делам, намеренно игнорируя

существование молодого человека с чемоданчиком.

- Это, кажется, мисс Полли Симпсон? - спросил Джимми, явно хитря.

- Да нет, - ответил мальчишка, - это Аннабел Адамс. Ее папа банкир. А

вы зачем приехали в Элмор? Это у вас золотая цепочка? Мне скоро подарят

бульдога. А еще десять центов у вас есть?

Джимми пошел а "Отель плантаторов", записался там под именем Ральфа

Д.Спенсера и взял номер. Облокотившись на конторку он сообщил регистратору

о своих намерениях. Он приехал в Элмор на жительство, хочет заняться

коммерцией. Как теперь у них в городе с обувью? Он подумывает насчет

обувной торговли. Есть какие-нибудь шансы?

Костюм и манеры Джимми произвели впечатление на конторщика. Он сам

был законодателем мод для не густо позолоченной молодежи Элмора, но теперь

понял, чего ему не хватает. Стараясь сообразить, как именно Джимми

завязывает свой галстук, он почтительно давал ему информацию.

Да, по обувной части шансы должны быть. В городе нет магазина обуви.

Ею торгуют универсальные и мануфактурные магазины. Нужно надеяться, что

мистер Спенсер решит поселиться в Элморе. Он сам увидит, что у них в гроде

жить приятно, народ здесь очень общительный.

Мистер Спенсер решил остановиться в городе на несколько дней и

осмотреться для начала. Нет, звать мальчика не нужно. Чемодан довольно

тяжелый, он донесет его сам.

Мистер Ральф Спенсер, феникс, возникший из пепла Джимми Валентайна,

охваченного огнем внезапно вспыхнувшей и преобразившей его любви, остался

в Элморе и преуспел. Он открыл магазин обуви и обзавелся клиентурой.

В обществе он тоже имел успех и приобрел много знакомых. И того, к

чему стремилось его сердце, он сумел добиться. Он познакомился с мисс

Аннабел Адамс и с каждым днем все больше пленялся ею.

К концу года положение мистера Ральфа Спенсера было таково: он

приобрел уважение общества, его торговля обувью процветала, через две

недели он должен был жениться на мисс Аннабел Адамс. Мистер Адамс,

типичный провинциальный банкир, благоволил к Спенсеру. Аннабел гордилась

им не меньше, чем любила его. В доме у мистера Адамса и у замужней сестры

Аннабел он стал своим человеком, как будто уже вошел в семью.

И вот однажды Джимми заперся в своей комнате и написал следующее

письмо, которое потом было послано по надежному адресу одному из его

старых друзей в Сент-Луисе:

"Дорогой друг!

Мне надо, чтобы в будущую среду к девяти часам вечера ты был у

Салливана в Литл-Рок. Я хочу, чтобы ты ликвидировал для меня кое-какие

дела. Кроме того, я хочу подарить тебе мой набор инструментов. Я знаю, ты

ему обрадуешься - другого такого не достать и за тысячу долларов. Знаешь,

Билли, я бросил старое вот уже год. Я открыл магазин. Честно зарабатываю

на жизнь, через две недели женюсь: моя невеста - самая лучшая девушка на

свете. Только так и можно жить, Билли, - честно. Ни одного доллара чужих

денег я теперь и за миллион не возьму. После свадьбы продам магазин и уеду

на Запад - там меньше опасности, что всплывут старые счеты. Говорю тебе,

Билли, она ангел. Она в меня верит, и я ни за что на свете не стал бы

теперь мошенничать. Так смотри же, приходи к Салли, мне надо тебя видеть.

Набор я захвачу с собой.

Твой старый приятель Джимми".

В понедельник вечером, после того как Джимми написал это письмо, Бен

Прайс, никем не замеченный, въехал в Элмор в наемном кабриолете. Он не

спеша прогулялся по городу и разузнал все, что ему нужно было знать. Из

окна аптеки напротив обувной лавки он как следует рассмотрел Ральфа

Д.Спенсера.

- Хотите жениться на дочке банкира, Джимми? - тихонько сказал Бен. -

Не знаю, не знаю, право!

На следующее утро Джимми завтракал у Адамсов. В этот день он

собирался поехать в Литл-Рок, чтобы заказать себе костюм к свадьбе и

купить что-нибудь в подарок Аннабел. Это в первый раз он уезжал из города,

с тех пор как поселился в нем. Прошло уже больше года после того, как он

бросил свою "профессию", и ему казалось, что теперь модно уехать, ничем не

рискуя.

После завтрака все вместе, по-семейному, отправились в центр города -

мистер Адамс, Аннабел, Джимми и замужняя сестра Аннабел с двумя девочками

пяти и девяти лет. Когда они проходили мимо гостиницы, где до сих пор жил

Джимми, он поднялся к себе в номер и вынес оттуда чемоданчик. Потом пошли

дальше, к банку. Там Джимми Валентайна дожидались запряженный экипаж и

Долф Гибсон, который должен был отвести его на станцию железной дороги.

Все вошли в помещение банка, за высокие перила резного дуба, и Джимми

со всеми вместе, так как будущему зятю мистера Адамса были рады везде.

Конторщикам льстило, что им кланяется любезный молодой человек, который

собирается жениться на мисс Аннабел. Джимми поставил свой чемоданчик на

пол. Аннабел, сердце которой было переполнено счастьем и буйным весельем

молодости, надела шляпу Джимми и взялась рукой за чемоданчик.

- Хороший из меня выйдет вояжер? - спросила Аннабел. - Господи,

Ральф, как тяжело! Точно он набит золотыми слитками.

- Тут никелированные рожки для обуви, - спокойно отвечал Джимми, - я

их собираюсь вернуть. Чтобы не было лишних расходов, думаю отвезти их сам.

Я сиановлюсь ужасно экономен.

В элморском банке только что оборудовали новую кладовую с сейфом.

Мистер Адамс очень гордился ею и всех и каждого заставлял осматривать ее.

Кладовая была маленькая, но с новой патентованной дверью. Ее замыкали три

тяжелых стальных засова, которые запирались сразу одним поворотом ручки и

отпирались при помощи часового механизма. Мистер Адамс, сияя улыбкой,

объяснил действие механизма мистеру Спенсеру, который слушал вежливо, но,

видимо, не понимал сути дела. Обе девочки, Мэй и Агата, были в восторге от

сверкающего металла, забавных часов и кнопок.

Пока все были этим заняты, в банк вошел небрежной походкой Бен Прайс

и стал, облокотившись на перила и как бы нечаянно заглядывая внутрь.

Кассиру он сказал, что ему ничего не нужно, он только хочет подождать

одного знакомого.

Вдруг кто-то из женщин вскрикнул, и поднялась суматоха. Незаметно для

взрослых девятилетняя Мэй, разыгравшись, заперла Агату в кладовой. Она

задвинула засовы и повернула ручку комбинированного замка, как только что

сделал у нее на глазах мистер Адамс.

Старый банкир бросился к ручке двери и начал ее дергать.

- Дверь нельзя открыть, - простонал он. - Часы не были заведены и

соединительный механизм не установлен.

продолжение следует...

[orujov]

Мать Агаты опять истерически вскрикнула.

- Тише! - произнес мистер Адамс, поднимая дрожащую руку. - Помолчите

минуту. Агата! - позвал он как можно громче. - Слушай меня!

В наступившей тишине до них едва донеслись крики девочки, обезумевшей

от страха в темной кладовой.

- Деточка моя дорогая! - вопила мать. - Она умрет от страха! Откройте

двеь! Ах, взломайте ее! Неужели вы, мужчины, ничего не можете сделать?

- Тлько в Литл-Рок есть человек, который может открыть эту дверь,

ближе никого не найдется, - произнес мистер Адамс нетвердым голосом. -

Боже мой! Спенсер, что нам делать? Девочка... ей не выдержать долго. Там

не хватит воздуха, а кроме того, с ней сделаются судороги от испуга.

Мать Агаты, теряя рассудок, колотила в дверь кулаками. Кто-то

необдуманно предложил пустить в ход динамит. Аннабел повернулась к Джимми,

в ее больших глазах вспыхнула тревога, но она еще не отчаивалась. Женщине

всегда кажется, что нет ничего невозможного или непосильного для мужчины,

которого она боготворит.

- Не можете ли вы что-нибудь сделать, Ральф? Ну, попробуйте!

Он взглянул на нее, и странная, мягкая улыбка скользнула по его губам

и засветилась в глазах.

- Аннабел, - сказал он, - подарите мне эту розу.

Едва веря своим ушам, она отколола розовый бутон на груди и протянула

ему.

Джимми воткнул розу в жилетный карман, сбросил пиджак и засучил

рукава. После этого Ральф Д. Спенсер перестал существовать, и Джимми

Валентайн занял его место.

- Отойдите подальше от дверей, все отойдите! - кратко скомандовал он.

Джимми поставил свой чемоданчик на стол и раскрыл его. С этой минуты

он перестал сознавать чье бы то ни было присутствие. Он быстро и аккуратно

разложил странные блестящие инструменты, тихо насвистывая про себя, как

всегда делал за работой. Все остальные смотрели на него, словно

заколдованные, в глубоком молчании, не двигаясь с места.

Уже через минуту любимое сверло Джимми плавно вгрызалось в сталь.

Через десять минут, побив собственные рекорды, он отодвинул засовы и

открыл дверь.

Агату, почти в обмороке, но живую и невредимую, подхватила на руки

мать.

Джимми Валентайн надел пиджак и, выйдя из-за перил, направился к

дверям. Ему показалось, что далекий, когда-то знакомый голос слабо позвал

его: "Ральф!" Но он не остановился.

В дверях какой-то крупный мужчина почти загородил ему дорогу.

- Здравствуй, Бен! - сказал Джимми все с той же необыкновенной

улыбкой. - Добрался-таки до меня! Ну что ж, пойдем. Теперь, пожалуй, уже

все равно.

продолжение следует...

[orujov]

И тут Бен Прайс повел себя довольно странно.

- Вы, наверное, ошиблись, мистер Спенсер, - сказал он. - По-моему, мы

с вами незнакомы. Вас там, кажется, дожидается экипаж.

И Бен Прайс повернулся и зашагал по улице.

[orujov]

По первому требованию

В те дни скотоводы были помазанниками. Они были самодержцами стад,

повелителями пастбищ, лордами лугов, грандами говядины. Они могли бы

разъезжать в золотых каретах, если бы имели к этому склонность. Доллары

сыпались на них дождем. Им даже казалось, что денег у них гораздо больше,

чем прилично иметь человеку. Ибо после того, как скотовод покупал себе

золотые часы с вделанными в крышку драгоценными камнями такой величины, что

они натирали ему мозоли на ребрах, обзаводился калифорнийским седлом с

серебряными гвоздиками и стременами из ангорской кожи и ставил даровую

выпивку в неограниченном количестве всем встречным и поперечным - куда ему

еще было тратить деньги?

Те герцоги лассо, у которых имелись жены, были не столь ограничены в

своих возможностях по части освобождения от излишков капитала. Созданный из

адамова ребра пол на этот счет более изобретателен, и в груди его

представительниц гений облегчения кошельков может дремать годами, не

проявляясь за отсутствием случая, но никогда, о мои братья, никогда он не

угасает совсем!

Вот как случилось, что Длинный Билл Лонгли, гонимый женой человек,

покинул заросли чапарраля возле Бар Серкл Бранч на Фрио и прибыл в город,

дабы вкусить от более утонченных радостей успеха. У него имелся капитал этак

в полмиллиона долларов, и доходы его непрерывно возрастали.

Все свои ученые степени Длинный Бил получил в скотоводческом лагере и

на, степной тропе. Удача и бережливость, ясная голова и зоркий глаз на

таящиеся в телке достоинства помогли ему подняться от простого ковбоя до

хозяина стад. Потом начался бум в скотопромышленности, и Фортуна, осторожно

пробираясь среди колючих кактусов, опорожнила рог изобилия, на пороге его

ранчо.

Лонгли построил себе роскошную виллу в маленьком западном городке

Чаппарозе. И здесь он обратился в пленника, прикованного к колеснице

светских обязанностей. Он обречен был стать столпом общества. Вначале он

брыкался, как мустанг, впервые загнанный в корраль, потом со вздохом повесил

на стену шпоры и арапник. Праздность тяготила его, время девать было некуда.

Он организовал в Чаппарозе Первый Национальный банк и был избран его

президентом.

Однажды в банке появился невзрачный человечек, с геморроидальным цветом

лица, в очках с толстыми стеклами, и просунул в окошечко главного бухгалтера

служебного вида карточку. Через пять минут весь штат банка бегал и суетился,

выполняя распоряжения ревизора, прибывшего для очередной ревизии.

- Этот ревизор, мистер Дж. Эдгар Тодд, оказался весьма дотошным.

Закончив свои труды, ревизор-надел шляпу и зашел в личный кабинет

президента банка, мистера Уильяма Р. Лонгли.

- Ну, как делишки? - лениво протянул Билл, умеряя свой низкий,

раскатистый голос. - Высмотрели какое-нибудь тавро, которое вам не по вкусу?

- Отчетность банка в полном порядке, мистер Лонгли, - ответил ревизор.

- И ссуды все оформлены согласно правилам, за одним исключением. Тут есть

одна очень неприятная бумажка - настолько неприятная, что я думаю, вы просто

не представляли себе, в какое тяжелое положение она вас ставит. Я имею в

виду ссуду, в десять тысяч долларов с уплатой по первому требованию,

выданную вами некоему Томасу Мервину. Она не только превышает ту

максимальную сумму, какую вы по закону имеете право выдавать частным лицам,

но при ней нет ни поручительства, ни обеспечения. Таким образам, вы вдвойне

нарушили правила о национальных банках и подлежите уголовной

ответственности. Если я доложу об этом Главному контролеру, что я обязан

сделать, он, без сомнения, передаст дело в департамент юстиции, и вас

привлекут к суду. Положение, как видите, весьма серьезное.

Билл Лонгли сидел, откинувшись в своем вращающемся кресле, вытянув

длинные ноги и сцепив руки на затылке. Не меняя позы, он слегка повернул

кресло и поглядел ревизору в лицо. Тот с изумлением увидел, что жесткий рот

банкира сложился в добродушную улыбку и в его голубых глазах блеснула

насмешливая искорка. Если он и сознавал серьезность своего положения, по его

виду это не было заметно.

- Ну да, конечно, - промолвил он, с несколько даже снисходительным

выражением, - вы ведь не знаете Томаса Мервина. Про эту ссуду мне все

известно. Обеспечения при ней нет, только слово Тома Мервина. Но я уже давно

приметил, что если на слово человека можно положиться, так это и есть самое

верное обеспечение. Ну да, я знаю. Правительство думает иначе. Придется мне,

значит, повидать Тома Мервина насчет этой ссуды.

У ревизора стал такой вид, как будто его геморрой внезапно разыгрался.

Он с изумлением воззрился на степного банкира сквозь свои толстые стекла.

- Видите ли, - благодушно продолжал Лонгли, не испытывая, видимо, и

тени сомнения в убедительности своих аргументов, - Том прослышал, что на

Рио-Гранде у Каменного брода продается стадо двухлеток, две тысячи голов по

восемь долларов за каждую. Я так думаю, что это старый Леандро Гарсиа

перегнал их контрабандой через границу, ну и торопился сбыть с рук. А в

Канзас-Сити этих коровок можно продать самое меньшее по пятнадцать долларов.

Том это знал, и я тоже. У него наличных было шесть тысяч, ну я и дал ему еще

десять, чтобы он мог обстряпать это дельце. Его брат Эд погнал все стадо на

рынок еще три недели тому назад. Теперь уж вот-вот должен вернуться.

Привезет деньги, и Том сейчас же заплатит.

Ревизор с трудом мог поверить, своим ушам. По-настоящему, он должен был

бы, услышав все это, немедленно пойти на почту и телеграфировать Главному

контролеру. Но он этого не сделал. Вместо того он произнес прочувствованную

и язвительную речь. Он говорил целых три минуты, и ему удалось довести

банкира до сознания, что он стоит на краю гибели. А затем ревизор открыл

перед ним узкую спасительную лазейку.

- Сегодня вечером я отправляюсь в Хиллдэл, - сказал он Биллу, -

ревизовать тамошний банк. На обратном пути заеду в Чаппарозу. Завтра, ровно

в двенадцать, буду у вас в банке. Если ссуда к тому времени будет уплачена,

я не упомяну о ней в отчете. Если нет, я вынужден буду исполнить свой долг.

Засим ревизор раскланялся и удалился.

Президент Первого Национального банка еще с полчаса посидел, развалясь,

в своем кресле, потом закурил легкую сигару и направился в контору Томаса

Мервина. Мервин, по внешности скотовод в парусиновых штанах, а по выражению

глаз склонный к созерцательности философ, сидел, положив ноги на стол, и

плел кнут из сыромятных ремней.

- Том, - сказал Лонгли, наваливаясь на стол, - есть какие-нибудь вести

об Эде?

- Пока нету, - ответил Мервин, продолжая переплетать ремешки. - Денька

через два-три, наверно, сам приедет.

- Сегодня у нас в банке был ревизор, - продолжал Билл. - Лазил по всем

углам, как увидал твою расписку, так и встал на дыбы. Мы-то с тобой знаем,

что тут все в порядке, но, черт его дери, все-таки это против банковских

правил. Я рассчитывал, что ты успеешь заплатить до очередной ревизии, но

этот сукин сын нагрянул, когда его никто не ждал. У меня-то сейчас наличных,

как на грех, ни цента, а то бы я сам за тебя заплатил. Он мне дал сроку до

завтра; завтра, ровно в полдень, я должен либо выложить на стол деньги

вместо этой расписки, либо...

- Либо что? - спросил Мервин, так как Билл запнулся.

- Да похоже, что тогда дядя Сэм лягнет меня обоими каблуками.

- Я постараюсь вовремя доставить тебе деньги, - ответил Мервин, не

поднимая глаз от своих ремешков.

- Спасибо, Том, - сказал Лонгли, поворачиваясь к двери. - Я знал, что

ты сделаешь все, что возможно.

Мервин швырнул на пол свой кнут и пошел в другой банк, имевшийся в

городе. Это был частный банк Купера и Крэга.

- Купер, - сказал Мерлин тому из компаньонов, который носил это имя, -

мне нужно десять тысяч долларов. Сегодня или, самое позднее, завтра утром. У

меня здесь есть дом и участок земли, стоимостью в шесть тысяч долларов. Вот

пока что все мои обеспечения. Но у меня на мази одно дельце, которое через

несколько дней принесет вдвое больше.

Купер начал покашливать.

- Только, ради бога, не отказывайте, - сказал Мервин. - Я, понимаете

ли, взял ссуду на десять тысяч. С уплатой по первому требованию. Ну, и вот

ее потребовали. А с этим человеком, что ее потребовал, я десять лет спал под

одним одеялом у костра в лагерях и на степных дорогах. Он может потребовать

все, что у меня есть, и я отдам. Скажет - дай всю кровь, что есть у тебя в

жилах, и ему не будет отказа. Ему до зарезу нужны эти деньги. Он попал в

чертовский... Ну, одним словом, ему нужны деньги, и я должен их достать. Вы

же знаете, Купер, что на мое слово можно положиться.

- Безусловно, - с изысканной любезностью ответил Купер. - Но у меня

есть компаньон. Я не волен сам распоряжаться ссудами. А кроме того, будь у

вас даже самые верные обеспечения, мы все равно не могли бы предоставить вам

ссуду раньше чем через неделю. Как раз сегодня мы отправляем пятнадцать

тысяч долларов братьям Майерс в Рокделл для закупки хлопка. Посыльный с

деньгами выезжает сегодня вечером по узкоколейке. Так что временно наша

касса пуста Очень сожалею, что ничем не можем вам служить.

Мервин вернулся к себе, в маленькую, спартански обставленную контору, и

снова принялся плести свой кнут. В четыре часа дня он зашел в Первый

Национальный банк и оперся о барьер перед столом Билла Лонгли.

- Постараюсь, Билл, достать тебе эти деньги сегодня вечером, то есть я

хочу сказать, завтра утром.

- Хорошо, Том, - спокойно ответил Лонгли. В девять часов вечера Том

Мервин крадучись вышел из своего бревенчатого домика. Дом стоял на окраине

города, и в такой час здесь редко кого можно было встретить. На голове у

Мервина была шляпа с опущенными полями, за поясом два шестизарядных

револьвера. Он быстро прошел по пустынной улице и двинулся дальше по

песчаной дороге, тянувшейся вдоль полотна узкоколейки. В двух милях от

города, у большой цистерны, где поезда брали воду, он остановился, обвязал

нижнюю часть лица черным шелковым платком и надвинул шляпу на лоб.

Через десять минут вечерний поезд из Чаппарозы на Рокделл замедлил ход

возле цистерны.

Держа в каждой руке по револьверу, Мервин выбежал из-за кустов и

устремился к паровозу. Но в ту же минуту две длинных могучих руки обхватили

его сзади, приподняли над землей и кинули ничком в траву. В спину ему

уперлось тяжелое колено, железные пальцы стиснули его запястья. Так его

держала словно малого ребенка, пока машинист не набрал воду и поезд, все

убыстряя ход, не исчез вдали. Тогда его отпустили, и, поднявшись на ноги, он

увидел перед собой Билла Лонгли.

- Это уж. Том, больше, чем требуется, - сказал Лонгли. - Я вечером

встретил Купера, и он рассказал мне, о чем вы с ним говорили. Тогда я пошел

к тебе и вдруг вижу, ты куда-то катишь, с пистолетами. Ну, я тебя и

выследил. Идем-ка домой.

Они повернулись и рядышком пошли к городу.

- Я ничего другого не мог придумать, - помолчав, сказал Том. - Ты

потребовал свою ссуду - и я старался выполнить обязательство. Но как же

теперь, Билл? Что ты станешь делать, если тебя завтра цапнут?

- А что бы ты стал делать, если бы тебя сегодня цапнули? - осведомился

Лонгли.

- Вот уж не думал, что буду когда-нибудь лежать в кустах и

подкарауливать поезд, - задумчиво промолвил Мервин. - Но ссуда с возвратом

по первому требованию - это дело совсем особое. Дал слово - значит, свято.

Слушай, Билл, у нас еще двенадцать часов впереди, пока этот шпик на тебя

насядет. Надо во что бы то ни стало раздобыть деньги Не попробовать ли...

Батюшки! Голубчики! Том! Слышишь?..

Мервин пустился бежать со всех ног, и Лонгли за ним, хотя ничего как

будто не произошло - только откуда-то из темноты доносился не лишенный

приятности свист: кто-то старательно насвистывал меланхолическую песенку

"Жалоба ковбоя".

- Он только ее одну и знает, - крикнул на бегу Мервин. - Держу пари...

Они уже были у крыльца. Том ударом ноги распахнул дверь и споткнулся о

старый чемодан, валявшийся посреди комнаты. На кровати лежал загорелый

молодой человек с квадратным подбородком, весь в дорожной пыли, и попыхивал

коричневой сигаретой.

- Ну как, Эд? - задыхаясь, воскликнул Мервин.

- Да так, ничего себе, - лениво ответствовал этот деловитый юноша. -

Только сейчас приехал, в девять тридцать. Сбыл всех подчистую. По пятнадцать

долларов. Э, да перестаньте же пинать ногами мой чемодан! В нем зелененьких

на двадцать девять тысяч, можно было, кажется, обращаться с ним

поделикатнее!

[orujov]

Короли и капуста

Перевод К. Чуковского

От переводчика

Морж и Плотник гуляли по берегу. У берега они увидели устриц. Им

захотелось полакомиться, но устрицы зарылись в песок и глубоко сидели в

воде. Морж, чтобы выманить их из засады, предложил им пойти прогуляться.

- Приятная прогулка! Приятный разговор! - соблазнял он простодушных

устриц.

Те поверили и побежали за ним, как цыплята.

- Давайте же начнем! - сказал Морж, усаживаясь на прибрежном камне. -

Пришло время потолковать о многих вещах; башмаках, о кораблях, о сургучных

печатях, о капусте и о королях.

Но, несмотря на такую большую программу, рассказ Морж оказался очень

коротким - скоро слушатели все до одного были съедены.

Эту печальную балладу знают решительно все англичане, так как она

напечатана в их любимейшей детской книге "Сквозь зеркало", которую они

читают с раннего детства до старости. Сочинил ее Льюис Кэрролл, автор "Алисы

в волшебной стране". Книга "Сквозь зеркало" есть продолжение "Алисы".

Повторяем: Морж ничего не сказал ни о башмаках, ни о кораблях, ни о

сургучных печатях, ни о королях, ни о капусте. Вместе него сделал это О.

Генри. Он так и озаглавил эту книгу - "Короли и капуста", и принял все меры

к тому, чтобы "выполнить обещания" Моржа. В ней есть глава "Корабли" есть

глава "Башмаки" в ней уже во второй главе, фигурирует сургуч, и если чего в

ней нет, так только королей и капусты. Не потому ли именно эти слова

поставлены в заглавии книги? Но автор утешает нас тем, что вместо королей у

него президенты, а вместо капусты - пальмы.

Сам же он - Плотник, меланхолический спутник Моржа, и свою присказку

ведет от лица Плотника.

Присказка плотника

Вам скажут в Анчурии, что глава этой утлой республики, президент

Мирафлорес, погиб от своей собственной руки в прибрежном городишке Коралио;

что именно сюда он убежал, спасаясь от невзгод революции, и что казенные

Деньги, сто тысяч долларов, которые увез он с собой в кожаном американском

саквояже на память о бурной эпохе своего президентства, так и не были

найдены во веки веков.

За один реал любой мальчишка покажет вам могилу президента. Эта могила

- на окраине города, у небольшого мостика над болотом, заросшим манговыми

деревьями. На могиле, в головах, простая деревянная колода. На ней кто-то

выжег каленым железом:

РАМОН АНХЕЛЬ-ДЕ ЛАС КРУСЕС

И МИРАФЛОРЕС

ПРЕЗИДЕНТЕ ДЕ ЛА РЕПУБЛИКА

ДЕ АНЧУРИА

Да будет ему судьею господь!

В надписи сказался характер этих легких духом и незлобивых людей: они

не преследуют того, кто в могиле. "Да будет ему судьею господь!" Даже

потеряв сто тысяч долларов, о которых они все еще продолжают вздыхать, они

не питают вражды к похитителю.

Незнакомцу или заезжему человеку жители Коралио расскажут о трагической

кончине своего бывшего президента. Они расскажут, как он пытался убежать из

их республики с казенными деньгами и донной Изабеллой Гилберт, молодой

американской певичкой; как, пойманный в Коралио членами оппозиционной

политической партии, он предпочел застрелиться, лишь бы не расстаться с

деньгами и сеньоритою Гилберт. Дальше они расскажут, как донна Изабелла,

почувствовав, что ее предприимчивый челнок на мели, что ей не вернуть ни

знатного любовника, ни сувенира в сто тысяч, бросила якорь в этих стоячих

прибрежных водах, ожидая нового прилива.

Еще вам расскажут в Коралио, что скоро ее подхватило благоприятное и

быстрое течение в лице американца Франка Гудвина, давнего жителя этого

города, негоцианта, создавшего себе состояние на экспорте местных товаров.

Это был банановый король, каучуковый принц, герцог кубовой краски и красного

дерева, барон тропических лекарственных трав. Вам расскажут, что сеньорита

Гилберт вышла замуж за сеньора Гудвина через месяц после смерти президента

и, таким образом, в тот самый момент, когда Фортуна перестала улыбаться,

отвоевала у нее, вместо отнятых этой богиней даров, новые, еще более ценные.

Об американце Франке Гудвине и его жене здешние жители могут сказать

только хорошее. Дон Франк жил среди них много лет и добился большого почета.

Его жена стала - без всяких усилий - царицей великосветского общества,

поскольку таковое имеется на этих непритязательных берегах. Сама

губернаторша, происходящая из гордой кастильской фамилии

Монтелеон-и-До-лороса-де-лос-Сантос-и-Мендес, и та считает за честь

развернуть салфетку своей оливковой ручкой, украшенной кольцами, за столом у

сеньоры Гудвин. Если в вас еще живут суеверия Севера и вы попробуете

намекнуть на то недавнее прошлое, когда миссис Гудвин была опереточной дивой

и своей бестрепетно бойкой манерой увлекла немолодого президента, если вы

заговорите о той роли, которую она сыграла в прегрешениях и гибели этого

сановника, - жители Коралио, как истые латиняне, только пожмут плечами, и

это будет их единственный ответ. Если у них и существует предвзятое мнение в

отношении сеньоры Гудвин, это мнение целиком в ее пользу, каково бы оно ни

было в прошлом.

Казалось бы, здесь не начало, а конец моей повести. Трагедия кончена.

Романтическая история дошла до своего апогея, и больше уже не о чем

рассказывать. Но читателю, который еще не насытил своего любопытства,

покажется, пожалуй, поучительным всмотреться поближе в те нити, которые

являются основой замысловатой ткани всего происшедшего.

Колоду, на которой начертано имя президента Мирафлореса, ежедневно трут

песком и корою мыльного дерева. Старик метис преданно ухаживает за этой

могилой со всею тщательностью прирожденного лодыря. Широким испанским ножом

он выпалывает сорные растения и пышную, сочную траву. Своими загрубелыми

пальцами он выковыривает муравьев, скорпионов, жуков; ежедневно он ходит за

водою на площадь к городскому фонтану, чтобы окропить дерн на могиле. Нигде

во всем городе ни за одной могилой не ухаживают так, как за этой.

Только высмотрев тайные нити, вы уясните себе, почему этот старый

индеец Гальвес получает по секрету жалованье за свою нехитрую работу, и

почему это жалованье платит Гальвесу такая особа, которая и в глаза не

видала президента, ни живого, ни мертвого, и почему, чуть наступают сумерки,

эта особа так часто приходит сюда и бросает издалека печальные и нежные

взгляды на бесславную насыпь.

О стремительной карьере Изабеллы Гилберт вы можете узнать не в Коралио,

а где-нибудь на стороне. Новый Орлеан дал ей жизнь и ту смешанную

испано-французскую кровь, которая внесла в ее душу столько огня и тревоги.

Образования она почти не получила, но выучилась каким-то инстинктом

оценивать мужчин и те пружины, которые управляют их действиями.

Необыкновенная страсть к приключениям, к опасностям и наслаждениям жизни

была свойственна ей в большей мере, чем обычным, заурядным женщинам. Ее душа

могла порвать любые цепи; она была Евой, уже отведавшей запретного плода, но

еще не ощутившей его горечи. Она несла свою жизнь, как розу у себя на груди.

Из всех бесчисленных мужчин, которые толпились у ее ног, она, говорят,

снизошла лишь к одному. Президенту Мирафлоресу, блестящему, но неспокойному

правителю Анчурийской республики, отдала она ключ от своего гордого сердца.

Как же это так могло случиться, что она, если верить туземцам, стала

супругой Франка Гудвина и зажила без всякого дела дремотною, тусклою жизнью?

Далеко простираются тайные нити - через море, к иным берегам. Если мы

последуем за ними, мы узнаем, почему сыщик О'Дэй, по прозванию Коротыш,

служивший в Колумбийском агентстве, потерял свое место. А чтобы время прошло

веселее, мы сочтем своим долгом и приятной забавой прогуляться вместе с

Момусом (1) под звездами тропиков, где некогда, печально суровая, гордо

выступала Мельпомена (2). Смеяться так, чтобы проснулось эхо в этих

роскошных джунглях - и хмурых утесах, где прежде слышались крики людей, на

которых нападают пираты, отшвырнуть от себя копье и тесак и кинуться на

арену, вооружившись насмешкой и радостью; из заржавленного шлема

романтической сказки извлекать благодатную улыбку веселья - сладостно

заниматься такими делами под сенью лимонных деревьев, на этом морском

берегу, похожем на губы, которые вот-вот засмеются.

Ибо живы еще предания о прославленных "Испанских морях". Этот кусок

земли, омываемый бушующим Караибским морем и выславший навстречу ему свои

страшные тропические джунгли, над которыми высится заносчивый хребет

Кордильер, и теперь еще полон тайн и романтики. В былые годы повстанцы и

морские разбойники будили отклики среди этих скал, на побережье, работая

мечами и кремневыми ружьями в зеленых прохладах и снабжая обильной пищей

вечно кружащихся над ними кондоров. Эти триста миль береговой полосы, столь

знаменитой в истории, так часто переходили из рук в руки, то к морским

бродягам, то к неожиданно восставшим мятежникам, что едва ли они знали хоть

раз за все эти сотни лет, кого называть своим законным владыкой, Пизарро,

Бальбоа, сэр Фрэнсис Дрэйк и Боливар (3) сделали все, что могли, чтобы

приобщить их к христианскому миру. Сэр Джон Морган, Лафит (4) и другие

знаменитые хвастуны и громилы терзали их и засыпали их ядрами во имя сатаны

Аваддона.

То же происходит и сейчас. Правда, пушки бродяг замолчали, но

разбойник-фотограф (специалист по увеличению портретов), но щелкающий

кодаком турист и передовые отряды благовоспитанной шайки факиров вновь

открыли эту страну и продолжают ту же работу. Торгаши из Германии, Сицилии,

Франции выуживают отсюда монету и набивают ею свои кошельки. Знатные

проходимцы толпятся в прихожих здешних повелителей с проектами железных

дорог и концессий. Крошечные опереточные народы забавляются игрою в

правительства, покуда в один прекрасный день в их водах не появляется

молчаливый военный корабль и говорит им: не ломайте игрушек! И вслед за

другими приходит веселый человек, искатель счастья, с пустыми карманами,

которые он жаждет наполнить, пронырливый, смышленый делец - современный

сказочный принц, несущий с собою будильник, который лучше всяких поцелуев

разбудит эти прекрасные тропики от тысячелетнего сна. Обычно он привозит с

собою трилистник (5) и кичливо водружает его рядом с экзотическими пальмами.

Он-то и выгнал из этих мест Мельпомену и заставил Комедию плясать при свете

рампы Южного Креста.

Так что, видите, нам есть о чем рассказать. Пожалуй, неразборчивому уху

Моржа эта повесть полюбится больше всего, потому что в ней и вправду есть и

корабли и башмаки, и сургуч, и капустные пальмы, и (взамен королей)

президенты.

Прибавьте к этому щепотку любви и заговоров, посыпьте это горстью

тропических долларов, согретых не только пылающим солнцем, но и жаркими

ладонями искателей счастья, и вам покажете, что перед вами сама жизнь -

столь многословная, что и болтливейший из Моржей утомится.

-------------------------------------------------------------

1) - Момус - шут богов, бог насмешки.

2) - Мельпомена - муза трагедии

3) - Франсиско Писарро (1475-1517) - испанец, завоеватель Перу; Бальбоа

(1475- 1571) - испанец, один из первых исследователей, добравшихся до Тихого

океана; сэр Фрэнсис Дрэйк (1540-1596) - англичанин, мореплаватель и

колонизатор; Боливар (1783-1830) - виднейший борец за независимость

испанских колоний в Центральной и Южной Америке.

4) - Дж. Морган (1635-1688)-английский пират и завоеватель; Лафит

(1780-1825)- французский корсар и путешественник.

5) - Трилистник - национальное растение Ирландии, ее эмблема и герб.

[orujov]

"Лиса-на-рассвете"

Коралио нежился в полуденном зное, как томная красавица в сурово

хранимом гареме. Город лежал у самого моря на полоске наносной земли. Он

казался брильянтиком, вкрапленным в ярко-зеленую ленту. Позади, как бы даже

нависая над ним, вставала - совсем близко - стена Кордильер. Впереди

расстилалось море, улыбающийся тюремщик, еще более неподкупный, чем хмурые

горы. Волны шелестели вдоль гладкого берега, попугаи кричали в апельсинных и

чибовых деревьях, пальмы склоняли свои гибкие кроны, как неуклюжий

кордебалет перед самым выходом прима- балерины.

Внезапно город закипел и взволновался. Мальчишка-туземец пробежал по

заросшей травою улице, крича во все горло: "Busca el Senor Гудвин! Ha venido

un telegrafo por el!" (1)

Весь город услыхал этот крик. Телеграммы не часто приходят в Коралио.

Десятки голосов с готовностью подхватили воззвание мальчишки. Главная улица,

параллельная берегу, быстро переполнилась народом. Каждый предлагал свои

услуги по доставке этой телеграммы. Женщины с самыми разноцветными лицами,

начиная от светло-оливковых и кончая темно-коричневыми, кучками собрались на

углах и запели мелодично и жалобно:

"Un telegrafo para Senor Гудвин!" Comandante дон сеньор Эль Коронель

Энкарнасион Риос, который был сторонником правящей партии и подозревал, что

Гудвин на стороне оппозиции, с присвистом воскликнул: "Эге!" - и записал в

свою секретную записную книжку изобличающую новость, что сеньор Гудвин

такого-то числа получил телеграмму.

Кутерьма была в полном разгаре, когда в дверях небольшой деревянной

постройки появился некий человек и выглянул на улицу. Над дверью была

вывеска с надписью: "Кьоу и Клэнсй"; такое наименование едва ли возникло на

этой тропической почве. Человек, стоявший в дверях, был Билли Кьоу, искатель

счастья и борец за прогресс, новейший пират Караибского моря. Цинкография и

фотография - вот оружие, которым Кьоу и Клэнси осаждали в то время эти

неподатливые берега. Снаружи у дверей были выставлены две большие рамы,

наполненные образцами их искусства.

Кьоу стоял на пороге, опершись спиною о косяк. Его веселое, смелое лицо

выражало явный интерес к необычному оживлению и шуму на улице. Когда он

понял, в чем дело, он приложил руку ко рту и крикнул: "Эй! Франк!" - таким

зычным голосом, что все крики туземцев были заглушены и умолкли.

В пятидесяти шагах отсюда, на той стороне улицы, что поближе к морю,

стояло обиталище консула Соединенных Штатов. Из этого-то дома вывалился

Гудвин, услышав громогласный призыв. Все это время он курил трубку вместе с

Уиллардом Джедди, консулом Соединенных Штатов, на задней веранде

консульства, которая считалась прохладнейшим местом в городе.

- Скорее! - крикнул Кьоу. - В городе и так уж восстание из-за

телеграммы, которая пришла на ваше имя. Не шутите такими вещами, мой милый.

Надо же считаться с народными чувствами. В один прекрасный день вы получите

надушенную фиалками розовую записочку, а в стране из-за этого произойдет

революция.

Гудвин зашагал по улице и разыскал мальчишку с телеграммой. Волоокие

женщины взирали на него с боязливым восторгом, ибо он был из той породы,

которая для женщин притягательна. Высокого роста, блондин, в элегантном

белоснежном костюме, в z.tos (2) из оленьей кожи. Он был чрезвычайно

учтив; его учтивость внушала бы страх, если бы ее не умеряла сострадательная

улыбка. Когда телеграмма была, наконец, вручена ему, а мальчишка, получив

свою мзду, удалился, толпа с облегчением вернулась под прикрытие

благодетельной тени, откуда выгнало ее любопытство: женщины - к своей

стряпне на глиняных печурках, устроенных под апельсиновыми деревьями, или к

бесконечному расчесыванию длинных и гладких волос, мужчины - к своим

папиросам и разговорам за бутылкой вина в кабачках.

Гудвин присел на ступеньку около Кьоу и прочитал телеграмму. Она была

от Боба Энглхарта, американца, который жил в Сан-Матео, столице Анчурии, в

восьмидесяти милях от берега. Энглхарт был золотоискатель, пылкий

революционер и вообще славный малый. То, что он был человеком находчивым и

обладал большим воображением, доказывала телеграмма, которую получил от него

Гудвин. Телеграмма была строго конфиденциального свойства, и потому ее

нельзя было писать ни по- английски, ни по-испански, ибо политическое око в

Анчурии не дремлет. Сторонники и враги правительства ревностно следили друг

за другом. Но Энглхарт был дипломатом. Существовал один-единственный код, к

которому можно было прибегнуть с уверенностью, что его не поймут

посторонние. Это могучий и великий код уличного простонародного

нью-йоркского жаргона. Так что, сколько ни ломали себе голову над этим

посланием чиновники почтово-телеграфного ведомства, телеграмма дошла до

Гудвина никем не разобранная. Вот ее текст:

"Его пустозвонство юркнул по заячьей дороге со всей монетой в кисете и

пучком кисеи, от которого он без ума. Куча стала поменьше на пятерку нолей.

Наша банда процветает, но без кругляшек туго. Сгребите их за шиворот.

Главный вместе с кисейным товаром держит курс на соль. Вы знаете, что

делать, Боб".

Для Гудвина эта нескладица не представила никаких затруднений. Он был

самый удачливый из всего американского авангарда искателей счастья,

проникших в Анчурию, и, не будь у него способности предвидеть события и

делать выводы, он едва ли достиг бы столь завидного богатства и почета.

Политическая интрига была для него коммерческим делом. Благодаря своему

большому уму он оказывал влияние на главарей-заговорщиков; благодаря своим

деньгам он держал в руках мелкоту - второстепенных чиновников. В стране

всегда существовала революционная партия, и Гудвин всегда готов был служить

ей, ибо после всякой революции ее приверженцы получали большую награду. И

теперь существовала либеральная партия, жаждавшая свергнуть президента

Мирафлореса. Если колесо повернется удачно, Гудвин получит концессию на

тридцать тысяч акров лучших кофейных плантаций внутри страны. Некоторые

недавние поступки президента Мирафлореса навели его на мысль, что

правительство падет еще раньше, чем произойдет очередная революция, и теперь

телеграмма Энглхарта подтверждала его мудрые догадки.

Телеграмма, которую так и не разобрали анчурийские лингвисты, тщетно

пытавшиеся приложить к ней свои знания испанского языка и начатков

английского, сообщала Гудвину важные вести. Она уведомляла его, что

президент республики убежал из столицы вместе с вверенными ему казенными

суммами; далее, что президента сопровождает в пути обольстительная Изабелла

Гилберт, авантюристка, певица из оперной труппы, которую президент

Мирафлорес вот уже целый месяц чествовал в своей столице так широко, что,

будь актеры королями, они и то могли бы удовольствоваться меньшими

почестями. Выражение "заячья дорога" означало вьючную тропу, по которой шел

весь транспорт между столицей и Коралио. Сообщение о "куче", которая стала

меньше на пятерку нолей, ясно указывало на печальное состояние национальных

финансов. Также было до очевидности ясно, что партии, стремящейся к власти и

не нуждающейся уже в вооруженном восстании, "придется очень туго без

кругляшек". Если она не отнимет похищенных денег, то, приняв во внимание,

сколько военной добычи придется раздать победителям, невеселое будет

положение у новых властей. Поэтому было совершенно необходимо "сгрести

главного за шиворот" и вернуть средства для войны и управления.

Гудвин передал депешу Кьоу.

- Прочитайте-ка, Билли. Это от Боба Энглхарта. Можете вы разобрать этот

шифр?

Кьоу сел на пороге и начал внимательно читать телеграмму.

- Это совсем не шифр, - сказал он, наконец. - Это называется

литературой, это некая языковая система, которую навязывают людям, хотя ни

один беллетрист не познакомил их с нею. Выдумали ее журналы, но я не знал,

что телеграфное ведомство приложило к ней печать своего одобрения. Теперь

это уже не литература, а язык. Словари, как ни старались, не могли вывести

его за пределы диалекта. Ну, а теперь, когда за ним стоит Западная

Телеграфная, скоро возникнет целый народ, который будет говорить на нем.

- Все это филология. Билли, - сказал Гудвин. - А понимаете ли вы, что

здесь написано?

- Еще бы! - ответил философ-практик. - Никакой язык не труден для

человека, если он ему нужен. Я как-то ухитрился понять даже приказ

улетучиться, произнесенный на классическом китайском языке и подтвержденный

дулом мушкета. Это маленькое произведение изящной словесности называется

"Лиса-на-рассвеге". Играли вы в эту игру, когда были мальчишкой?

- Как будто, - ответил Франк со смехом. - Все берутся за руки и...

- Нет, нет, - перебил его Кьоу. - Я говорю вам про отличную боевую

игру, а вы путаете ее с игрою "Вокруг куста". "Лиса-на-рассвете" не такая

игра - за руки здесь не берутся, напротив! Играют так: этот президент и дама

его сердца, они вскакивают в Сан-Матео и, приготовившись бежать, кричат:

"Лиса-на-рассвете!" Мы с вами ~ вскакиваем здесь и кричим: "Гусь и гусыня!"

Они говорят: "Далеко ли до города Лондона?" Мы отвечаем:

"Близехонько, если у вас длинные ноги". И потом мы спрашиваем: "Сколько

вас?" - и они отвечают: "Больше чем вы можете поймать!" И после этого игра

начинается.

- В том-то и дело! - сказал Гудвин. - Нельзя, чтобы гусак и гусыня

ускользнули у нас между пальцев: очень уж у них дорогие перья. Наша партия

готова хоть сегодня взять на себя верховную власть; но если касса пуста, мы

останемся у власти не дольше, чем белоручка на необъезженном мустанге. Мы

должны играть в лисицу на всем берегу, чтобы не дать беглецам улизнуть...

- Если они едут на мулах, - сказал Кьоу, - они доберутся сюда - только

на пятый день. Времени достаточно. Всюду, где можно, мы установим

наблюдательные посты. Есть только три места на всем побережье, откуда они

могут попасть на корабль: наш город, Солитас У Аласан. Там и нужно поставить

стражу. Все это просто, как шахматная задача, - шах лисой и мат в три хода.

Ах, гусыня и гусак, вот попали вы впросак! Милостью литературного телеграфа,

сокровища нашего захолустного отечества попадают прямо в руки честной

политической партии, которая только и мечтает, как бы перевернуть его вверх

тормашками.

Кьоу был прав. Путь из столицы был долгий и тяжкий. Неприятности

сыпались одна за другой: лютая стужа сменялась жестоким зноем, из безводной

пустыни вы попадали в болото. Тропинка карабкалась по ужасающим высям,

вилась, как полусгнившая веревочка, над захватывающими дыхание безднами,

ныряла в ледяные, сбегающие со снежных вершин ручьи и скользила, как змея,

по лесам, куда не проникает луч солнца, среди опасных насекомых и зверей.

Спустившись с гор, эта дорога превращалась в трезубец, причем средний зубец

вел в Аласан, один из боковых - в Коралио, другой - в Солитас. Между горами

и морем лежала полоса наносной земли в пять миль шириной; здесь тропическая

растительность приобретала особое богатство и разнообразие. Там и сям

небольшие участки земли были отвоеваны у джунглей и на них разведены

плантации сахарного тростника и бананов и апельсинные рощи. Вся же остальная

земля являла буйство бешеной растительности, где жили обезьяны, тапиры,

ягуары, аллигаторы, чудовищные насекомые и гады. Где не было просеки, там

была такая чаща, что змея - и та с трудом протискивалась сквозь путаницу

ветвей и лиан. По предательским трясинам, покрытым тропической зеленью,

могли двигаться главным образом крылатые твари. Бежавший президент и его

спутница могли добраться до берега лишь по одной из описанных трех дорог.

- Только, Билли, не болтать никому! - посоветовал Гудвин. - Незачем

нашим врагам знать, что президент сбежал. Я думаю, что в столице это мало

кому известно. Иначе Боб не прислал бы мне секретной телеграммы. Да и в

нашем городе давно кричали бы об этом. Теперь я пойду к доктору Савалья, и

мы пошлем нашего человека перерезать телеграфный провод.

Когда Гудвин поднялся, Кьоу швырнул свою шляпу в траву перед дверью и

испустил потрясающий вздох.

- Что случилось. Билли? - спросил Гудвин, останавливаясь. - Первый раз

в жизни я слышу, что вы вздыхаете.

- И последний, - сказал Кьоу. - Этим скорбным дуновением ветра я

обрекаю себя на жизнь, преисполненную похвальной, хоть и очень нудной

честности. Что такое, скажите на милость, фотография по сравнению с

возможностями великого и веселого класса гусаков и гусынь? Не то чтобы мне

хотелось стать президентом, Франк, - и с таким богатством, как у него, я все

равно не совладал бы, - но как-то совесть мучает, что засел тут и снимаю эти

физиономии, вместо того чтобы набить карманы и удрать. Франк, а видали вы

этот "пучок кисеи", который его превосходительство свернул по швам и увез с

собою?

- Изабеллу Гилберт? - спросил Гудвин смеясь. - Нет, не видел. Но слыхал

о ней много, и мне кажется, что справиться с нею будет не так то легко. Она

пойдет напролом, будет драться и когтями и зубами. Не обольщайте себя

романтическими мечтами, Билли. Иногда я начинаю подозревать, не течет ли в

ваших жилах ирландская кровь.

- Я тоже никогда не видал этой дамы, - продолжал Кьоу, - но говорят,

что рядом с нею все красавицы, прославленные в поэзии, мифологии, скульптуре

и живописи, кажутся дешевыми клише Говорят, что стоит ей взглянуть на

мужчину, и он тотчас же превращается в мартышку и лезет на самую высокую

пальму, чтобы сорвать ей кокосовый орех Счастье этому президенту, ей-богу!

Вы только вообразите себе: в одной руке у него черт знает сколько сотен и

тысяч долларов, в другой - эта кисейная сирена, он скачет сломя голову на

близком его сердцу осле, кругом пение птиц и цветы. А я, Билли Кьоу, по

причине своего великого благородства, должен корпеть в этой глупой дыре и,

ради насущного хлеба, бессовестно коверкать физиономии этих животных лишь

потому, что я не вор и не мошенник. Вот она, справедливость!

- Не горюйте! - сказал Гудвин. - Что это за лисица, которая завидует

гусю? Кто знает, быть может, прелестная Гилберт почувствует влечение к вам и

к вашей цинкографии после того, как мы отнимем у нее президента.

- Что будет совсем не глупо с ее стороны! - сказал Кьоу. - Но этому не

бывать, она достойна украшать галерею богов, а не выставку цинкографических

снимков Она очень порочная женщина, а этому президенту просто повезло. Но я

слышу, что там, за перегородкой, ругается Клэнси: ворчит, что я лодырничаю,

а он делает за меня всю работу.

Кьоу нырнул за кулисы своего ателье, и скоро оттуда донесся его

неунывающий свист, который как будто сводил на нет его недавний вздох по

поводу сомнительной удачи беглого президента.

Гудвин свернул с главной улицы в боковую, которая была гораздо уже и

пересекала главную под прямым углом.

Эти боковые улицы были покрыты буйной травой, которую ревностно

укрощали кривые ножи полицейских - для удобства пешего хождения. Узенькие

каменные тротуары бежали вдоль невысоких и однообразных глинобитных домов.

На окраинах эти улицы таяли, и там начинались крытые пальмовыми ветвями

лачуги караибов и туземцев победнее, а также плюгавые хижины ямайских и

вест-индских негров. Несколько зданий возвышалось над красными черепичными

крышами одноэтажного города: башня тюрьмы, отель де лос Эстранхерос

(гостиница для иностранцев), резиденция агента пароходной компании

"Везувий", торговый склад и дом богача Бернарда Брэнигэна, развалины собора,

где некогда побывал Колумб, и самое пышное здание - Casa Morena. летний

"белый дом" президента Анчурии. На главной улице, параллельной берегу, - на

коралийском Бродвее, - были самые большие магазины, почта, казармы,

распивочные и базарная площадь.

Гудвин прошел мимо дома, принадлежащего Бернарду Брэнигэну. Это было

новое деревянное здание в два этажа. В нижнем этаже помещался магазин, в

верхнем, - обитал сам хозяин Длинный балкон, окружавший весь дом, был

тщательно защищен от солнца. Красивая, бойкая девушка, изящно одетая в

широкое струящееся белое платье, перегнулась через перила и улыбнулась

Гудвину Она была не темнее лицом, чем многие аристократки Андалузии, она

сверкала и переливалась искрами, как лунный свет в тропиках.

- Добрый вечер, мисс Паула. - сказал Гудвин, даря ее своей неизменной

улыбкой. Он с одинаковой улыбкой приветствовал и женщин и мужчин Все в

Коралио любили приветствия гиганта-американца.

- Что нового? - спросила мисс Паула. - Ради бога, не говорите мне, что

у вас нет никаких новостей. Какая жара, не правда ли? Я чувствую себя, как

Марианна в саду - или то было в аду? (3) Ах, так жарко!

-Нет, у меня нет никаких новостей, - сказал Гудвин, не без ехидства

глядя на нее. - Вот только Джедди становится с каждым днем все ворчливее и

раздражительнее. Если он в самом близком будущем не успокоится, я перестану

курить у него на задней веранде, хотя во всем городе нет такого прохладного

места.

- Он совсем не ворчит, - воскликнула порывисто Паула Брэнигэн, - когда

он...

Но она не докончила и спряталась, внезапно покраснев, ибо ее мать была

метиска и испанская кровь придавала ей прелестную пугливость, которая

служила украшением другой - ирландской - половины ее непосредственной души.

-----------------------------------------------------------

1) - Разыщите сеньора Гудвина! Для него получена телеграмма! (испан.).

2) - Туфли (испан.)

3) - "Марианна на Юге" - стихотворение Теннисона.

[orujov]

Лотос и бутылка

Уиллард Джедди, консул Соединенных Штатов в Коралио, сидел и лениво

писал свой годовой отчет. Гудвин, который по обыкновению зашел к нему

покурить на своей любимой прохладной веранде, не мог отвлечь его от этого

занятия и удалился, жестоко браня приятеля за отсутствие гостеприимства.

- Я буду жаловаться на вас в министерство, - сердился Гудвин. - Даже

разговаривать со мною не хочет. Даже виски не попотчует. Хорошо же вы

представляете здесь ваше правительство.

Гудвин побрел в гостиницу наискосок в надежде уломать карантинного

доктора сразиться на единственном в Коралио бильярде. Он уже сделал все, что

было нужно для поимки убежавшего президента, и теперь ему оставалось одно:

ждать, когда начнется игра.

Консул был весь поглощен своим годовым отчетом. Ему было только

двадцать четыре года, и в Коралио он прибыл так недавно, что его служебный

пыл еще не успел остыть в тропическом зное, - между Раком и Козерогом такие

парадоксы допускаются.

Столько-то тысяч гроздьев бананов, столько-то тысяч апельсинов и

кокосовых орехов, столько-то унций золотого песку, столько-то фунтов

каучука, кофе, индиго, сарсапариллы - подумать только, что экспорт, по

сравнению с прошлым годом, увеличился на двадцать процентов!

Сердце консула было преисполнено радости. Может быть, там, в

государственном департаменте, прочтут его отчет и заметят... но тут он

откинулся на спинку стула и засмеялся. Он становится таким же идиотом, как и

все остальные. Неужели он мог забыть, что Коралио - ничтожный городишко

ничтожной республики, ютящейся на задворках какого-то второстепенного моря?

Ему вспомнился Грэгг, карантинный врач, выписывавший лондонский журнал

"Ланцет" в надежде найти там выдержки из своих докладов о бацилле желтой

лихорадки, которые он посылал в министерство здравоохранения. Консул знал,

что из полсотни его добрых знакомых, оставшихся в Соединенных Штатах, едва

ли один слыхал об этом самом Коралио. Он знал, что только два человека

прочтут его годовой отчет: какой-нибудь мелкий чиновник в департаменте да

наборщик казенной типографии. Может быть, наборщик заметит, что в Коралио

коммерция начала процветать, и даже скажет об этом два слова приятелю, сидя

вечером за кружкой пива и порцией сыра.

Только что он написал: "Крупные экспортеры Соединенных Штатов

обнаруживают непонятную косность, позволяя французским и немецким фирмам

захватывать в свои руки почти все производительные силы этой богатой и

цветущей страны..." - как услыхал хриплый гудок пароходной сирены.

Джедди отложил перо, надел панаму, взял зонт. По звуку он узнал, что

прибыл пароход "Валгалла", один из грузовых пароходов компании "Везувий",

занимавшейся перевозкой бананов, апельсинов и кокосов. Все в Коралио,

начиная от пятилетних ninos (1), могли с точностью определить по свистку

пароходной сирены, какой пароход прибыл в город.

По извилистым дорожкам, защищенным от солнца, консул пробрался к морю.

Благодаря долгой практике он вымеривал свои шаги так аккуратно, что

появлялся на песчаном берегу как раз в то время, когда от судна отчаливала

шлюпка с таможенными, которые производили осмотр товаров согласно законам

Анчурии.

В Коралио нет гавани. Такие суда, как "Валгалла", должны бросать якорь

за милю от берега. Их нагружают в море, легкие грузовые суденышки подвозят к

ним фрукты. К Солитасу, где была отличная гавань, подходило много кораблей,

но в Коралио - лишь грузовые, "фруктовые". Редко-редко остановится в здешних

водах каботажное судно, или таинственный бриг из Испании, или - с самым

невинным видом - бесстыжая французская шхуна. Тогда таможенные власти

удваивают свою бдительность и зоркость. И вот во мраке ночи между прибывшими

судами и берегом начинают крейсировать какие-то загадочные шлюпки, а утром в

галантерейных и винных лавчонках Коралио замечается множество новых товаров,

которых не было еще вчера, в том числе бутылки с тремя звездочками. И

говорят, что у таможенных, в карманах их синих штанов с пунцовыми лампасами,

в такие дни звенит больше серебра, чем накануне, а в таможне не найти

никаких документов, свидетельствующих о получении пошлины.

Шлюпка с таможенными и гичка "Валгаллы" прибыли к берегу одновременно.

Впрочем, было так мелко, что пристать к самому берегу не представлялось

возможности. Пять ярдов хороших волн отделяло прибывших от суши. Тогда

полуголые караибы вошли в воду и понесли на себе судового комиссара с

"Валгаллы" и маленьких туземных чиновников в бумажных рубашках, в соломенных

шляпах с опущенными большими полями и в сине-пунцовых штанах.

В колледже Джедди славился своею игрою в бейсбол. Теперь он закрыл

зонт, воткнул его в песок и, как лихой бейсболист, нагнулся, опираясь руками

в колени. Комиссар, встав в позу подающего, швырнул консулу тяжелую пачку

газет, перевязанную бечевкой (каждый пароход привозил консулу газеты).

Джедди высоко подпрыгнул и с громким "твак!" поймал брошенную пачку.

Гуляющие по берегу - почти треть всего населения - стали аплодировать и

весело смеяться. Каждую неделю они ждали этого зрелища, и всегда оно

доставляло им радость, В Коралио не поощряли новшеств.

Консул снова раскрыл свой зонтик и пошел обратно в консульство.

Представитель великой нации занимал деревянный дом о двух комнатах,

обведенный с трех сторон галереей из пальмового и бамбукового дерева. Одна

комната служила официальной конторой и была обставлена весьма целомудренно:

письменный стол, гамак и три неудобных стула с тростниковыми сиденьями.

Висевшие на стене две гравюры изображали президентов Соединенных Штатов,

самого первого и самого последнего. Другая комната служила консулу жильем.

Было одиннадцать часов, когда он вернулся с берега: время для первого

завтрака. Чанка, караибская женщина, которая стряпала для Джедди, только что

накрыла стол на той стороне галереи, которая была обращена к морю и

славилась как самое прохладное место в Коралио. На завтрак был подан бульон

из акульих плавников, рагу из земных крабов, плоды хлебного дерева, жаркое

из ящерицы, вест-индские маслянистые груши авокадо, только что срезанный

ананас, красное вино и кофе. Джедди сел за стол и блаженно-лениво развернул

свою пачку газет. Два дня подряд он будет читать здесь, в Коралио, обо всем,

что творится на свете, с таким же чувством, с каким мы читали бы

маловероятные сведения, сообщаемые той неточной наукой, которая тщится

описывать дела марсиан. После того как он прочтет эти газеты, он предоставит

их поочередно другим англо-американцам, живущим в Коралио.

Первая попавшаяся ему в руки газета принадлежала к разряду тех обширных

печатных матрацев, на которых, как приятно думать, читатели нью-йоркских

газет вкушают свой литературный сон по воскресеньям. Консул разостлал ее

перед собою на столе и подпер ее увесистый край с помощью спинки стула.

Потом он не спеша занялся едой; изредка он перевертывал страницы и небрежно

пробегал глазами по строкам.

Вдруг ему бросилось в глаза что-то страшно знакомое - занимающая

половину страницы неряшливо оттиснутая фотография какого-то судна Лениво

всмотревшись в картинку, он всмотрелся и в заглавие статьи, напечатанное

рядом крупнейшими буквами.

Да, он не ошибся. Картинка изображала "Идалию", восьмисоттонную яхту,

принадлежащую, как говорилось в газете, "лучшему из лучших, Мидасу денежного

рынка и образцу светского человека, Дж. Уорду Толливеру".

Медленно потягивая черный кофе, Джедди прочитал статью. В ней подробно

исчислялось все движимое и недвижимое имущество мистера Толливера, потом

столь же подробно была описана его великолепная яхта, а дальше, в конце,

сообщалась главная новость, крошечная, как горчичное зерно: мистер Толлввер,

вместе со своими друзьями, отправляется в шестинедельное плаванье вдоль

среднеамериканского и южноамериканского берега и среди Багамских островов. В

числе его гостей находятся миссис Кэмберленд Пэйн и мисс Ида Пэйн из

Норфолька.

Чтобы угодить своим читателям, автор статейки сочинил целый роман. Он

так часто склеивал имена мисс Пэйн и мистера Толливера, что казалось, будто

он уже держит над ними брачный венец. Жеманно и двусмысленно играл он

словами: "в городе упорно говорят", "носятся слухи", "нас не удивило бы,

если бы" - и в конце концов приносил поздравления.

Джедди. окончив завтрак, взял газеты, отправился к концу веранды и,

опустившись в свое любимое палубное кресло, положил ноги на бамбуковые

перила. Он закурил сигару и глядел в море. Ему было приятно сознавать, что

прочитанное нисколько не взволновало его. Он радовался, что наконец-то ему

удалось победить ту печаль, которая погнала его в добровольное изгнание в

эту далекую страну лотоса (2). Конечно, Иды ему не забыть никогда, но мысль

о ней уже не причиняла ему боли, Когда Ида повздорила с ним, он напросился

на эту консульскую службу в Коралио, горя желанием отомстить Иде, порвать не

только с ней, но и со всей атмосферой. которая окружала ее. И это ему

удалось. За весь год, что он находился в Коралио, ни он ей, ни она ему не

написали ни единого слова, хотя от немногочисленных друзей, с которыми он

еще изредка переписывался, он кое-что узнавал о ней. И все же ему было

приятно узнать, что она до сих пор не вышла ни за Толливера, ни за кого

другого. Но, очевидно, Толливер еще не потерял надежды.

Впрочем, Джедди теперь все равно. Он вкусил цветов лотоса. Он

чувствовал себя превосходно в этой земле вечно жаркого солнца. Те давно

минувшие дни, когда он жил в Соединенных Штатах, казались ему раздражающим

сном. Дай бог Иде такого же счастья, каким наслаждался он теперь. Воздух

бальзамический, как в далеком Авалоне (3), вольный, безмятежный поток

зачарованных дней; жизнь среди этого праздного и поэтического народа, полная

музыки, цветов и негромкого смеха; такое близкое море и такие близкие горы;

многообразные видения любви, красоты, волшебства, распускающиеся белой

тропической ночью, - все это доставляло ему несказанную радость. Кроме того,

не нужно забывать и о Пауле Брэнигэн.

Джедди думал жениться на Пауле, конечно если она даст согласие;

впрочем, он был твердо уверен, что она не откажет. Но почему-то он все не

делал предложения. Несколько раз слова уже готовы были сорваться у него с

языка, но что-то непонятное всегда мешало. Может быть, здесь сказывался

бессознательный страх, что, если он произнесет эти слова, будет порвано

последнее звено, соединяющее его с прежним миром.

С Паулой он будет очень счастлив. Мало было в этом городе девушек,

которые могли бы сравняться с нею. Она два года училась в монастырской школе

в Новом Орлеане, так что, когда на нее находила блажь пощеголять своим

образованием, она оказывалась ничуть не хуже девушек из Норфолька и

Манхэттена. Но сладостно было смотреть на нее, когда она облекалась в

национальный испанский костюм и гуляла по комнате с голыми плечами и широко

развевающимися рукавами.

Бернард Брэнигэн был крупнейший купец в Коралио. Он торговал не только

на побережье, но и водил караваны мулов, поддерживая оживленную связь с

жителями деревень и городишек, находящихся внутри страны. Его супруга была

местная аристократка, знатного кастильского рода, но на ее оливковых щеках

был коричневый оттенок, свидетельствующий об индейской примеси. От союза

ирландца с испанкой произошел, как это часто бывает, отпрыск удивительно

красивый и самобытный.

И родители и дочь были в высшей степени приятные люди, и верхний этаж

их дома был давно уже к услугам Джедди и Паулы, стоило ему только собраться

с силами и заговорить об этом.

Прошло два часа. Консулу наскучило чтение. Газеты в беспорядке лежали

возле него на галерее. Разлегшись в кресле, полусонными глазами смотрел он

на раскинувшийся вокруг него рай. Банановая роща широкими своими щитами

заслоняла от его взоров море. Отлогий спуск от консульства к берегу был

укутан темно-зеленой листвой апельсинных и лимонных деревьев, только что

начавших цвести. Лагуна врезалась в берег, как темный зубчатый кристалл, и

над нею бледное чибовое дерево вздымалось чуть не к облакам. Зыблющаяся

листва кокосовых пальм сверкала огненной декоративной зеленью на сером

графите почти неподвижного моря. Джедди смутно чувствовал яркую охру и

кричащую красную краску среди слишком зеленого молодого кустарника,

чувствовал запах плодов, запах только что расцветших цветов, запах дыма от

глиняной плиты кухарки Чанки, стряпающей под тыквенным деревом, он слышал

дискантовый смех туземных женщин, несущийся из какой-то лачуги, слышал песню

красногрудки, ощущал соленый вкус ветерка, диминуэндо (4) еле уловимой

прибрежной волны - и понемногу возникло перед ним белое пятнышко, которое

все росло и росло и в конце концов выросло в большое пятно на серой

поверхности моря.

С ленивым любопытством он следил, как это пятно все увеличивалось и

вдруг превратилось в яхту "Идалия", несущуюся на всех парах параллельно

берегу. Не меняя позы, Джедди следил за хорошенькой белой яхтой, как она

быстро приближалась, как поровнялась с Коралио. Потом, выпрямившись, он

увидел, как она пронеслась мимо и скрылась из виду. Она прошла совсем

близко, в какой-нибудь миле от берега. Он видел, как поблескивали ее

надраенные медные части, он видел полоски ее палубных тентов, но подробнее

он не мог рассмотреть ничего. Как корабль в волшебном фонаре, "Идалия"

проплыла по освещенному кружочку его миниатюрного мира - и пропала. Если бы

не осталось легкого дымка на горизонте, можно было бы подумать, что она

Явление нематериального мира, химера его праздного мозга.

Джедди вернулся в контору и снова засел за отчет. Если чтение газетной

статейки не слишком растревожило его, то это безмолвное движение внезапно

появившейся яхты умиротворило его окончательно. Она принесла с собою мир и

покой, ибо у него уже не осталось и тени сомнения. Он знал, что люди, сами

не сознавая того, часто продолжают лелеять надежды. Теперь, когда Ида

проехала по морю две тысячи миль и только что промчалась мимо него, не подав

ему знака, даже подсознательно ему нечего больше было цепляться за прошлое.

После обеда, когда солнце спряталось за гору, Джедди вышел прогуляться

по узкой полоске берега, под кокосовыми пальмами. Легкий ветерок дул с моря,

испещряя поверхность воды еле заметными волнами. Крошечный девятый вал,

нежно шелестя по песку, прибил к берегу какой-то блестящий и круглый

предмет. Волна отхлынула, и предмет покатился назад. Следующая волна снова

вынесла его на песок, и Джедди поднял его.

Предмет оказался винной бутылкой из бесцветного стекла. У бутылки было

длинное горло. Пробка была вдавлена очень глубоко и туго, и горло запечатано

темно- красным сургучом. В бутылке не было ничего, кроме листа скомканной

бумаги, которую, очевидно, смяли, когда протискивали в узкое горлышко. На

сургуче был оттиск кольца с какой-то монограммой; но, должно быть, оттиск

делали впопыхах: разобрать инициалы было невозможно. Ида Пэйн всегда носила

перстень с печаткой и любила его больше других колец. Джедди казалось, что

на сургуче оттиснуты знакомые буквы И. П., и почему-то он почувствовал

волнение. Это напоминание гораздо интимнее отражало ее личность, чем та

яхта, на которой она только что промчалась. Он вернулся домой и поставил

бутылку на письменный стол.

Сбросив шляпу и пиджак, он зажег лампу, так как ночь стремительно

сгущалась после коротких сумерек, и стал внимательно рассматривать свою

морскую добычу.

Приблизив бутылку к свету и понемногу поворачивая ее, он в конце концов

разглядел, что она заключала в себе два листа мелко исписанной почтовой

бумаги, что бумага была того же формата и цвета, как та, на которой писала

свои письма Ида Пэйн, и что почерк, насколько он мог установить, был ее.

Грубое стекло так искривляло лучи света, что Джедди не мог прочитать ни

единого слова, но некоторые заглавные буквы, которые ему удалось

рассмотреть, были написаны Идой, это было совершенно бесспорно.

С еле заметной улыбкой смущения и радости Джедди снова поставил бутылку

на стол и рядом с нею аккуратно расположил три сигары. Потом он пошел на

галерею, принес оттуда палубное кресло и комфортабельно разлегся в нем. Он

будет курить сигары и размышлять над создавшейся проблемой.

А проблема была трудная. Лучше бы ему не вылавливать этой бутылки! Но

бутылка была перед ним. Море, откуда приходит так много тревог, - зачем оно

пригнало к нему эту бутылку, разрушившую его душевный покой!

В этой сонной стране, где времени было больше, чем нужно, он привык

размышлять даже над ничтожными вещами.

Много самых причудливых гипотез пришло ему в голову по поводу этой

бутылки, но каждая в конце концов оказывалась вздором.

Такие бутылки порою бросают с тонущих или потерпевших аварию кораблей,

вверяя этим ненадежным вестникам призыв о помощи. Но ведь не прошло и трех

часов с тех пор, как он видел "Идалию" она была цела и невредима. Может

быть, на яхте взбунтовались матросы, пассажиры заперты в трюме и письмом,

заключенным в бутылке, молят о помощи! Нет, это слишком неправдоподобно, и,

кроме того, неужели взволнованные узники стали бы исписывать мелким почерком

четыре страницы, чтобы подробно доказывать, почему их необходимо спасти?

Так постепенно, путем исключения, он забраковал все эти невероятные

гипотезы и остановился на одной, гораздо более правдоподобной: письмо в

бутылке было адресовано ему. Ида знает, что он в Коралио; проезжая мимо, она

бросила свое послание в море, а ветер пригнал его к берегу.

Едва Джедди пришел к такому выводу, как на лбу у него прорезалась

морщинка и возле губ появилось выражение упрямства. Он продолжал сидеть,

глядя в открытую дверь на гигантских светляков, бредущих по тихим улицам.

Если это послание было от Иды, о чем она могла писать ему, как не о

примирении? Но в таком случае, зачем она вверилась сомнительной и ненадежной

бутылке? Ведь для писем существует почта. Бросать в море бутылку с письмом!

Это легкомыслие, это дурной тон. Это даже, если хотите, обида!

При этой мысли в нем пробудилась гордыня, которая заглушила все прочие

чувства, воскрешенные в нем найденной бутылкой.

Джедди надел пиджак и шляпу и вышел. Вскоре он оказался на краю

маленькой площади, где играл оркестр и люди, свободные от всяких дел и

забот, гуляли и слушали музыку. Пугливые сеньориты то и дело проносились

мимо него со светляками в черных, как смоль, волосах, улыбаясь ему робко и

льстиво.

Воздух одурял ароматами жасмина и апельсинных цветов.

Консул замедлил шаги возле дома, где жил Бернард Брэнигэн. Паула

качалась в гамаке на галерее. Она выпорхнула, словно птица из гнезда. При

звуках голоса Джедди на щеках у нее выступила краска.

Ее костюм очаровал его: кисейное платье, все в оборках, с маленьким

корсажем из белой фланели - какой стиль, сколько изящества и вкуса! Он

предложил ей пойти прогуляться, и они побрели к старинному индейскому

колодцу, выкопанному под горой у дороги Сели рядом на Колодезном срубе, и

там Джедди наконец-то сказал те слова, которых от него так давно ждали. И

хотя он знал, что ему не будет отказа, он весь задрожал от восторга, увидев,

как легка была его победа и сколько счастья доставила она побежденной. Вот

сердце, созданное для любви и верности. Не было ни кокетливых ужимок, ни

расспросов, ни других, требуемых приличиями, капризов.

Когда Джедди в этот вечер целовал Паулу у дверей ее дома, он был

счастлив как никогда.

Здесь, в этом царстве лотоса,

В этой обманной стране,

Покоиться в сонной истоме -

казалось ему, как и многим мореходам до него, самым упоительным и самым

легким делом. Будущее у него идеальное. Он очутился в, раю, где нет никакого

змея. Его Ева будет воистину частью его самого, недоступная соблазнам и

оттого лишь более соблазнительная. Сегодня он избрал свою долю, и его сердце

было полно спокойной, уверенной радости.

Джедди вернулся к себе, насвистывая эту сладчайшую и печальнейшую

любовную песню, "La Golondrina" (5). У двери к нему навстречу прыгнула,

весело болтая, его ручная обезьянка. Он направился к письменному столу,

чтобы достать обезьяне орешков. Шаря в полутьме, его рука наткнулась на

бутылку. Он отпрянул, словно дотронулся до холодного, круглого тела змеи.

Он совсем забыл, что существует бутылка.

Он зажег лампу и стал кормить обезьянку. Потом очень старательно

закурил сигару, взял в руки бутылку и пошел по дорожке к берегу. Была луна,

море сияло. Ветер переменился и, как всегда по вечерам, дул с берега.

Приблизившись к самой воде, Джедди размахнулся и швырнул бутылку далеко

в море. На минуту она исчезла под водой, а потом выпрыгнула, и ее прыжок был

вдвое выше ее собственной вышины. Джедди стоял неподвижно и смотрел на нее.

Луна светила так ярко, что ему было ясно видно, как она прыгает по мелким

волнам - вверх и вниз, вверх и вниз. Она медленно удалялась от берега,

вертясь и поблескивая. Ветер уносил ее в море. Вскоре она превратилась в

блестящую точку, то исчезающую, то вновь появляющуюся, а потом ее тайна

исчезла навеки в другой великой тайне: в океане. Джедди неподвижно стоял на

берегу, курил сигару и смотрел в море.

[coach]

Друг - Телемак

Перевод М. Урнова

Вернувшись с охоты, я поджидал в маленьком городке Лос-Пиньос, в

Нью-Мексико, поезд, идущий на юг. Поезд запаздывал на час. Я сидел на

крыльце ресторанчика "Вершина" и беседовал о смысле жизни с Телемаком

Хиксом, его владельцем.

Заметив, что вопросы личного характера не исключаются, я спросил его,

какое, животное, очевидно давным-давно, скрутило и обезобразило его левое

ухо. Как охотника меня интересовали злоключения, которые могут постигнуть

человека, преследующего дичь.

- Это ухо, - сказал Хикс, - реликвия верной дружбы.

- Несчастный случай? - не унимался я.

- Никакая дружба не может быть несчастным случаем, - сказал Телемак, и

я умолк,

- Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, - продолжал мой

хозяин, - это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута

и обезьяной. Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала

человеку кокосовые орехи. Человек распиливал их пополам, делал из них чашки,

продавал их по два реала за штуку и покупал ром. Обезьяна выпивала кокосовое

молоко. Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как

братья. Но у человеческих существ дружба - занятие преходящее: побалуются ею

и забросят.

Был у меня как-то друг, по имени Пейсли Фиш, и я воображал, что он

привязан ко мне на веки вечные. Семь лет мы бок о бок добывали руду,

разводили скот, продавали патентованные маслобойки, пасли овец, щелкали

фотографии и все, что попадалось под руку, ставили проволочные изгороди и

собирали СЛЕИВЫ. И думалось мне что ни человекоубийство, ни лесть, ни

богатство, ни пьянство, никакие ухищрения не посеют раздора между мной и

Пейсли Фишем. Вы и представить себе не можете, как мы были дружны. Мы были

друзьями в деле, но наши дружеские чувства не оставляли нас в часы досуга и

забав. Поистине у нас были дни Дамона и ночи Пифиаса (1).

Как-то летом мы с Пейсли, нарядившись как полагается, скачем в эти

самые горы Сан-Андрес, чтобы на месяц окунуться в безделье и легкомыслие. Мы

попадаем сюда, в Лос-Пиньос, в этот Сад на крыше мира, где текут реки

сгущенного молока и меда. В нем несколько улиц и воздух, и куры, и ресторан.

Чего еще человеку надо!

Приезжаем мы вечером, после ужина, и решаем обследовать, какие съестные

припасы имеются в ресторане у железной дороги. Только мы уселись и отодрали

ножами тарелки от красной клеенки, как вдруг влетает вдова Джессап с

горячими пирожками и жареной печенкой.

Это была такая женщина, что даже пескаря ввела бы в грех. Она была не

столько маленькая, сколько крупная и, казалось, дух гостеприимства

пронизывал все ее существо. Румянец ее лица говорил о кулинарных склонностях

и пылком темпераменте, а от ее улыбки чертополох мог бы зацвести в декабре

месяце. Вдова Джессап наболтала нам всякую всячину: о климате, об истории, о

Теннисоне, о черносливе, о нехватке баранины и, в конце концов, пожелала

узнать, откуда мы явились.

- Спринг-Вэлли, - говорю я.

- Биг-Спринг-Вэлли, - прожевывает Пейсли вместе с картошкой и ветчиной.

Это был первый замеченный мною признак того, что старая дружба fidus

Diogenes между мною и Пейсли окончилась навсегда. Он знал, что я терпеть не

могу болтунов, и все-таки влез в разговор со своими вставками и

синтаксическими добавлениями. На карте значилось Биг-Спринг-Вэлли, но я сам

слышал, как Пейсли тысячу раз говорил просто Спринг-Вэлли.

Больше мы не сказали ни слова и, поужинав, вышли и уселись на рельсах.

Мы слишком долго были знакомы, чтобы не знать, какие мысли бродили в голове

у соседа.

- Надеюсь, ты понимаешь, - говорит Пейсли, - что я решил присовокупить

эту вдову, как органическую часть, к моему наследству в его домашней,

социальной, юридической и других формах отныне и навеки, пока смерть не

разлучит нас.

- Все ясно, понятно, - отвечаю я. - Я прочел это между строк, хотя ты

обмолвился только одной. Надеюсь, тебе также известно, - говорю я, - что я

предпринял шаг к перемене фамилии вдовы на фамилию Хикс и советую тебе

написать в газету, в отдел светской хроники, я запросить точную информацию,

полагается ли шаферу камелия в петлицу и носки без шва.

- В твоей программе пройдут не все номера, - говорит Пейсли, пожевывая

кусок железнодорожной шпалы. - Будь это дело мирское, я уступил бы тебе в

чем хочешь, но здесь - шалишь! Улыбки женщин, - продолжает Пейсли, - это

водоворот Сциллы и Харибды, в пучину которого часто попадает, разбиваясь в

щепки, крепкий корабль "Дружба". Как и прежде, я готов отбить тебя у

медведя, - говорит Пейсли, - поручиться по твоему векселю или растирать тебе

лопатки оподельдоком. Но на этом мое чувство этикета иссякает. В азартной

игре на миссис Джессап мы играем порознь. Я честно предупредил тебя.

Тогда я совещаюсь сам с собой и предлагаю следующую резолюцию и

поправки:

- Дружба между мужчинами, - говорю я, - есть древняя историческая

добродетель, рожденная в те дни, когда люди должны были защищать друг друга

от летающих черепах и ящерице восьмидесятифутовыми хвостами. Люди сохраняют

эту привычку по сей день и стоят друг за друга до тех пор, пока не приходит

коридорный и не говорит, что все эти звери им только померещились. Я часто

слышал, - говорю я, - что с появлением женщины исчезает дружба между

мужчинами. Разве это необходимо? Видишь ли, Пейсли, первый взгляд и горячий

пирожок миссис Джессап, очевидно, вызвали в наших сердцах вибрацию. Пусть

она достанется лучшему из нас. С тобой я буду играть в открытую, без всяких

закулисных проделок, Я буду за ней ухаживать в твоем присутствии, так что у

тебя будут равные возможности. При таком условии я не вижу оснований, почему

наш пароход "Дружба" должен перевернуться в указанием тобой водовороте, кто

бы из нас ни вышел победителем.

- Вот это друг! - говорит Пейсли, пожимая мне руку. - Я сделаю то же

самое, - говорит он. - Мы будем за ней ухаживать, как близнецы, без всяких

церемоний и кровопролитий, обычных в таких случаях. И победа или поражение -

все равно мы будем друзьями.

У ресторана миссис Джессап стояла под деревьями скамейка, где вдова

имела обыкновение посиживать в холодке, накормив и отправив поезд, идущий на

юг. Там мы с Пейсли обычно и собирались после ужина и производили частичные

выплаты дани уважения даме нашего сердца. И мы были так честны и щепетильны,

что если кто- нибудь приходил первым, он поджидал другого, не предпринимая

никаких действий.

В первый вечер, когда миссис Джессап узнала о нашем условии, я пришел к

скамейке раньше Пейсли. Ужин только что окончился, и миссис Джессап сидела

там в свежем розовом платье, остывшая после кухни уже настолько, что ее

можно было держать в руках.

Я сел с ней рядом и сделал несколько замечаний относительно

одухотворенной внешности природы, расположенной в виде ландшафта и

примыкающей к нему перспективы. Вечер, как говорят, настраивал. Луна

занималась своим делом в отведенном ей участка небосвода, деревья расстилали

по земле свои тени, согласуясь с наукой и природой, а в кустах шла громкая

перекличка между козодоями, иволгами, кроликами и другими пернатыми

насекомыми. А горный ветер распевал, как губная гармошка, в куче жестянок

из-под томата, сложенной у железнодорожного полотна.

Я почувствовал в левом боку какое-то странное ощущение, будто тесто

подымалось в квашне. Это миссис Джессап придвинулась ко мне поближе.

- Ах, мистер Хикс, - говорит она, - когда человек одинок, разве он не

чувствует себя еще более одиноким в такой замечательный вечер?

Я моментально поднялся со скамейки.

продолжение следует...

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

- Извините меня, сударыня, - говорю я, - но, пока не придет Пейсли, я

не могу вам дать вразумительный ответ на подобный наводящий вопрос.

И тут я объяснил ей, что мы - друзья, спаянные годами лишений, скитаний

и соучастия, и что, попав в цветник жизни, мы условилась не пользоваться

друг перед другом никаким преимуществом, какое может возникнуть от пылких

чувств и приятного соседства. На минуту миссис Джессап серьезно задумалась,

а потом разразилась таким смехом, что даже лес засмеялся ей в ответ.

Через несколько минут подходит Пейсли, волосы его облиты бергамотовым

маслом, и он садится по другую сторону миссис Джессап и начинает печальную

историю о том, как в девяносто пятом году в долине Санта-Рита во время

девятимесячной засухи, он и Ламли Мякинное рыло заключили пари на седло с

серебряной отделкой, кто больше обдерет издохших коров.

Итак, с самого начала ухаживания я стреножил Пейсли Фиша и привязал к

столбу. У каждого из нас была своя система, как коснуться слабых мест

женского сердца. Пейсли, тот стремился парализовать их рассказами о

необыкновенных событиях, пережитых им лично или известных ему из газет.

Мне кажется, что он заимствовал этот метод покорения сердец из одной

шекспировской пьесы под названием "Отелло", которую я как-то видел. Там один

чернокожий пичкает герцогскую дочку разговорным винегретом из Райдера

Хаггарда, Лью Докстейдера и доктора Паркхерста и таким образом получает то,

что надо. Но подобный способ ухаживания хорош только на сцене.

А вот вам мой собственный рецепт, как довести женщину до такого

состояния, когда про нее можно сказать: "урожденная такая-то". Научитесь

брать и держать ее руку - и она ваша. Это не так легко. Некоторые мужчины

хватают женскую руку таким образом, словно собираются отодрать ее от плеча,

так что чуешь запах арники и слышишь, как разрывают рубашка на бинты.

Некоторые берут руку, как раскаленную подкову, и держат ее далеко перед

собой, как аптекарь, когда наливает в пузырек серную кислоту. А большинство

хватает руку и сует ее прямо под нос даме, как мальчишка бейсбольный мяч,

найденный в траве, все время напоминая ей, что рука у нее торчит из плеча.

Все эти приемы никуда не годятся.

Я укажу вам верный способ.

Видали вы когда-нибудь, как человек крадется на задний двор и поднимает

камень, чтобы запустить им в кота, который сидит на заборе и смотрит на

него? Человек делает вид, что в руках у него ничего нет, и что он не видят

кота, и что кот не видит его. В этом вся суть. Следите, чтобы эта самая рука

не попадалась женщине на глаза. Не давайте ей понять, что вы думаете, что

она знает, будто вы имеете хоть малейшее представление о том, что ей

известно, что вы держите ее за руку. Таково было правило моей тактики. А что

касается пейслевских серенад насчет военных действий и несчастных случаев,

так он с таким же успехом мог читать ей расписание поездов,

останавливающихся в Оушен-Гроув, штат Нью-Джерси.

Однажды вечером, когда я появился у скамейки раньше Пейсли на целую

перекурку, дружба моя на минуту ослабла, и я спрашиваю миссис Джессап, не

думает ли она, что букву Х легче писать, чем букву Д. Через секунду ее

голова раздробила цветок олеандра у меня в петлице, и я наклонился и... и

ничего.

- Если вы не против, - говорю я вставая, - то мы подождем Пейсли и

закончим при нем. Я не сделал еще ничего бесчестного по отношению к нашей

дружбе, а это было бы не совсем добросовестно.

- Мистер Хикс, - говорит миссис Джессап, как-то странно поглядывая на

меня в темноте. - Если бы не одно обстоятельство, я попросила бы вас

отчалить и не делать больше визитов в мой дом.

- А что это за обстоятельство, сударыня?

- Вы слишком хороший друг, чтобы стать плохим мужем, - говорят она.

Через пять минут Пейсли уже сидел с положенной ему стороны от миссис

Джессап.

- В Силвер-Сити летом девяносто восьмого года, - начинает он, - мне

привелось видеть в кабаке "Голубой свет", как Джим Бартоломью откусил

китайцу ухо по той причине, что клетчатая сатиновая рубаха, которая... Что

это за шум?

Я возобновил свои занятия с миссис Джессап как раз с того на чем мы

остановились.

- Миссис Джессап, - говорю я, - обещала стать миссис Хикс. Вот еще одно

тому подтверждение.

Пейсли обвил свои ноги вокруг ножки скамейки и вроде как застонал.

- Лем, - говорит он, - семь лет мы были друзьями. Не можешь ли ты

целовать миссис Джессап потише? Я бы сделал это для тебя.

- Ладно, - говорю я, - можно и потише.

- Этот китаец, - продолжает Пейсли, - был тем самым, что убил человека

по фамилии Маллинз весной девяносто седьмого года, и это был...

Пейсли снова прервал себя.

- Лем, - говорит он, - если бы ты был настоящим другом, ты бы не

обнимал миссис Джессап так крепко. Ведь прямо скамья дрожит. Помнишь, ты

говорил, что предоставишь мне равные шансы, пока у меня останется хоть один.

- Послушайте, мистер, - говорит миссис Джессап, повертываясь к Пейсли,

- если бы вы через двадцать пять лет попали на нашу с мистером Хиксом

серебряную свадьбу, как вы думаете, сварили бы вы в своем котелке, который

вы называете головой, что вы в этом деле с боку припека? Я вас долго

терпела, потому что вы друг мистера Хикса, но, по-моему, пора бы вам надеть

траур и убраться подальше.

- Миссис Джессап, - говорю я, не ослабляя своей жениховской хватки, -

мистер Пейсли - мой друг, и я предложил ему играть в открытую и на равных

основаниях, пока останется хоть один шанс.

- Шанс! - говорит она. - Неужели он думает, что у него есть шанс?

Надеюсь, после того, что он видел сегодня, он поймет, что у него есть шиш, а

не, шанс.

Короче говоря, через месяц мы с миссис Джессап сочетались законным

браком в методистской, церкви в Лос-Пиньос, и весь город сбежался поглядеть

на это зрелище.

Когда мы стали плечом к плечу перед проповедником и он начал было

гнусавить свои ритуалы и пожелания, я оглядываюсь и не нахожу Пейсли.

- Стой! - говорю я проповеднику. - Пейсли нет. Надо подождать Пейсли.

Раз дружба, так дружба навсегда, таков Телемак Хикс, - говорю я.

Миссис Джессап так и стрельнула глазами, но проповедник, - согласно

инструкции, прекратил свои заклинания.

Через несколько минут галопом влетает Пейсли, на ходу пристегивая

манжету. Он объясняет, что единственная в городе галантерейная лавочка была

закрыта по случаю свадьбы, и он не мог достать крахмальную сорочку себе по

вкусу, пока не выставил заднее окно лавочки и не обслужил себя сам. Затем он

становится по другую сторону невесты, и венчание продолжается. Мне кажется,

что Пейсли рассчитывал, как на последний шанс, на проповедника - возьмет да

и обвенчает его по ошибке с вдовой.

Окончив все процедуры, мы принялись за чай, вяленую антилопу и

абрикосовые консервы, а затем народишка убрался с миром. Пейсли пожал мне

руку последним и сказал, что я действовал честно и благородно и он гордится,

что может называть меня своим другом.

У проповедника был небольшой домишко фасадом на улицу, оборудованный

для сдачи внаем, и он разрешил нам занять его до утреннего поезда в десять

сорок, с которым мы отбывали в наше свадебное путешествие в Эль-Пасо. Жена

проповедника украсила комнаты мальвами и плющом, и дом стал похож на беседку

и выглядел празднично.

Часов около десяти в тот вечер я сажусь на крыльцо и стаскиваю на

сквознячке сапоги; миссис Хикс прибирает в комнате. Скоро свет в доме погас,

а я все сижу и вспоминаю былые времена и события. И вдруг я слышу, миссис

Хикс кричит:

- Лем, ты скоро?

- Иду, иду, - говорю я, очнувшись. - Ей-же-ей, я дожидался старикашку

Пейсли, чтобы...

Но не успел я договорить, - заключил Телемак Хикс, - как мне

показалось, что кто-то отстрелил мое левое ухо из сорокапятикалиберного.

Выяснилось, что по уху меня съездила половая щетка, а за нее держалась

миссис Хикс.

------------------------------------------------------------

1) - Легендарные жители древних Сиракуз, прославившиеся своею дружбой.

[coach]

Справочник Гименея

Перевод М. Урнова

Я, Сандерсон Пратт, пишущий эти строки, полагаю, что системе

образования в Соединенных Штатах следовало бы находиться в ведении бюро

погоды. В пользу этого я могу привести веские доводы. Ну, скажите, почему бы

наших профессоров не передать метеорологическому департаменту? Их учили

читать, и они легко могли бы пробегать утренние газеты и потом

телеграфировать в главную контору, какой ожидать погоды. Но этот вопрос

интересен и с другой стороны. Сейчас я собираюсь вам рассказать, как погода

снабдила меня и Айдахо Грина светским образованием.

Мы находились и горах Биттер-Рут, за хребтом Монтана, искали золота. В

местечке Уолла-Уолла один бородатый малый, надеясь неизвестно на что, выдал

нам аванс. И вот мы торчали в горах, ковыряя их понемножку и располагая

запасом еды, которого хватило бы на прокорм целой армии на все время мирной

конференции.

В один прекрасный день приезжает из Карлоса почтальон, делает у нас

привал, съедает три банки сливовых консервов и оставляет нам свежую газету.

Эта газета печатала сводки предчувствий погоды, и карта, которую она сдала

горам Биттер-Рут с самого низа колоды, означала: "Тепло и ясно, ветер

западный, слабый".

В тот же день вечером пошел снег и подул сильный восточный ветер. Мы с

Айдахо перенесли свою стоянку повыше, в старую заброшенную хижину, думая,

что это всего-навсего налетела ноябрьская метелица. Но когда на ровных

местах снегу выпало на три фута, непогода разыгралась всерьез, и мы поняли,

что нас занесло. Груду топлива мы натаскали еще до того, как его засыпало,

кормежки у нас должно было хватить на два месяца, так что мы предоставили

стихиям бушевать и злиться, как им заблагорассудится.

Если вы хотите поощрять ремесло человекоубийства, заприте на месяц двух

человек в хижине восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого

не выдержит.

Когда упали первые снежные хлопья, мы хохотали над своими остротами да

похваливали бурду, которую извлекали из котелка и называли хлебом. К концу

третьей недели Айдахо опубликовывает такого рода эдикт.

- Я не знаю, какой звук издавало бы кислое молоко, падая с воздушного

шара на дно жестяной кастрюльки, но, мне кажется, это было бы небесной

музыкой по сравнению с бульканьем жиденькой струйки дохлых мыслишек,

истекающих из ваших разговорных органов. Полупрожеванные звуки, которые вы

ежедневно издаете, напоминают мне коровью жвачку с той только разницей, что

корова - особа воспитанная и оставляет свое при себе, а вы нет.

- Мистер Грин, - говорю я, - вы когда-то были моим приятелем, и это

мешает мне сказать вам со всей откровенностью, что если бы мне пришлось

выбирать между вашим обществом и обществом обыкновенной кудлатой, колченогой

дворняжки, то один из обитателей этой хибарки вилял бы сейчас хвостом.

В таком духе мы беседуем несколько дней, а потом и вовсе перестаем

разговаривать. Мы делим кухонные принадлежности, и Айдахо стряпает на одном

конце очага, а я - на другом. Снега навалило по самые окна, и огонь

приходилось поддерживать целый день.

Мы с Айдахо, надо вам доложить, не имели никакого образования, разве

что умели читать да вычислять на грифельной доске "Если у Джона три яблока,

а у Джеймса пять..." Мы никогда не ощущали особой необходимости в

университетском дипломе, так как, болтаясь по свету, приобрели кое-какие

истинные познание и могли ими пользоваться в критических обстоятельствах. Но

загнанные снегом в хижину на Биттер-Рут, мы впервые почувствовали, что если

бы изучали Гомера или греческий язык, дроби и высшие отрасли, знания, у нас

были бы кое-какие запасы для размышлений и дум в одиночестве. Я видел, как

молодчики из восточных колледжей работают в ковбойских лагерях по всему

Западу, и у меня создалось впечатление, что образование было для них меньшей

помехой, чем могло показаться с первого взгляда. Вот, к примеру, на

Снейк-Ривер у Андру Мак-Уильямса верховая лошадь подцепила чесотку, так он

за десять миль погнал тележку за одним из этих чудаков, который величал себя

ботаником. Но лошадь все-таки околела.

Однажды утром Айдахо шарил поленом на небольшой полке, - до нее нельзя

было дотянуться рукой. На пол упали две книги. Я шагнул к ним, но встретился

взглядом с Айдахо. Он заговорил в первый раз за неделю.

- Не обожгите ваших пальчиков, - говорит он. - Вы годитесь в товарищи

только спящей черепахе, но, невзирая, на это, я поступлю с вами по-честному.

И это больше того, что сделали ваши родители, пустив вас по свету с

общительностью гремучей змеи и отзывчивостью мороженой репы. Мы сыграем с

вами до туза, и выигравший выберет себе книгу, а проигравший возьмет

оставшуюся.

Мы сыграли, и Айдахо выиграл. Он взял свою книгу, а я свою. Потом мы

разошлись по разным углам хижины и занялись чтением.

Я никогда так не радовался самородку в десять унций, как обрадовался

этой книге. И Айдахо смотрел на свою, как ребенок на леденец.

Моя книжонка была небольшая, размером пять на шесть дюймов, с

заглавием: "Херкимеров справочник необходимых познаний". Может быть, я

ошибаюсь, но, по- моему, - это величайшая из всех написанных книг. Она

сохранилась у меня до сих пор, и, пользуясь ее сведениями, я кого хочешь

могу обыграть пятьдесят раз в пять минут. Куда до нее Соломону или "Нью-Йорк

трибюн"! Херкимер обоих заткнет за пояс. Этот малый, должно быть, потратил

пятьдесят лет и пропутешествовал миллион миль, чтобы набраться такой

премудрости. Тут тебе и статистика населения всех городов, и способ, как

узнать возраст девушки, и сведения о количестве зубов у верблюда. Тут можно

узнать, какой самый длинный в мире туннель, сколько звезд на небе, через

сколько дней высыпает ветряная оспа, каких размеров должна быть женская шея,

какие права "вето" у губернаторов, даты постройки римских акведуков, сколько

фунтов риса можно купить, если не выпивать три кружки пива в день, среднюю

ежегодную температуру города Огэсты, штат Мен, сколько нужно семян моркови,

чтобы засеять один акр рядовой сеялкой, какие бывают противоядия, количество

волос на голове у блондинки, как сохранять яйца, высоту, всех гор в мире,

даты всех войн и сражений, и как приводить в чувство утопленников и

очумевших от солнечного удара, и сколько гвоздей идет на фунт, и как делать

динамит, поливать цветы и стлать постель, и что предпринять до прихода

доктора - и еще пропасть всяких сведений. Может, Херкимер и не знает

чего-нибудь, но по книжке я этого не заметил.

Я сидел и читал эту книгу четыре часа. В ней были спрессованы все

чудеса просвещения. Я забыл про снег и про наш разлад с Айдахо. Он тихо

сидел на табуретке, и какое-то нежное и загадочное выражение просвечивало

сквозь его рыже-бурую бороду.

- Айдахо, - говорю я, - тебе какая книга. Досталась?

Айдахо, очевидно, тоже забыл старые счеты, потому что ответил умеренным

тоном, без всякой брани и злости,

- Мне-то? - говорит он, - По всей видимости, это Омар Ха-Эм (1).

- Омар X. М., а дальше? - спросил я.

- Ничего дальше. Омар Ха-Эм, и все, - говорит он.

- Врешь, - говорю я, немного задетый тем, что Айдахо хочет втереть мне

очки. - Какой дурак станет подписывать книжку инициалами. Если это Омар X.

М. Спупендайк, или Омар X. М. Мак-Суини, или Омар Х. М. Джонс, так и скажи

по- человечески, а не жуй конец фразы, как теленок подол рубахи, вывешенной

на просушку.

продолжение следует...

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

- Я сказал тебе все как есть, Санди, - говорит Айдахо спокойно. - Это

стихотворная книга, автор - Омар Ха-Эм. Сначала я не мог понять, в чем тут,

соль, но покопался и вижу, что жила есть. Я не променял бы эту книгу на пару

красных одеял.

- Ну и читай ее себе на здоровье, - говорю я. - Лично я предпочитаю

беспристрастное изложение фактов, чтобы было над чем поработать мозгам, и,

кажется, такого сорта книжонка мне и досталась.

- Тебе, - говорит Айдахо, - досталась статистика - самая низкопробная

из всех существующих наук. Она отравит твой мозг. Нет, мне приятней система

намеков старикашки Ха-Эм. Он, похоже, что-то вроде агента по продаже вин.

Его дежурный тост: "Все трын-трава". По-видимому, он страдает избытком

желчи, но в таких дозах разбавляет ее спиртом, что самая беспардонная его

брань звучит как "приглашение раздавить бутылочку. Да, это поэзия, - говорит

Айдахо, - и я презираю твою кредитную лавочку, где мудрость меряют на футы и

дюймы. А если понадобится объяснить философическую первопричину тайн

естества, то старикашка Ха-Эм забьет твоего парня по всем статьям - вплоть

до объема груди и средней годовой нормы дождевых осадков.

Вот так и шло у нас с Айдахо. Днем и ночью мы только тем и

развлекались, что изучали наши книги. И, несомненно, снежная буря снабдила

каждого из нас уймой всяких познаний. Если бы в то время, когда снег начал

таять, вы вдруг подошли ко мне испросили: "Сандерсон Пратт, сколько стоит

покрыть квадратный фут крыши железом двадцать на двадцать восемь, ценою

девять долларов пятьдесят центов за ящик?" - я ответил бы вам с такой же

быстротой, с какой свет пробегает по ручке лопаты со скоростью в сто

девяносто две тысячи миль в секунду. Многие могут это сделать? Разбудите-ка

в полночь любого из ваших знакомых и попросите его сразу ответить, сколько

костей в человеческом скелете, не считая зубов, или какой процент голосов

требуется в парламенте штата Небраска, чтобы отменить "вето". Ответит он

вам? Попробуйте и убедитесь.

Какую пользу извлекал Айдахо из своей стихотворной книги, я точно не

знаю. Стоило ему открыть рот, и он уже прославлял своего винного агента, но

меня это мало в чем убеждало:

Этот Омар X. М., судя по тому, что просачивалось из его книжонки через

посредство Айдахо, представлялся мне чем-то вроде собаки, которая смотрит на

жизнь, как на консервную банку, привязанную к ее хвосту. Набегается до

полусмерти, усядется, высунет язык, посмотрит на банку и скажет:

"Ну, раз мы не можем от нее освободиться, пойдем в кабачок на углу и

наполним ее за мой счет".

К тому же он, кажется, был персом. А я ни разу не слышал, чтобы Персия

производила что-нибудь достойное упоминания, кроме турецких ковров и

мальтийских кошек.

В ту весну мы с Айдахо наткнулись на богатую жилу. У нас было правило

распродавать все в два счета и двигаться дальше. Мы сдали нашему подрядчику

золота на восемь тысяч долларов каждый, а потом направились в этот маленький

городок Розу, на реке Салмон, чтобы отдохнуть, поесть по-человечески и

соскоблить наши бороды.

Роза не была приисковым поселком. Она расположилась в долине и

отсутствием шума и распутства напоминала любой городок сельской местности. В

Розе была трехмильная трамвайная линия, и мы с Айдахо целую неделю катались

в одном вагончике, вылезая только на ночь у отеля "Вечерняя заря". Так как

мы и много поездили, и были теперь здорово начитаны, мы вскоре стали вхожи в

лучшее общество Розы, и нас приглашали на самые шикарные и бонтонные вечера.

Вот на одном таком благотворительном вечере-конкурсе на лучшую

мелодекламацию и на большее количество съеденных перепелов, устроенном в

здании муниципалитета в пользу пожарной команды, мы с Айдахо и встретились

впервые с миссис Д. Ормонд Сэмпсон; королевой общества Розы.

Миссис Сэмпсон была вдовой и владетельницей единственного в городе

двухэтажного дома. Он был выкрашен в желтую краску, и, откуда бы на него ни

смотреть, он был виден так же ясно, как остатки желтка в постный день в

бороде ирландца. Двадцать два человека, кроме меня и Айдахо, заявляли

претензии на этот желтый домишко.

Когда ноты и перепелиные кости были выметены из залы, начались танцы.

Двадцать три поклонника галопом подлетели к миссис Сэмпсон и пригласили ее

танцевать. Я отступился от тустепа и попросил разрешения сопровождать ее

домой. Вот здесь-то я и показал себя.

По дороге она говорит:

- Ax, какие сегодня прелестные и яркие звезды, Мистер Пратт!

- При их возможностях, - говорю я, - они выглядят довольно симпатично.

Вот эта, большая, находится от нас на расстоянии шестидесяти шести

миллиардов миль. Потребовалось тридцать шесть лет, чтобы ее свет достиг до

нас. В восемнадцатифутовый телескоп можно увидеть сорок три миллиона звезд,

включая и звезды тринадцатой величины, а если какая-нибудь из этих последних

сейчас закатилась бы, вы продолжали бы видеть ее две тысячи семьсот лет.

- Ой! - говорит миссис Сэмпсон. - А я ничего об этом не знала. Как

жарко... Я вся вспотела от этих танцев.

- Не удивительно, - говорю я, - если принять во внимание, что у вас два

миллиона потовых желез и все они действуют одновременно. Если бы все ваши

потопроводные трубки длиной в четверть дюйма каждая присоединить друг к

другу концами, они вытянулись бы на семь миль.

- Царица небесная! - говорит миссис Сэмпсон. - Можно подумать, что вы

описываете оросительную канаву, мистер Пратт. Откуда у вас все эти ученые

познания?

- Из наблюдений, - говорю я ей. - Странствуя по свету, я не закрываю

глаз.

- Мистер Пратт, - говорит она, - я всегда обожала культуру. Среди

тупоголовых идиотов нашего города так мало образованных людей, что истинное

наслаждение побеседовать с культурным джентльменом. Пожалуйста, заходите ко

мне в гости, когда только вздумается.

Вот каким образом я завоевал расположение хозяйки двухэтажного дома.

Каждый вторник и каждую пятницу, по вечерам, я навещал ее и рассказывал ей о

чудесах вселенной, открытых, классифицированных и воспроизведенных с натуры

Херкимером. Айдахо и другие донжуаны города пользовались каждой минутой

остальных дней недели, предоставленных в их распоряжение.

Мне было невдомек, что Айдахо пытается воздействовать на миссис Сэмпсон

приемами ухаживания старикашки X. М., пока я не узнал об этом как-то

вечером, когда шел обычным своим путем, неся ей корзиночку дикой сливы. Я

встретил миссис Сэмпсон в переулке, ведущем к ее дому. Она сверкала глазами,

а ее шляпа угрожающе накрыла одну бровь.

- Мистер Пратт, - начинает она, - этот мистер Грин, кажется, ваш

приятель?

- Вот уже девять лет, - говорю я.

- Порвите с ним, - говорит она, - он не джентльмен.

- Поймите, сударыня, - говорю я, - он обыкновенный житель гор, которому

присуще хамство и обычные недостатки расточителя и лгуна, но никогда, даже в

самых критических обстоятельствах, у меня не хватало духа отрицать его

джентльменство. Вполне возможно, что своим мануфактурным снаряжением,

наглостью и всей своей экспозицией он противен глазу, но по своему нутру,

сударыня, он так же не склонен к низкопробному преступлению, как и к

тучности. После девяти лет, проведенных в обществе Айдахо, - говорю я, - мне

было бы неприятно порицать его и слышать, как его порицают другие.

- Очень похвально, мистер Пратт, что вы вступаетесь за своего друга, -

говорит миссис Сэмпсон, - но это не меняет того обстоятельства, что он

сделал мне предложение, достаточно оскорбительное, чтобы возмутить

скромность всякой женщины.

- Да не может быть! - говорю я. - Старикашка Айдахо выкинул такую

штуку? Скорее этого можно было ожидать от меня. За ним водится лишь один

грех, и в нем повинна метель. Однажды, когда снег задержал нас в горах, мой

друг стал жертвой фальшивых и непристойных стихов, и, возможно, они

развратили его манеры.

- Вот именно, - говорит миссис Сэмпсон. - С тех пор, как я его знаю, он

не переставая декламирует мне безбожные стихи какой-то особы, которую он

называет Рубай Ате, и если судить по ее стихам, это негодница, каких свет не

видал.

- Значит, Айдахо наткнулся на новую книгу, - говорю я, - автор той, что

у него была, пишет под пот de plume (2) X. М.

- Уж лучше бы он и держался за нее, - говорит миссис Сэмпсон, - какой

бы она ни была. А сегодня он перешел все границы. Сегодня я получаю от него

букет цветов, и к ним приколота записка. Вы, мистер Пратт, вы знаете, что

такое воспитанная женщина, и вы знаете, какое и занимаю положение в обществе

Розы. Допускаете вы на минуту, чтобы я побежала в лес с мужчиной, прихватив

кувшин вина и каравай хлеба, и стала бы петь и скакать с ним под деревьями?

Я выпиваю немного красного за обедом, но не имею привычки таскать его

кувшинами в кусты и тешить там дьявола на такой манер. И уж, конечно, он

принес бы с собой эту книгу стихов, он так и написал. Нет, пусть уж он один

ходит на свои скандальные пикники. Или пусть берет с собой свою Рубай Ате.

Уж она-то не будет брыкаться, разве что ей не понравится, что ой захватит

больше хлеба, чем вина. Ну, мистер Пратт, что вы теперь скажете про вашего

приятеля-джентльмена?

- Видите ли, сударыня, - говорю я, - весьма вероятно, что приглашение

Айдахо было своего рода поэзией и не имело в виду обидеть вас. Возможно, что

оно принадлежало к разряду стихов, называемых фигуральными. Подобные стихи

оскорбляют закон и порядок, но почта их пропускает на том основании, что в

них пишут не то, что думают. Я был бы рад за Айдахо, если бы вы посмотрели

на это сквозь пальцы, - говорю я. - И пусть наши мысли взлетят с низменных

областей поэзии в высшие сферы расчета и факта Наши мысли, - говорю я, -

должны быть созвучны такому чудесному дню. Неправда ли, здесь тепло, но мы

не должны забывать, что на экваторе линия вечного холода находится на высоте

пятнадцати тысяч футов А между сороковым и сорок девятым градусом широты она

находится на высоте от четырех до девяти тысяч футов.

- Ах, мистер Пратт, - говорит миссис Сэмпсон, - какое утешение слышать

от вас чудесные факты после того, как вся изнервничаешься из-за стихов этой

негодной Рубай.

- Сядем на это бревно у дороги, - говорю я, - и забудем о

бесчеловечности и развращенности поэтов. В длинных столбцах удостоверенных

фактов и общепринятых мер и весов - вот где надо искать красоту. Вот мы

сидим на бревне, и в нем, миссис Сэмпсон, - говорю я, - заключена статистика

- более изумительная, чем любая поэма. Кольца на срезе показывают, что

дерево прожило шестьдесят лет. На глубине двух тысяч футов, через три тысячи

лет оно превратилось бы в уголь. Самая глубокая угольная шахта в мире

находится в Киллингворте близ Ньюкастля. Ящик в четыре фута длиной, три фута

шириной и два фута восемь дюймов вышиной вмещает тонну угля. Если порезана

артерия, стяните ее выше раны. В ноге человека тридцать костей. Лондонский

Тауэр сгорел в тысяча восемьсот сорок первом году.

- Продолжайте, мистер Пратт, продолжайте, - говорит миссис Сэмпсон, -

ваши идеи так оригинальны и успокоительны. По моему, нет ничего прелестнее

статистики.

Но только две недели спустя я до конца оценил Херкимера.

Однажды ночью я проснулся от криков: "Пожар!" Я вскочил, оделся и вышел

из отеля полюбоваться зрелищем. Увидев, что горит дом миссис Сэмпсон, я

испустил оглушительный вопль и через две минуты был на месте.

Весь нижний этаж был объят пламенем, и тут же столпилось все мужское,

женское и собачье население Розы и орало, и лаяло, и мешало пожарным. Айдахо

держали шестеро пожарных, а он пытался вырваться из их рук. Они говорили

ему, что весь низ пылает и кто туда войдет, обратно живым не выйдет.

- Где миссис Сэмпсон? - спрашиваю я.

- Ее никто не видел, - говорит один из пожарных. - Она спит наверху. Мы

пытались туда пробраться, но не могли, а лестниц у нашей команды еще нет.

Я выбегаю на место, освещенное пламенем пожара, и вытаскиваю из

внутреннего кармана справочник. Я засмеялся, почувствовав его в своих руках,

- мне кажется, что я немного обалдел от возбуждения.

- Херки, друг, - говорю я ему, перелистывая страницы, - ты никогда не

лгал мне и никогда не оставлял меня в беде. Выручай, дружище, выручай! -

говорю я.

Я сунулся на страницу 117: "Что делать при несчастном случае", -

пробежал пальцем вниз по листу и попал в точку Молодчина Херкимер, он ничего

не забыл!

На странице 117 было написано:

"Удушение от вдыхания дыма или газа. - Нет ничего лучше льняного семени

Вложите несколько семян в наружный угол глаза".

Я сунул справочник обратно в карман я схватил пробегавшего мимо

мальчишку.

- Вот, - говорю я, давая ему деньги, - беги в аптеку и принеси на

доллар льняного семени. Живо, и получишь доллар за работу. - Теперь, - кричу

я, - мы добудем миссис Сэмпсон! - И сбрасываю пиджак и шляпу.

Четверо пожарных и граждан хватают меня,

- Идти в дом - идти на верную смерть, - говорят они. - Пол уже начал

проваливаться.

- Да как же, черт побери! - кричу я и все еще смеюсь, хотя мне не до

смеха. - Как же я вложу льняное семя в глаз, не имея глаза?

Я двинул локтями пожарников по лицу, лягнул одного гражданина и свалил

боковым ударом другого. А затем я ворвался в дом. Если я умру раньше вас, я

напишу вам письмо и сообщу, на много ли хуже в чертовом, пекле, чем было в

стенах этого дома; но пока не делайте выводов. Я прожарился куда больше тех

цыплят, что подают в ресторане по срочным заказам. От дыма и огня я дважды

кидался на пол и чуть-чуть не посрамил Херкимера, но пожарные помогли мне,

пустив небольшую струйку воды, и я добрался до комнаты миссис Сэмпсон. Она

от дыма лишилась чувств, так что я завернул ее в одеяло и взвалил на плечо.

Ну ясно, пол не был так уж поврежден, как мне говорили, а то разве бы он

выдержал? И думать нечего!

Я оттащил ее на пятьдесят ярдов от дома и уложил на траву. Тогда,

конечно, все остальные двадцать два претендента на руку миссис Сэмпсон

столпились вокруг с ковшиками воды, готовые спасать ее. Тут прибежал и

мальчишка с льняным семенем.

Я раскутал голову миссис Сэмпсон. Она открыла глаза и говорит:

- Это вы, мистер Пратт?

- Т-с-с, - говорю я. - Не говорите, пока не примете лекарство.

Я обвиваю ее шею рукой и тихонько поднимаю ей голову, а другой рукой

разрываю пакет с льняным семенем; потом со всей возможной осторожностью я

склоняюсь над ней и пускаю несколько семян в наружный уголок ее глаза.

В этот момент галопом прилетает деревенский доктор, фыркает во все

стороны, хватает миссис Сэмпсон за пульс и интересуется, что собственно

значат мои идиотские выходки.

- Видите ли, клистирная трубка, - говорю я, - я не занимаюсь постоянной

врачебной практикой, но тем не менее могу сослаться на авторитет.

Принесли мой пиджак, и я вытащил справочник.

- Посмотрите страницу сто семнадцать, - говорю я. - Удушение от

вдыхания дыма или газа. Льняное семя в наружный угол глаза, не так ли? Я не

сумею сказать, действует ли оно как поглотитель дыма, или побуждает к

действию сложный гастрогиппопотамический нерв, но Херкимер его рекомендует,

а он был первым приглашен к пациентке. Если хотите устроить консилиум, я

ничего не имею против.

Старый доктор берет книгу и рассматривает ее с помощью очков и

пожарного фонаря.

- Послушайте, мистер Пратт, - говорит он, - вы, очевидно, попали не на

ту строчку, когда ставили свой диагноз. Рецепт от удушья гласит: "Вынесите

больного как можно скорее на свежий воздух и положите его на спину,

приподняв голову", а льняное семя - это средство против "пыли и золы,

попавших в глаз", строчкой выше. Но в конце концов...

- Послушайте, - перебивает миссис Сэмпсон, - мне кажется, я могу

высказать свое мнение на этом консилиуме. Так знайте, это льняное семя

принесло мне больше пользы, чем все лекарства в моей жизни.

А потом она поднимает голову, снова опускает ее мне на плечо и говорит:

"Положите мне немножко и в другой глаз, Санди, дорогой".

Так вот, если вам придется завтра или когда-нибудь в другой раз

остановиться в Розе, то вы увидите замечательный новенький ярко-желтый дом,

который украшает собою миссис Пратт, бывшая миссис Сэмпсон. И если вам

придется ступить за его порог, вы увидите на мраморном столе посреди

гостиной "Херкимеров справочник необходимых познаний", заново переплетенный

в красный сафьян и готовый дать совет по любому вопросу, касающемуся

человеческого счастья и мудрости".

----------------------------------------------------------

1) - Речь идет о стихотворениях старинного персидского поэта XI в.

Омара Хайама.

2) - Псевдоним (франц.).

[coach]

Санаторий на ранчо

Перевод Т. Озерской

Если вы следите за хроникой ринга, вы легко припомните этот случай. В

начале девяностых годов по ту, сторону одной пограничной реки состоялась

встреча чемпиона с претендентом на это звание, длившаяся всего минуту и

несколько секунд.

Столь короткая схватка - большая редкость и форменное надувательство,

так как она обманывает ожидания ценителей настоящего спорта. Репортеры

постарались выжать из нее все возможное, но если отбросить то, что они

присочинили, схватка выглядела до грусти неинтересной. Чемпион просто

швырнул на пол свою жертву, повернулся к ней спиной и, проворчав: "Я знаю,

что этот труп уже не встанет", протянул секунданту длинную, как мачта, руку,

чтобы он снял с нее перчатку"

Этим и объясняется то обстоятельство, что на следующее утро, едва

забрезжил рассвет, полный пассажирский комплект донельзя раздосадованных

джентльменов в модных жилетах и буйно пестрых галстуках высыпал из

пульмановского вагона на вокзале в Сан-Антонио. Этим же объясняется отчасти

и то плачевное положение, в котором оказался "Сверчок" Мак-Гайр, когда он

выскочил из вагона и повалился на платформу, раздираемый на части сухим,

лающим кашлем, столь привычным для слуха обитателей Сан-Антонио. Случалось,

что в это же самое время Кэртис Рейдлер, скотовод из округа Нуэеес - да

будет над ним благословение божие! - проходил по платформе в бледных лучах

утренней зари.

Скотовод поднялся спозаранку, так как спешил домой и хотел захватить

поезд, отходивший на юг, остановившись возле незадачливого покровителя

спорта он произнес участливо, с характерным для техасца тягучим акцентом.

- Что, худо тебе, бедняжка?

"Сверчок" Мак-Гайр - бывший боксер веса пера, жокей, жучок, специалист

в три листика и завсегдатай баров и спортивных клубов воинственно вскинул

глаза на человека, обозвавшего его "бедняжкой".

- Катись, Телеграфный Столб, - прохрипел он. - Я не звонил.

Новый приступ кашля начал выворачивать его наизнанку, и, обессиленный,

он привалился к багажной тележке. Рейдлер терпеливо ждал, пока пройдет

кашель, поглядывая на белые шляпы, короткие пальто и толстые сигары,

загромоздившие платформу.

- Ты, верно, с севера, сынок? - спросил он, когда кашель стал утихать.

- Ездил поглядеть на бокс?

- Бокс? - фыркнул Мак-Гайр. - Игра в пятнашки! Дал ему раза и уложил на

пол быстрей, чем врач укладывает больного в могилу Бокс! - Он поперхнулся,

закашлялся и продолжал, не столько адресуясь к скотоводу, сколько стремясь

отвести душу: - Верный выигрыш! Нет уж, Дольше меня на эту удочку не

поймаешь. А ведь на такую приманку клюнул бы и сам Рокфеллер. Пять против

одного, что этот парень из Корка не продержится трех раундов - вот же я на

что ставил! Все вложил, до последнего цента, и уже чуял запах опилок в этом

ночном кабаке на Тридцать седьмой улице, который я сторговал у Джима Дилэни.

И вдруг. Ну, скажите хоть вы, Телеграфный Столб, каким нужно быть обормотом,

чтобы всадить свое последнее достояние в одну встречу двух остолопов?

- Что верно, то верно, - сказал могучий скотовод. - Особенно, если

денежки-то ухнули. А тебе, сынок, лучше бы пойти в гостиницу. Это скверный

кашель. Легкие?

- Да, нелегкая их возьми! - последовая исчерпывающий ответ. - Заполучил

удовольствие. Старый филин сказал, что я протяну еще с полгода, а может, и с

год, если переменю аллюр и буду держать себя в узде. Вот я и хотел осесть

где-нибудь и взяться за ум. Может, я потому и рискнул на пять против одного.

У меня была припасена железная тысяча долларов. В случае выигрыша кафе

Дилэни перешло бы ко мне. Ну, кто мог думать, что эту дубину уложат в первом

же раунде?

- Да, не повезло тебе, - сказал Рейдлер, глядя на миниатюрную фигурку

Мак-Гайра, прислонившуюся к тележке. - А сейчас, сынок, пойдя-ка ты в

гостиницу и отдохни. Здесь есть "Менджер", и "Маверик", и...

- И "Пятая авеню", и "Уолдорф-Астория", - передразнил его Мак-Гайр. -

Вы что, не слышали? Я прогорел. У меня нет ничего, кроме этих штанов и одной

монеты в десять центов. Может, мне было бы полезно отправиться в Европу или

совершить путешествие на собственной яхте?.. Эй, газету!

Он бросил десять центов мальчишке-газетчику, схватил "Экспресс" и,

примостившись поудобней к тележке, погрузился в отчет о своем Ватерлоо,

раздутом по мере сил изобретательной прессой.

Кэртис Рейдлер поглядел на свои огромные золотые часы и тронул

Мак-Гайра за плечо.

- Пойдем, сынок, - сказал он. - Осталось три минуты до поезда.

Сарказм, по-видимому, был у Мак-Гайра в крови.

- Вы что видели, как я сорвал банк в железку или выиграл пари, после

того как минуту назад я сказал вам, что у меня нет ни гроша? Ступайте своей

дорогой приятель.

- Ты поедешь со мной на мое ранчо и будешь жить там, пока не

поправишься, - сказал скотовод. - Через полгода ты забудешь про свою хворь,

малыш. - Одной рукой он приподнял Мак-Гайра и повлек его к поезду.

- А чем я буду платить? - спросил Мак-Гайр, делая слабые попытки

освободиться.

- Платить! За что? - удивился Рейдлер. Они озадаченно уставились друг

на друга. Мысли их вертелись, как шестеренки конической зубчатой передачи, -

у каждого вокруг своей оси и в противоположных направлениях.

Пассажиры поезда, идущего на юг, с любопытством поглядывали на эту

пару, дивясь столь редкостному сочетанию противоположностей Мак-Гайр был

ростом пять футов один дюйм. По внешности он мог оказаться уроженцем

Дублина, а быть может, и Иокогамы. Острый взгляд, острые скулы и подбородок,

шрамы на костлявом дерзком лице, сухое жилистое тело, побывавшее во многих

переделках, - этот парень, задиристый с виду, как шершень, не был явлением

новым или необычным в этих краях. Рейдлер вырос на другой почве. Шести футов

двух дюймов росту и необъятной ширины в плечах, он был, что называется, душа

нараспашку. Запад и Юг соединялись в нем. Представители этого типа еще мало

воспроизводились на полотне, ибо наши картинные галереи миниатюрны, а

кинематограф пока еще не получил распространения в Техасе. Достойно

запечатлеть образ такого детины, как Рейдлер, могла бы, пожалуй, только

фреска - нечто огромное, спокойное, простое и не заключенное в раму.

Экспресс мчал их на юг. Зеленые просторы прерий наступали на леса,

дробя их, превращая в разбросанные на широком пространстве темные купы

деревьев. Это была страна ранчо, владения коровьих королей.

Мак-Гайр сидел, забившись в угол, и с острым недоверием прислушивался к

словам скотовода. Какую штуку задумал сыграть с ним этот здоровенный

старичина, который тащит его неизвестно куда? То, что им руководит

бескорыстное участие, меньше всего могло прийти Мак-Гайру на ум. "Он не

фермер, - рассуждал пленник, - да и на жулика не похож. Что ж это за птица?

Ну, гляди в оба, "Сверчок", - не крапленая ли у него колода? Теперь уж

хочешь - не хочешь, а деваться некуда. У тебя скоротечная чахотка и пять

центов в кармане, так что сиди тихо. Сиди тихо и гляди, что он там

замышляет".

продолжение следует...

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

В Ринконе, в ста милях от Сан-Антонио, они сошли с поезда и пересели в

таратайку, которая ждала Рейдлера на станции, после чего покрыли еще

тридцать миль, прежде чем добрались до места своего назначения. Именно эта

часть путешествия могла бы, казалось, открыть подозрительному Мак-Гайру

глаза на подлинный смысл его пленения. Они катили на бархатных колесах по

ликующему раздолью саванны. Пара резвых испанских лошадок бежала ровной,

неутомимой рысцой, порой по собственному почину пускаясь вскачь. Воздух

пьянил, как вино, и освежал; как сельтерская, и с каждым глотком его

путешественники вдыхали нежное благоухание полевых цветов. Дорога понемногу

затерялась в траве, и таратайка поплыла по зеленым степным бурунам,

направляемая опытной рукой Рейдлера, которому каждая едва приметная рощица,

мелькнувшая вдали, служила знакомой вехой, каждый мягкий изгиб холмов на

горизонте указывал направление и отмечал расстояние. Но Мак-Гайр,

откинувшись на сиденье, с угрюмым недоверием внимал скотоводу и не видел

вокруг себя ничего, кроме безлюдной пустыни.

"Что он замышляет? - тяготила его неотвязная мысль. - Какую аферу

обмозговал этот верзила?" Среди необозримых просторов, ограниченных только

линией горизонта да четвертым измерением, Мак-Гайр подходил к людям с меркой

жителя тесных городских кварталов.

Неделей раньше, проезжая верхом по прерии, Рейдлер наткнулся на

больного теленка, который жалобно мычал, отбившись от стада. Не спешиваясь,

Рейдлер нагнулся, перебросил через седло этого горемыку и передал на

попечение своих ковбоев на ранчо. Откуда было Мак-Гайру знать, - да и как бы

вместилось это в его сознание, - что он в глазах Рейдлера был примерно то

же, что этот теленок, - больное, беспомощное создание, нуждающееся в чьей-то

заботе. Рейдлер увидел, что он может помочь, и этого было для него

достаточно. С его точки зрения все это было вполне логично, а значит, и

правильно. Мак-Гайр был седьмым по счету недужным, которого Рейдлер случайно

подобрал в Сан-Антонио, куда в погоне за озоном, застревающим якобы в его

узких уличках, тысячами стекаются больные чахоткой. Пятеро из его гостей

жили на ранчо Солито, пока не выздоровели или не окрепли, и со слезами

благодарности на глазах распростились с гостеприимным хозяином. Шестой попал

сюда слишком поздно, но, отмучившись, обрел в конце концов вечный покой в

тихом углу сада под раскидистым деревом.

Поэтому никто на ранчо не был удивлен, когда таратайка подкатила к

крыльцу и Рейдлер извлек оттуда своего больного протеже, поднял его словно

узел тряпья, и водворил на веранду.

Мак-Гайр окинул взглядом непривычную, для него картину. Дом на ранчо

Солито считался лучшим в округе. Он был сложен из кирпича, привезенного сюда

на лошадях за сотню миль, но имел всего один этаж, в котором размещались

четыре комнаты, окруженные верандой с земляным полом, носившей название

"галерейки". Пестрый ассортимент лошадей, собак, седел, повозок, ружей и

всевозможных принадлежностей ковбойского обихода поразил столичное око

прогоревшего спортсмена.

- Вот мы и дома, - весело сказал Рейдлер.

- Ну, и чертова же дыра! - выпалил Мак-Гайр и покатился на пол веранды

в судорожном приступе кашля.

- Мы постараемся устроить тебя поудобнее, сынок, - мягко сказал хозяин.

- В доме-то у нас, конечно, не шикарно, но зато на воле хорошо, а для тебя

ведь это самое главное. Вот твоя комната. Что понадобится - спрашивай, не

стесняйся.

Рейдлер ввел Мак-Гайра в комнату, расположенную на восточной стороне

дома. Незастеленный пол был чисто вымыт. Свежий ветерок колыхал белые

занавески на окнах. Большое плетеное кресло-качалка, два простых стула и

длинный стол, заваленный газетами, трубками, табаком, шпорами и ружейными

патронами, - стояли в центре комнаты. Несколько хорошо выделанных оленьих

голов и одна огромная, черная, кабанья смотрели со стен. В углу помещалась

широкая парусиновая складная кровать. В глазах всех окрестных жителей

комната для гостей на ранчо Солито была резиденцией, достойной принца.

Мак-Гайр при виде ее широко осклабился. Он вытащил из кармана свои пять

центов и подбросил их в потолок.

- Вы думали, я вру насчет денег? Вот, можете теперь меня обыскать, если

вам угодно. Это было последнее из моих сокровищ. Ну, кто будет платить?

Ясные серые глаза Рейдлера твердо взглянули из-под седеющих бровей

прямо в черные бусинки глаз Мак-Гайра. Немного помолчав, он сказал просто,

без гнева:

- Ты меня очень обяжешь, сынок, если не будешь больше поминать о

деньгах. Раз сказал, и хватит. Я не беру со своих гостей платы, да они

обычно и не предлагает мне ее. Ужин будет готов через полчаса. Вот тут вода

в кувшине, а в том, красном, что висит на галерейке, - похолоднее, для

питья.

- А где звонок? - озираясь по сторонам, спросил Мак-Гайр.

- Звонок? А для чего?

- Звонить. Когда что-нибудь понадобится; Я же не могу... Послушайте,

вы! - закричал он, вдруг, охваченный бессильной злобой. - Я не просил вас

тащить меня сюда! Я не клянчил у вас денег! Я не старался разжалобить вас -

вы сами ко мне пристали! Я болен! Я не могу двигаться! А тут за пятьдесят

миль кругом ни коридорного, ни коктейля? О черт! Как я влип! - И Мак-Гайр

повалился на койку и судорожно разрыдался.

Рейдлер подошел к двери и позвав слугу. Стройный краснощекий мексиканец

лет двадцати быстро вошел в комнату. Рейдлер заговорил с нам по-испански.

- Иларио, помнится, я обещал тебе с осени место vaquero в лагере

Сан-Карлос?

- Si, Senor, такая была ваша милость.

- Ну, слушай. Этот Senorito - мой друг. Он очень болен. Будешь ему

прислуживать. Находясь неотлучно при нем, исполняй все его распоряжения. Тут

нужна забота, Иларио, и терпение. А когда он поправится или... а когда он

поправится, я сделаю тебя не vaqueron a mayordomo (1) на ранчо де ля

Пьедрас. Esta bueno? (2)

- Si, si, mil gracias, Senor! (3) - Иларио в знак благодарности хотел

было опуститься на одно колено, но Рейдлер шутливо пнул его ногой,

проворчав:

- Ну, ну, без балетных номеров...

Десять минут спустя Иларио, покинув комнату Мак-Гайра, предстал перед

Рейдлером.

- Маленький Senor, - заявил он, - шлет вам поклон (Рейдлер отвес это

вступление за счет любезности Иларио) и просит передать, что ему нужен

колотый лед, горячая ванна, гренки, одна порция джина с сельтерской, закрыть

все окна, позвать парикмахера, одна пачка сигарет, "Нью-Йорк геральд" и

отправить телеграмму.

Рейдлер достал из своего аптечного шкафчика бутылку виски.

- Вот, отнеси ему, - сказал он.

Так на ранчо Солито установился режим террора. Первые недели Мак-Гайр

хвастал напропалую и страшно заносился перед ковбоями, которые съезжались с

самых отдаленных пастбищ поглядеть на последнее приобретение Рейдлера.

Мак-Гайр был совершенно новым для них явлением. Он посвящал их в различные

тонкости боксерского искусства, щеголяя хитроумными приемами защиты и

нападения. Он раскрывал их изумленному взору всю изнанку жизни

профессиональных спортсменов. Они без конца дивились его речи, пересыпанной

жаргонными словечками, и забавлялись ею от души. Его жесты, его странные

позы, откровенная дерзость его языка и принципов завораживали их. Он был для

них существом из другого мира.

Как это ни странно, но тот новый мир, в который он сам попал, словно не

существовал для него. Он был законченным эгоистом из мира кирпича и

известки. Ему казалось, что судьба зашвырнула его куда-то в пустое

пространство, где он не обнаружил ничего, кроме нескольких слушателей,

готовых внимать его хвастливым реминисценциям. Ни безграничные просторы

залитых солнцем прерий, ни величавая тишина звездных ночей не тронули его

души. Все самые яркие краски Авроры не могли оторвать его от розовых страниц

спортивного журнала. Прожить на шармака - было его девизом, кабак на

Тридцать седьмой - венцом его стремлений.

Месяца через два он начал жаловаться, что здоровье его ухудшилось. С

этого момента он стал бичом, чумой, кошмаром ранчо Солито. Словно какой то

злой гном или капризная женщина, сидел он в своем углу, хныча, скуля,

обвиняя и проклиная Все его жалобы звучали на один лад: его против воли

ввергли в эту геенну огненную, где он гибнет от отсутствия ухода и комфорта.

Однако вопреки его отчаянным воплям, что ему якобы день ото дня становится

хуже, с виду он нисколько не изменился. Все тот же дьявольский огонек горел

в черных бусинках его глаз, голос его звучал все так же резко, тощее лицо -

кости, обтянутые кожей, - достигнув предела худобы, уже не могло отощать

больше. Лихорадочный румянец, вспыхивавший по вечерам на его торчащих

скулах, наводил на мысль о том, что термометр мог бы, вероятно,

зафиксировать болезненное состояние, а выслушивание - установить, что

Мак-Гайр дышит только одним легким, но внешний облик его не изменился ни на

йоту.

Иларио бессменно прислуживал ему. Обещанное повышение в чине, как

видно, было для юноши большой приманкой, ибо горше горького стало его

существование при Мак- Гайре. По распоряжению больного все окна в комнате

были наглухо закрыты, шторы спущены и всякий доступ свежего воздуха

прекращен. Так Мак-Гайр лишал себя своей единственной надежды на спасение. В

комнате нельзя было продохнуть от едкого табачного дыма. Кто бы ни зашел к

Мак-Гайру, должен был сидеть, задыхаясь в дыму, и слушать как этот бесенок

хвастает напропалую своем скандальной карьерой.

Но всего удивительнее были отношения, установившиеся у Мак-Гайра с

хозяином дома. Больной третировал своего благодетеля, как своенравный,

избалованный ребенок третирует не в меру снисходительного отца. Когда

Рейдлер отлучался из дома, на Мак-Гайра нападала хандра и он замыкался в

угрюмом молчании. Но стоило Рейдлеру переступить порог, и Мак-Гайр

набрасывался на него с самыми колкими, язвительными упреками. Поведение

Рейдлера по отношению к своему подопечному было в такой же мере непостижимо.

Рейдлер, казалось, и сам поверил во все те страшные обвинения, которыми

осыпал его Мак-Гайр, и чувствовал себя жестоким угнетателем и тираном. Он,

очевидно, считал себя целиком ответственным за состояние здоровья своего

гостя и с покаянным видом терпеливо и смиренно выслушивал все его нападки.

Как-то раз Рейдлер сказал Мак-Гайру:

- Попробуй больше бывать на воздухе, сынок. Бери мою таратайку и

катайся хоть каждый день. А то поживи недельку-другую с ребятами на выгоне.

Я бы тебя там неплохо устроил. На свежем воздухе, да к земле поближе - это

бы живо поставило тебя на ноги. Я знал одного парня из Филадельфии - еще

хуже болел, чем ты, а как случилось ему заблудиться на Гвадалупе и две

недели прожить на овечьем пастбище да поспать на голой земле, так сразу

пошел на поправку. Воздух да земля - целебная штука. А то покатайся верхом.

У меня есть смирная лошадка.

- Что я вам сделал? - взвизгнул Мак-Гайр. - Разве я вам втирал очки?

Заставлял вас привозить меня сюда? Просил об этом? А теперь - катись на

выгон? Да уж пырнули бы просто ножом, чего там канитель разводить! Скачи

верхом! А я ног не таскаю! Понятно? Пятилетний ребенок надает мне тумаков -

я и то не смогу увернуться. А все ваше проклятое ранчо - это оно меня

доконало. Здесь нечего есть, не на что глядеть, не с кем говорить, кроме

орды троглодитов, которые не отличат боксерской груши от салата из омаров!

- У нас тут, правда, скучновато, - смущенна оправдывался Рейдлер. -

Всего вдоволь - но все простое. Ну, да если что нужно, пошлем ребят, они

привезут из города.

Чэд Мерчисон, ковбой из лагеря Серкл Бар, первый высказал

предположение, что Мак-Гайр - притворщик и симулянт. Чэд привез для него

корзину винограда за тридцать миль, привязав ее к луке седла и дав четыре

мили крюку. Побыв немного в накуренной комнате, он вышел оттуда и без

обиняков выложил свои подозрения хозяину.

- Рука у него - тверже алмаза, сказал Чэд. - Когда он познакомил меня с

"прямым коротким в солнечное сплетение", так я думал, что меня мустанг

лягнул. Малый бессовестно надувает вас, Кэрт. Он такой же хворый, как я.

Стыдно сказать, но этот недоносок просто водит вас за нос, чтоб пожить здесь

на дармовщинку.

Однако прямодушный скотовод пропустил мимо ушей разоблачения Чэда, и

если несколько дней спустя он подверг Мак-Гайра медицинскому осмотру, это

было сделано без всякой задней мысли.

- Как-то в полдень двое людей подъехали к ранчо, вылезли из повозки,

привязали лошадей, зашли в дом и остались отобедать: всякий считает себя раз

и навсегда приглашенным к столу - таков обычай этого края. Один из приезжих

оказался медицинским светилом из Сан-Антонио, чьи дорогостоящие советы

потребовались какому-то коровьему магнату, угодившему под шальную пулю.

Теперь доктора везли на станцию, где он должен был сесть на поезд. После

обеда Рейдлер отозвал его в сторонку и, тыча двадцатидолларовую бумажку ему

в руку сказал:

- Доктор, не откажитесь досмотреть одного паренька - он тут, в соседней

комнате. Боюсь, что у него чахотка в последней стадии. Мне бы хотелось

узнать, очень ли он плох и что мы можем для него сделать.

- Сколько я вам должен за обед, которым вы меня угостили? - проворчал

доктор, взглядывая поверх очков на хозяина. - Рейдлер сунул свои двадцать

долларов обратно в карман. Доктор без замедления проследовал в комнату к

Мак-Гайру, а скотовод опустился на кучу седел, наваленную в углу галерейки,

и приготовился проклясть себя, если медицинское заключение окажется

неблагоприятным.

Через несколько минут доктор бодрым шагом вышел из комнаты Мак-Гайра.

- Ваш малый, - сказал он Рейдлеру, - здоровее меня. Легкие у него

чисты, как только что отпечатанный доллар. Пульс нормальный, температура и

дыхание тоже. Выдох - четыре дюйма. Ни малейших признаков заболевания.

Конечно, я не делал бактериологического анализа, но ручаюсь, что

туберкулезных бацилл у него нет. Можете поставить мое имя под диагнозом.

Даже табак и спертый воздух ему не повредили. Он кашляет? Так скажите ему,

что это не обязательно. Вас интересует, что можно для него сделать? Мой

совет - пошлите его ставить телеграфные столбы или объезжать мустангов. Ну,

наши лошади готовы. Счастливо оставаться, сэр. - И, как порыв живительного

освежающего ветра доктор помчался дальше.

Рейдлер сорвал листок с мескитового куста у перил и принялся задумчиво

жевать его.

Приближался сезон клеймения скота, а на следующее утро. Росс Харгис,

старший загонщик, собрал во дворе ранчо два с половиной десятка своих ребят,

чтобы отбыть с ними в лагерь Сан-Карлос, где должны были начаться работы. В

шесть часов лошади были оседланы, провизия погружена в фургон, и ковбои один

за другим уже вскакивала в седла, когда Рейдлер попросил их немного

обождать. Мальчик- конюх подвел к воротам еще одну взнузданную и оседланную

лошадь. Рейдлер направился к комнате Мак-Гайра и широко распахнул дверь.

Мак-Гайр, неодетый, лежал на койке и курил.

- Подымайся! - сказал скотовод, и голое его прозвучал отчетливо и

резко, как медь охотничьего рога.

- Что такое? - оторопело спросил Мак-Гайр.

- Вставай и одевайся. Я бы мог терпеть в своем доме гремучую змею, но

обманщику здесь не место. Ну! Сколько раз повторять! - Схватив Мак-Гайра за

шиворот, он стащил его с постели.

- Послушайте, приятель! - в бешенстве вскричал Мак-Гайр. - Вы что -

белены объелись? Я же болен - не видите. Что ли? Я подохну, если сдвинусь с

места! Что я вам сделал? Разве я просил?.. - захныкал он было на привычный

лад.

- Одевайся! - сказал Рейдлер, повысив голос.

Путаясь в одежде, бормоча ругательства и не сводя изумленного взора с

грозной фигуры разъяренного скотовода, Мак-Гайр кое-как, дрожащими руками,

натянул на себя штаны и рубаху. Рейдлер снова схватил его за шиворот и

поволок через двор к привязанной у ворот лошади. Ковбои покачнулись в

седлах, разинув рты.

- Возьми с собой этого малого, - сказал Рейдлер, Россу Харгису, - и

приставь его к работе. Пусть работает, как надо, спит, где придется, и ест,

что дадут. Вы знаете, ребята, - я делал для него все, что мог, и делал от

души. Вчера лучший доктор из Сан-Антонио осмотрел его и сказал, что легкие у

него как у мула, и вообще он здоров как бык. Словом, поручаю его тебе, Росс.

Росс Харгис только хмуро улыбнулся в ответ.

- Вот оно что! - протянул Мак-Гайр, с какой-то странной усмешкой глядя

на Рейдлера. - Так старый филин сказал, что я здоров? Он сказал, что я

симулянт, так, что ли? А вы, значит, подослали его ко мне? Вы думали, что я

прикидываюсь? Я, по-вашему, обманщик. Послушайте, приятель, я часто был

груб, я знаю, но ведь это только так.... Если бы вы побывали хоть раз в моей

шкуре... Да, я позабыл.., Я же здоров... Так сказал старый филин. Ладно,

дружище, я отработаю вам. Вот когда вы со мной посчитались!

Легко, как птица, он взлетел в седло, схватил хлыст, положенный на

луку, и стегнул коня. "Сверчок", который на скачках в Хоторне привел

когда-то "Мальчика" первым к финишу, повысив выдачу до десяти к одному снова

вдел ногу в стремя.

Мак-Гайр был впереди, когда кавалькада, вылетев за ворота, взяла

направление на Сан-Карлос, и вдогонку ему неслось, одобрительное гиканье

ковбоев, скакавших в поднятых им клубах пыли. Но, не покрыв и мили, он стал

отставать и уже плелся в хвосте, когда всадники, миновав выгоны, продолжали

путь среди высоких зарослей чапарраля. Заехав в чащу, он натянул поводья и,

вытащив платок, прижал его к губам. Платок окрасился алой кровью. Он

забросил его в колючие кусты и, прохрипев своему удивленному коню "катись!"

- поскакал следом за ковбоями.

Вечером Рейдлер получил письмо из своего родного городка в Алабаме.

Умер один из его родственников, и Рейдлера просили приехать, чтобы принять

участие в дележе наследства. На рассвете он уже катил в своей таратайке по

прерии, спеша на станцию.

Домой он возвратился только через два месяца. Усадьба опустела - он

застал там одного Иларио, который в его отсутствие присматривал за домом.

Юноша стал рассказывать ему, как шли дела пока хозяин был в отлучке. С

клеймением скота еще не управились, сказал он. Было много ураганов, скот

разбегался, и клеймение подвигается туго. Лагерь сейчас в долине Гвадалупы -

в двадцати милях от усадьбы.

- Да, между прочим, - сказал Рейдлер, внезапно припомнив что-то. - Как

этот парень, которого я отправил с ребятами в лагерь, Мак-Гайр? Работает он?

- Не знаю, - отвечал Иларио. - Ковбои редко заглядывают теперь на

ранчо. Очень много хлопот с молодыми телятами. Нет, ничего про него не

слыхал. Верно, его уже давно нет в живых.

- Что ты мелешь! - сказал Рейдлер. - Как это - нет в живых?

- Очень, очень он был плох, этот Мак-Гайр, - сказал Иларио, пожимая

плечами, - Я знал, что ему не прожить и месяца, когда он уезжал отсюда.

- Вздор! - проворчал Рейдлер. - Я вижу, он я тебя одурачил. Доктор

осмотрел его и сказал, что он здоров, как мескитовая коряга.

- Это он так сказал? - спросил Иларио, ухмыляясь. - Этот доктор даже не

видел его.

- Говори толком! - приказал Рейдлер. - Какого черта ты меня морочишь?

- Мак-Гайр, - спокойно сказал Иларио, - пил воду на галерейке, когда

этот доктор прибежал в комнату. Он сразу схватил меня и давай стучать по мне

пальцами - вот тут стучал и тут. - Иларио показал на грудь. - Я так я не

понял зачем. Потом он стал прикладываться ухом и все что-то слушал. Вот тут

слушал и тут. А зачем? Потом достал какую-то стеклянную палочку и сунул мне

в рот. Потом схватил меня за руку и начал ее щупать - вот так. И еще велел

мне считать тихим голосом двадцать, treinta, cuarenta (4). Кто его знает, -

закончил Иларио, - в недоумении разводя руками, - зачем он все это делал?

Может, хотел пошутить?

- Какие лошади дома? - только и спросил Рейдлер.

- Пайсано пасется за маленьким корралем, Senor.

- Оседлай его, живо!

Через несколько минут Рейдлер вскочил в седло и скрылся из виду.

Пайсано, недаром названный в честь этой невзрачной с виду, но быстроногой

птицы мчал во весь опор, пожирая ленты дорог, как макароны. Через два часа с

небольшим Рейдлер с невысокого холма увидел лагерь, раскинувшийся у излучины

Гвадалупы. С замиранием сердца, страшась услышать самое худшее, он подъехал

к лагерю, спешился и бросил поводья. В простоте душевной он уже считал себя

в эту минуту убийцей Мак-Гайра.

В лагере не было ни души, кроме повара, который, поджидая ковбоев к

ужину, раскладывая по тарелкам огромные куски жареной говядины и расставлял

на столе железные кружки для кофе. Рейдлер не решился сразу задать терзавший

его вопрос.

- Все благополучно в лагере, Пит? - неуверенно спросил он.

- Да так себе, - сдержанно отвечал Пит. - Два раза сидели без провизии.

Ураган наделал бед - облазили все заросли на сорок миль вокруг, пока собрали

скот. Мне нужен новый кофейник. Москиты в этом году совсем осатанели.

- А ребята как... все здоровы?

Пит не отличался оптимизмом. К тому же справляться о здоровье ковбоев

было не только явно излишне, но граничило со слюнтяйством. Странно было

слышать такой вопрос из уст хозяина.

- Тех что остались, не приходится по два раза звать к столу, проронил

он, наконец.

- Тех что остались? - хрипло повторял Рейдлер. Он невольно оглянулся,

ища глазами могилу Мак-Гайра. Ему уже мерещилась каменная белая плита, вроде

той, что он видел недавно на кладбище в Алабаме. Но он тут же опомнился,

сообразив, что это нелепо.

- Ну да, - сказал Пит. - Тех, что остались. В ковбойском лагере бывают

перемены - за два-то месяца. Кой-кого уже нет.

Рейдлер собрался с духом.

- А этот парень, которого я прислал сюда, - Мак-Гайр... Он не...

- Слушайте, - перебил его Пит, подымаясь во весь рост с толстым ломтем

кукурузного хлеба в каждой руке. - Как это у вас хватило совести прислать

такого больного парнишку в ковбойский лагерь? Этому вашему, доктору, который

не мог распознать; что малый уже одной ногой стоит в могиле, надо бы

спустить всю шкуру хорошей подпругой с медными пряжками. А уж и боевой же

парень! Вы знаете, что он выкинул - скандал да и только! В первый же вечер

ребята решили посвятить его в "ковбойские, рыцари". Росс Харрис вытянул его

разок кожаными гетрами, и как вы думаете, что сделал этот несчастный

ребенок? Вскочил, чертенок эдакий, и вздул Росса Харгиса. Ну да, вздул Росса

Харриса. Всыпал ему, как надо. Выдал ему крепко, хорошую порцию. Росс встал

и тут же поплелся искать местечко, где бы снова прилечь. А этот Мак-Гайр

отошел в сторонку, повалился лицом в траву и стал харкать кровью,

кровохарканье - так это и называется, передайте вашему коновалу.

Восемнадцать часов по часам пролежал он так и - никто не мог сдвинуть его с

места. А потом Росс Харрис, который очень любит тех, кому удалось его

вздуть, взялся за дело и проклял всех докторов от Гренландии, до

Китайландии. Вдвоем с Джонсоном Зеленой Веткой они перетащили Мак-Гайра в

палатку и стали наперебой пичкать его сырым мясом и отпаивать виски.

Но у малого, как видно, не было охоты идти на поправку. Ночью он удрал

из палатки и опять зарылся в траву - а тут еще дождь моросил, "Катитесь! -

говорит он им. - Дайте мне спокойно помереть. Он сказал, что я обманщик и

симулянт. Ну, и отвяжитесь от меня!"

- Две недели провалялся он так, - продолжал повар, - словечка ни с кем

не сказал, а потом...

Топот, подобный удару грома, сотряс воздух, и два десятка молодых

кентавров, вылетев из зарослей, ворвались в лагерь.

- Пресвятые драконы и гремучие змеи! - заметавшись из стороны в

сторону, возопил повар. - Ребята оторвут мне голову, если я не подам им ужин

через три минуты.

Но глаза Рейдлера были прикованы к маленькому загорелому пареньку,

который, весело блестя зубами, соскочил с лошади у ярко горевшего костра. Он

не бил похож на Мак-Гайра, но все же...

Секунду спустя Рейдлер тряс ему руку, схватив другой рукой за плечо.

- Сынок, сынок, ну, как ты? - с трудом выговорил он.

- Поближе к земле, вы говорили? - заорал Мак-Гайр, стиснув руку

Рейдлера в стальном пожатии. - Я так и сделал - и вот, видите, здоров и силы

прибавилось.

И понял, признаться, какого шута горохового я из себя разыгрывал.

Спасибо, старина, что прогнали меня сюда! А здорово вышло со старым-то

филином? Я видел в окно, как он выбивал зорю на груди у этого мексиканского

парня.

- Что же ты молчал, собачья душа! - загремел скотовод - Почему не

сказал, что доктор тебя не осматривал?

- А, катитесь! Не морочьте мне голову, - проворчал Мак-Гайр, сразу

ощетинившись, как бывало. - Вы меня разве спрашивали? Вы произнесли свою

речь и вышвырнули меня вон, и я решил, что так тому и быть. Но знаете,

приятель, эти скачки с коровами - здорово занятная штука. И ребята тут

первый сорт - лучшая команда, с какой мне доводилось ездить. Вы мне

разрешите остаться здесь, старина?

Рейдлер вопросительно посмотрел на Росса Харгиса.

- Этот паршивец, - нежно сказал Росс, - самый лихой загонщик на все

ковбойские лагеря. А уж дерется так, что только держась,

--------------------------------------------------------

1) - Старший объездчик (испан.).

2) - Хорошо? (испан.).

3) - Да, да, спасибо, сеньор (испан.).

4) - Тридцать, серок (испан.).

[coach]

Яблоко сфинкса

Перевод М. Урнова

Отъехав двадцать миль от Парадайза и не доезжая пятнадцати миль до

Санрайз-Сити, Билдед Роз, кучер дилижанса, остановил свою упряжку. Снег

валил весь день. Сейчас на ровных местах он достигал восьми дюймов Остаток

дороги, ползущей по выступам рваной цепи зубчатых тор, был небезопасен и

днем. Теперь же, когда снег и ночь скрыли все ловушки, ехать дальше и думать

было нечего, - так заявил Билдед Роз. Он остановил четверку здоровенных

лошадей и высказал пятерке пассажиров выводы своей мудрости.

Судья Менефи, которому мужчины, как на подносе, преподнесли руководство

и инициативу, выпрыгнул из кареты первым. Трое его попутчиков, вдохновленные

его примером, последовали за ним, готовые разведывать, ругаться,

сопротивляться, подчиняться, вести наступление - в зависимости от того, что

вздумается их предводителю. Пятый пассажир - молодая женщина - осталась в

дилижансе.

Билдед остановил лошадей на плече первого горного выступа. Две

поломанные изгороди окаймляли дорогу. В пятидесяти шагах от верхней

изгороди, как черное пятно в белом сугробе, виднелся небольшой домик. К

этому домику устремились судья Менефи и его когорта с детским гиканьем,

порожденным возбуждением и снегом. Они звали, они барабанили в дверь и окно.

Встретив негостеприимное молчание, они вошли в раж, - атаковали и взяли

штурмом преодолимые преграды и вторглись в чужое владение.

До наблюдателей в дилижансе доносились из захваченного дома топот и

крики. Вскоре там замерцал огонь, заблестел, разгорелся ярко и весело. Потом

ликующие исследователи бегом вернулись к дилижансу, пробиваясь сквозь

крутящиеся хлопья. Голос Менефи, настроенный ниже, чем рожок, - даже

оркестровый по диапазону, - возвестил о победах, достигнутых их тяжкими

трудами. Единственная комната дома необитаема, сказал он, и мебели никакой

нет, но имеется большой камин, а в сарайчике за домом они обнаружили

солидный запас топлива. Кров и тепло на всю ночь были, таким образом,

обеспечены. Билдеда Роза ублажили известием о конюшие с сеном на чердаке, не

настолько развалившейся, чтобы ею нельзя было пользоваться.

- Джентльмены, - заорал с козел Билдед Роз, укутанный до бровей, -

отдерите мне два пролета в загородке, чтобы можно было проехать. Ведь это ж

хибарка старика Редрута. Так и знал, что мы где-нибудь поблизости. Самого-то

в августе упрятали в желтый дом.

Четыре пассажира бодро набросились на покрытые снегом перекладины.

Понукаемые кони втащили дилижанс на гору, к двери дома, откуда в летнюю пору

безумие похитило его владельца. Кучер и двое пассажиров начали распрягать.

Судья Менефи открыл дверцу кареты и снял шляпу.

- Я вынужден объявить, мисс Гарлевд, - сказал он, - что силою

обстоятельств наше путешествие прервано. Кучер утверждает, что ехать ночью

по горной дороге настолько рискованно, что об этом не приходится и мечтать.

Придется пробыть до утра под кровлей этого дома. Я заверяю вас, что вы вне

всякой опасности и испытаете лишь временное неудобство. Я самолично

исследовал дом и убедился, что имеется полная возможность хотя бы охранить

вас от суровости непогоды. Вы будете устроены со всем комфортом, какой

позволят обстоятельства. Разрешите помочь вам выйти.

К судье подошел пассажир, жизненным принципом которого было размещение

ветряных мельниц "Маленький Голиаф". Его фамилия была Денвури, но это не

имеет большого значения. На перегоне от Парадайза до Санрайз-Сити можно

почти или совсем обойтись без фамилии. И все же тому, кто захотел бы

разделить почет с судьей Мэдисоном Л. Менефи, требуется фамилия, как некая

зацепка, на которую слава могла бы повесить свой венок. Громко и

непринужденно ветреный мельник заговорил:

- Вам видно, придется вытряхнуться из ковчега, Миссис Макфарленд. Наш

вигвам не совсем "Пяльмер хаус" (1), но снегу там нет и при отъезде не будут

шарить в вашем чемодане, сколько ложек вы взяли на память. Огонек мы уже

развели и усадим вас на сухие шляпы, и будем отгонять мышей, и все будет

очень, очень мило.

Один из двух пассажиров, которые суетились в мешанине из лошадей,

упряжи, снега, и саркастических наставлений Билдеда Роза, крикнул в перерыве

между своими добровольческими обязанностями:

- Эй, молодцы! А ну, кто-нибудь, доставьте мисс Соломон в дом! Слышите?

Тпрру, дьявол! Стой, скотина проклятая!

Снова приходится вежливо объяснить; что на перегоне от Парадайза до

Санрайз-Сити точная фамилия - излишняя роскошь. Когда судья Менефи,

пользуясь правом, которое давали ему его седины и широко известная

репутация, представился пассажирке, она в ответ нежно выдохнула свою

фамилию, которую уши пассажиров мужского пола восприняли по-разному. В

возникшей атмосфере соперничества, не лишенной примеси ревности, каждый

упорно держался своей теории. Со, стороны пассажирки уточнение или поправка

могла бы показаться недопустимым нравоучением или, еще того хуже,

непозволительным желанием завязать интимное знакомство. Поэтому она

откликалась на мисс Гарленд, миссис Макфарленд и мисс Соломон с одинаковой

скромной снисходительностью... От Парадайза до Санрайз-Сити тридцать пять

миль. Клянусь котомкой Агасфера, для такого краткого путешествия достаточно

называться compagnon de voyage! (2)

Вскоре маленькая компания путников расселась веселым полукругом перед

полыхающим огнем. Пледы, подушки и отделимые части кареты втащили в дом и

употребили в дело. Пассажирка выбрала себе место вблизи камина на одном

конце полукруга. Там она украшала собою своего рода трон, воздвигнутый ее

подданными. Она восседала на принесенных из кареты подушках, прислонившись к

пустому ящику и бочонку, устланным пледами и защищавшими ее от порывов

сквозного ветра. Она протянула прелестно обутые ножки к ласковому огню. Она

сняла перчатки, но оставила на шее длинное меховое боа. Колеблющееся пламя

слабо освещало ее лицо, полускрытое защитным боа, - юное лицо, очень

женственное, ясно очерченное и спокойное, в непоколебимой уверенности своей

красоты. Рыцарство и мужественность соперничали здесь, угождая ей и утешая

ее. Она принимала их преклонение не игриво, как женщина, за которой

ухаживают; не кокетливо, как многие представительницы ее пола, недостойные

этих почестей; не с тупым равнодушием, как бык, получающий охапку сена, но

согласно указаниям самой природы: как лилия впитывает капельку росы,

предназначенную для того, чтобы освежить ее.

Вокруг дома яростно завывал ветер, мелкий снег со свистом врывался в

щели, холод пронизывал спины принесших себя в жертву мужчин, но в ту ночь

стихия не была лишена защитника. Менефи взялся быть адвокатом снежной бури.

Погода являлась его клиентом, и в односторонне аргументированной речи он

старался убедить своих компаньонов по холодной скамье присяжных, что они

восседают в беседке из роз, овеваемые лишь нежными зефирами. Он обнаружил

запас веселости, остроумия и анекдотов, не совсем приличных, но встреченных

с одобрением. Невозможно было противостоять его заразительной бодрости, и

каждый поспешил внести свою лепту В общий фонд оптимизма. Даже пассажирка

решилась заговорить.

- Все это, по-моему, очаровательно, - сказала она тихим, кристально

чистым голосом.

Время от времени кто-нибудь вставал и шутки ради обследовал комнату.

Мало осталось следов от ее прежнего обитателя, старика Редрута.

К Билдеду Роз настойчиво пристали, чтобы он рассказал историю

экс-отшельника. Поскольку лошади были устроены с комфортом и пассажиры,

по-видимому тоже, к вознице вернулись спокойствие и любезность.

- Старый хрыч, - начал Билдед Роз не совсем почтительно, - торчал в

этой хибарке лет двадцать. Он никого не подпускал к себе на близкую

дистанцию. Как, бывало, почует карету, шмыгнет в дом и дверь на крючок. У

него, ясно, винтика в голове не хватало. Он закупал бакалею и табак в лавке

Сэма Тилли на Литтл-Мадди.

продолжение следует...

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

В августе он явился туда, завернутый в красное одеяло, и сказал Сэму,

что он царь Соломон и что царица Савская едет к нему в гости. Он приволок с

собой весь свой капитал - небольшой мешочек, полный серебра, - и бросил его

в колодец Сэма. "Она не приедет, - говорит старик Редрут Сэму, - если

узнает, что у меня есть, деньги".

Как только люди услыхали такие рассуждения насчет, женщин и денег, им

сразу стало ясно, что старик спятил. Его забрали и упрятали в сумасшедший

дом.

- Может, в его жизни был какой-нибудь неудачный роман, который заставил

его искать отшельничества? - спросил один из пассажиров, молодой человек,

имевший агентство.

- Нет, - сказал Билдед, - на этот счет ничего не слыхал. Просто

обыкновенные неприятности. Говорят, что в молодости ему не повезло в

любовном предприятии с одной девицей; это задолго до того, как он закутался

в красное одеяло и произвел свои финансовые расчеты. А о романе ничего не

слышал.

- Ax! - воскликнул судья Менефи с важностью, - это, несомненно, случай

любви без взаимности.

- Нет, сэр, - заявил Билдед, - ничего подобного. Она за него не пошла.

Мармадюк Маллиген встретил как-то в Парадайзе человека из родного городка

старика Редрута. Он говорил, что Редрут был парень что надо, но вот, когда

хлопали его по карману, звякали только запонки да связка ключей. Он был

помолвлен с этой молодой особой, мисс Алиса ее звали, а фамилию забыл. Этот

человек рассказывал, что она была такого сорта девочка, для которой приятно

купить трамвайный билет. Но вот в городишко прикатил молодчик, богатый и с

доходами. У него свои экипажи, пай в рудниках и сколько хочешь свободного

времени. И мисс Алиса, хоть на нее уже была заявка, видно, столковалась с

этим приезжим. Начались у них совпадения и случайные встречи по дороге на

почту, и такие штучки, которые иногда заставляют девушку вернуть обручальное

кольцо и прочие подарки. Одним словом, появилась "трещинка в лютне", - как

выражаются в стихах.

Как-то люди видели: стоит у калитки Редрут с мисс Алисой и

разговаривает. Потом он снимает шляпу - и ходу. И с тех пор никто его в

городе больше не видел. Во всяком случае так передавал этот человек.

- А что стало с девушкой? - спросил молодой человек, имевший агентство.

- Не слыхал, - ответил Билдед. - Вот здесь то место на дороге, где

экипаж сломал колесо и багаж моих сведений упал в канаву. Все выкачал, до

дна.

- Очень печаль... - начал судья Менефи, но его реплика была оборвана

более высоким авторитетом.

- Какая очаровательная история, - сказала пассажирка голосом нежным,

как флейта.

Воцарилась тишина, нарушаемая только завыванием ветра и потрескиванием

горящих дров.

Мужчины сидели на полу, слегка смягчив его негостеприимную поверхность

пледами и стружками. Человек, который размещал ветряные мельницы "Маленький

Голиаф", поднялся и начал ходить, чтобы поразмять онемевшие ноги.

Вдруг послышался его торжествующий возглас. Он поспешил назад из

темного угла комнаты, неся что-то в высоко поднятой руке. Это было яблоко,

большое, румяное, свежее: приятно было смотреть на него. Он нашел его в

бумажном пакете на полке, в темном углу. Оно не могло принадлежать

сраженному любовью Редруту, его великолепный вид доказывал, что не с августа

лежало оно на затхлой полке. Очевидно, какие-то путешественники завтракали

недавно в этом необитаемом доме и забыли его.

Денвуди - его подвиги опять требуют почтить его наименованием -

победоносно подбрасывал яблоко перед носом своих попутчиков.

- Поглядите-ка, что я нашел, миссис Макфарленд! - закричал он

хвастливо. Он высоко поднял яблоко и, освещенное огнем, оно стало еще

румянее. Пассажирка улыбнулась спокойно... неизменно спокойно.

- Какое очаровательное яблоко, - тихо, но отчетливо сказала она.

Некоторое время судья Менефи чувствовал себя раздавленным, униженным,

разжалованным. Его отбросили на второе место, и это злило его. Почему не

ему, а вот этому горлану, деревенщине, назойливому мельнику, вручила судьба

это произведшее сенсацию яблоко? Попади оно к нему, и он разыграл бы с ним

целое действо, оно послужило бы темой для какого-нибудь экспромта, для речи,

полной блестящей выдумки, для комедийной сцены и он остался бы в центре

внимания. Пассажирка уже смотрела на этого нелепого Денбодди или Вудбенди с

восхищенной улыбкой, словно парень совершил подвиг! А мельник шумел и

вертелся, как образчик своего товара - от ветра, который всегда дует из

страны хористов в область звезды подмостков.

Пока восторженный Денвуди со своим аладиновым яблоком был окружен

вниманием капризной толпы, изобретательный судья обдумал план, как вернуть

свои лавры.

С любезнейшей улыбкой на обрюзгшем, но классически правильном лице

судья Менефи встал и взял из рук Денвуди яблоко, как бы собираясь его

исследовать. В его руках оно превратилось в вещественное доказательство э 1.

- Превосходное яблоко, - сказал он одобрительно. - Должен признаться,

дорогой мой мистер Денвинди, что вы затмили всех нас своими способностями

фуражира. Но у меня возникла идея. Пусть это яблоко станет эмблемой,

символом, призом, который разум и сердце красавицы вручат достойнейшему.

Все присутствующие, за исключением одного человека, зааплодировали.

- Здорово загнул! - пояснил пассажир, который не был ничем особенным,

молодому человеку, имевшему агентство.

Воздержавшимся от аплодисментов был мельник. Он почувствовал себя

разжалованным в рядовые. Ему бы и в голову никогда не пришло объявить яблоко

эмблемой. Он собирался, после того как яблоко разделят и съедят, приклеить

его семечки ко лбу и назвать их именами знакомых дам. Одно семечко он хотел

назвать миссис Макфарленд. Семечко, упавшее первым, было бы... но теперь уже

поздно.

- Яблоко, - продолжал судья Менефи, атакуя присяжных, - занимает в нашу

эпоху, надо сказать, совершенно незаслуженно-ничтожное место в диапазоне

нашего внимания. В самом деле, оно так часто ассоциируется с кулинарией и

коммерцией, что едва ли его можно причислить к разряду благородных фруктов;

Но в древние времена это было не так. Библейские, исторические и

мифологические предания изобилуют доказательствами того, что яблоко было

королем в государстве фруктов. Мы и сейчас говорим "зеница ока", когда хотим

определить что-нибудь чрезвычайно ценное. А что такое зеница ока, как не

составная часть яблока, глазного яблока? В Притчах Соломоновых мы находим

сравнение с "серебряными яблоками". Никакой иной плод дерева или лозы не

упоминается так часто в фигуральной речи. Кто не слышал и не мечтал о

"яблоках Гесперид?" не нет необходимости привлекать ваше внимание к

величайшему по значению и трагизму примеру, подтверждающему престиж яблока в

прошлом, когда потребление его нашими прародителями повлекло за собой

падение человека с его пьедестала добродетели и совершенства.

- Такие яблоки, - сказал мельник, затрагивая материальную сторону

вопроса, - стоят на чикагском рынке три доллара пятьдесят центов бочонок.

- Так вот, - сказал судья Менефи, удостоив мельника снисходительной

улыбки, - то, что я хочу предложить, сводится к следующему: в силу

обстоятельств, мы, должны оставаться здесь до утра. Топлива у нас

достаточно, мы не замерзнем. Наша следующая задача - развлечь себя наилучшим

образом, чтобы время шло не слишком медленно. Я предлагаю вложить это яблоко

в ручки мисс Гарленд. Оно больше не фрукт, но, как я уже сказал, приз,

награда, символизирующая великую человеческую идею. Сама мисс Гарленд

перестает быть индивидуумом... только на время, я счастлив добавить (низкий

поклон, полный старомодной грации), - она будет представлять свой пол, она

будет квинтэссенцией женского, племени, сердцем и разумом, я бы сказал,

венца творения. И в этом качестве она будет судить, и решать по следующему

вопросу.

Всего несколько минут назад наш друг, мистер Роз, почтил нас

увлекательным, но фрагментарным очерком романтической истории из жизни

бывшего владельца этого обиталища. Скудные факты, сообщенные нам, открывают,

мне кажется, необъятное поле для всевозможных догадок, для анализа

человеческих сердец, для упражнения нашей фантазии, словом - для

импровизации. Не упустим же эту возможность. Пусть каждый из нас расскажет

свою версию истории отшельника Редрута и его дамы сердца, начиная, с того,

на чем обрывается рассказ мистера Роза, - с того, как влюбленные расстались

у калитки. Прежде всего условимся: вовсе не обязательно предполагать, будто

Редрут сошел сума возненавидел мир и стал отшельником исключительно по вине

юной леди. Когда мы кончим, мисс Гарленд вынесет приговор женщины. Являясь

духовным символом своего пола, она должна будет решить, какая версия

наиболее правдиво отражает коллизию сердца и разума и наиболее верно

оценивает характер и поступки невесты Редрута с точки зрения женщины. Яблоко

будет вручено тому, кто удостоится этой награды. Если все вы согласны, то мы

будем иметь удовольствие услышать первой историю мистера Динвиди.

Последняя фраза пленила мельника. Он был не из тех, кто способен долго

унывать.

- Проект первый сорт, судья, - сказал он искренно, - Сочинить, значит,

рассказик посмешней? Что же, я как-то работал репортером в одной

спрингфилдскои газете, и когда новостей не было, я их выдумывал. Надеюсь,

что не ударю лицом в грязь.

- По-моему, идея очаровательная, - сказала пассажирка просияв. - Это

будет совсем как игра.

Судья Менефи выступил вперед и торжественно вложил яблоко в ее ручку.

- В древности, - сказал он с подъемом, - Парис присудил золотое яблоко

красивейшей.

- Я был в Париже на выставке, - заметил снова развеселившийся мельник,

- но ничего об этом не слышал. А я все время болтался на площадке

аттракционов, если не торчал в машинном павильоне.

- А теперь, - продолжал судья, - этот плод должен истолковать нам тайну

и мудрость женского сердца. Возьмите яблоко, мисс Гарленд. Выслушайте наши

нехитрые романтические истории и присудите приз по справедливости.

Пассажирка мило улыбнулась. Яблоко лежало у нее на коленях под плащами

и пледами. Она приткнулась к своему защитному укреплению, и ей было тепло и

уютно. Если бы не шум голосов и ветра, наверное можно было бы услышать ее

мурлыканье.

Кто-то подбросил в огонь дров. Судья Менефи учтиво кивнул головой

мельнику.

- Вы почтите нас первым рассказом? - сказал он.

Мельник уселся по-турецки, сдвинув шляпу на самый затылок, чтобы

предохранить его от сквозняка.

- Ну, - начал он без всякого смущения, - я разрешаю это затруднение

примерно таким манером. Конечно, Редрута здорово поддел этот гусь, у

которого хватало денег на всякие игрушки и который пытался отбить у него

девушку. Ну, ясно, он идет прямо к ней и спрашивает, фальшивит она или нет.

Кому охота, чтобы какой-то хлюст подъезжал с экипажами и золотыми приисками

к девушке, на которую вы нацелились? Ну, значит, он идет к ней. Ну,

возможно, что он горячится и разговаривает с ней, как с собственной женой,

забыв, что чек еще не наличные. Ну, надо думать, что Алисе становится жарко

под кофточкой. Ну, она кроет ему в ответ. Ну, он...

- Слушайте, - перебил его пассажир, который не был ничем особенным. -

Если бы вы столько размещали ветряных мельниц, сколько раз повторяете "ну",

вы бы нажили себе капиталец, верно?

Мельник добродушно усмехнулся.

- Ну, я вам не Гюй де Мопассам, - сказал он весело. - Я выражаюсь

просто, по- американски. Ну, она говорит что-нибудь вроде этого: "Мистер

Прииск мне только друг, - говорит она, - но он катает меня и покупает билеты

в театр, а от тебя этого не дождешься. Что же, мне и удовольствия в жизни

иметь нельзя? Так ты думаешь?" - "Брось эти штучки, - говорит Редрут. - Дай

этому щеголю отставку, а то не ставить тебе комнатных туфель под мою

тумбочку".

Ну, такое расписание не годится девушке, которая развела пары; если

девушка была с характером, такие слова, конечно, пришлись ей не по вкусу. А

бьюсь об заклад, что она только его и любила. Может, ей просто хотелось, как

это бывает с девушками, повертихвостить немножко, прежде чем засесть штопать

Джорджу носки и стать хорошей женой. Но ему попала вожжа под хвост и он ни

тпру ни ну. А она, ясно, понятно, возвращает ему кольцо. Джордж, значит,

смывается и начинает закладывать. Да-с! Вот она штука-то какая. А держу

пари, что девочка выставила этот рог изобилия в модной жилетке ровно через

два дня, как исчез ее суженый. Джордж погружается на товарный поезд и

направляет мешок со своими пожитками в края неизвестные. Несколько лет он

пьет горькую. А потом анилин и водка подсказывают решение. "Мне остается

келья отшельника, - говорит Джордж, - да борода по пояс, да зарытая кубышка

с деньгами, которых нет".

Но Алиса, по моему мнению, вела себя вполне порядочно. Она не вышла

замуж и, как только начали показываться морщинки, взялась за пишущую машинку

и завела себе кошку, которая бежала со всех ног, когда ее звали: "Кис, кис,

кис!" Я слишком верю в хороших женщин и не могу допустить, что они бросают

парней, с которыми хороводятся всякий раз как им подвернется мешок с

деньгами. - Мельник умолк.

- По-моему, - сказала пассажирка, слегка потянувшись на своем низком

троне, - это очаро...

- О мисс Гарленд! - вмешался судья Менефи, подняв руку. - Прошу вас, не

надо комментариев! Это было бы несправедливо по отношению к другим

соревнующимся. Мистер... э-э... ваша очередь, - обратился судья Менефи к

молодому человеку, имевшему агентство.

- Моя версия этой романтической истории такова, - начал молодой

человек, робко потирая руки: - они не ссорились, расставаясь. Мистер Редрут

простился с нею и пошел по свету искать счастья. Он знал, что его любимая

останется верна ему. Он не допускал мысли, что его соперник может тронуть

сердце, такое любящее и верное. Я бы сказал, что мистер Редрут направился в

Скалистые горы Вайеминга в поисках золота. Однажды шайка пиратов высадилась

там и захватила его за работой и...

- Эй! Что за черт? - резко крикнул пассажир, который не был ничем

особенным. - Шайка пиратов высадилась в Скалистых горах? Может, вы скажете,

как они плыли...

- Высадилась с поезда, - сказал рассказчик спокойно и не без

находчивости. - Они долго держали его пленником в пещере, а потом отвезли за

сотни миль в леса Аляски. Там красивая индианка влюбилась в него, но он

остался верен Алисе. Проблуждав еще год в лесах он отправился с

брильянтами...

- Какими брильянтами? - спросил незначительный пассажир почти что

грубо.

- С теми, которые шорник показал ему в Перуанском храме, - ответил

рассказчик несколько туманно. - Когда он вернулся домой, мать Алисы, вся в

слезах отвела его к зеленому могильному холмику под ивой. "Ее сердце

разбилось, когда вы уехали", - сказала мать. "А что стало с моим соперником

Честером Макинтош?" - спросил мистер Редрут, печально склонив колени у

могилы Алисы. "Когда он узнал, - ответила она, - что ее сердце принадлежало

вам, - он чахнул и чахнул, пока, наконец, не открыл мебельный магазин, в

Гранд-Рапидз. Позже мы слышали, что его до смерти искусал бешеный лось около

Саус-Бенд, штат Иидиана, куда он отправился, чтобы забыть цивилизовааннй

мир". Выслушав это, мистер Редрут отвернулся от Людей и, как мы уже знаем,

стал отшельником.

- Мой рассказ, - заключил молодой человек, имевший; агентство, - может

быть, лишен литературных достоинств, но я хочу в нем показать, что девушка

осталась верной. В сравнении с истинной любовью она ни во, что не ставила

богатство. Я так восхищаюсь прекрасным; полом, и верю ему, что иначе думать

не могу.

Рассказчик умолк, искоса взглянув в угол, где сидела пассажирка.

Затем судья Менефи попросил Билдеда Роза выступить со своим рассказом в

соревновании на символическое яблоко. Сообщение кучера было кратким:

- Я не из тех живодеров, - сказал он, - которые все несчастья сваливают

на баб. Мое показание, судья, насчет рассказа, который вы спрашиваете, будет

примерно такое: Редрута сгубила лень. Если бы он сгреб за холку этого

Пегаса, который пытался его объехать, я дал бы ему до морде, да держал бы

Алису в стойле, и надел бы ей узду с наглазниками, все было бы в порядке.

Раз тебе приглянулась бабенка, так ради нее стоит постараться. "Пошли за

мной, когда опять понадоблюсь", - говорит Редрут, надевает свой стетсон и

сматывается. Он, может быть, думал, что это гордость, а по-нашему - лень.

Такая женщина станет бегать за мужчиной? "Пускай сам придет", - говорит себе

девочка; и я ручаюсь, что она, велит парню с мошной попятиться, а потом с

утра до ночи выглядывает из окошка, не идет ли ее разлюбезный с пустым

бумажником и пушистыми усами.

Редрут ждет, наверно, лет девять, не пришлет ли, она негра с

записочкой, с просьбой простить ее. Но она не шлет. "Штука не выгорела, -

говорит Редрут, - а я прогорел". И он берется за работенку отшельника и

отращивает бороду. Да, лень и борода - вот в чем зарыта собака. Лень и

борода друг без друга никуда. Слышала вы когда-нибудь, чтобы человек с

длинными волосами и бородой наткнулся на золотые россыпи? Нет. Возьмите хоть

герцога Молборо или этого жулика из "Стандард Ойл". Есть у них что-нибудь

подобное?

Ну, а эта Алиса так и не вышла замуж, клянусь дохлым мерином. Женись

Редрут на другой - может, и она вышла бы. Но он так и не вернулся. У ней

хранятся как сокровища все эти штучки, которые они называют любовными

памятками. Может быть, клок волос и стальная пластинка от корсета, которую

он сломал. Такого сорта товарец для некоторых женщин все равно что муж.

Верно, она так и засиделась в девках. И ни одну женщину я не виню в том, что

Редрут расстался с парикмахерскими и чистыми рубахами.

Следующим по порядку выступил пассажир, который не был ничем особенным.

Безыменный для нас, он совершает путь от Парадайза до Санрайз-Сити.

Но вы его увидите, если только огонь в камине не погаснет, когда он

откликнется на призыв судьи.

Худой, в рыжеватом костюме, сидит, как лягушка, обхватил руками ноги, а

подбородком уперся в колени. Гладкие, пенькового цвета волосы, длинный нос,

рот, как у сатира, с вздернутыми, запачканными табаком углами губ. Глаза,

как у рыбы; красный галстук с булавкой в форме подковы. Он начал дребезжащим

хихиканьем, которое постепенно оформилось в слова.

- Все заврались. Что? Роман без флердоранжа? Го, го! Ставлю кошелек на

парня с галстуком бабочкой и с чековой книжкой в кармане.

С расставанья у калитки? Ладно! "Ты никогда меня не любила, - говорит

Редрут яростно, - иначе ты бы не стала разговаривать с человеком, который

угощает тебя мороженым". - "Я ненавижу его, - говорит она, - я проклинаю его

таратайку. Меня тошнит от его первосортных конфет, которые он присылает мне

в золоченых коробках, обернутых в настоящие кружева; я чувствую, что могу

пронзить его копьем, если он поднесет мне массивный медальон, украшенный

бирюзой и жемчугом. Пропади он пропадом! Одного тебя люблю я". - "Полегче на

поворотах! - говорит Редрут. - Что я, какой-нибудь распутник из Восточных

штатов? Не лезь ко мне, пожалуйста. Делить тебя я ни с кем не собираюсь.

Ступай и продолжай ненавидеть твоего приятеля. Я обойдусь девочкой Никерсон

с авеню Б., жевательной резиной и поездкой в трамвае".

В тот же вечер заявляется Джон Унльям Крез, "Что? Слезы?" - говорит он,

поправляя свою жемчужную булавку. "Вы отпугнули моего возлюбленного, -

говорит Алиса рыдая. - Мне противен ваш вид". - "Тогда выходите за меня

замуж", - говорит Джон Уильям, зажигая сигару "Генри Клей". "Что! - кричит

она, негодуя, - выйти за вас? Ни за что на свете, - говорит она, - пока я не

успокоюсь и не смогу кое-что закупить, а вы не выправите разрешения на брак.

Тут рядом есть телефон: можно позвонить в канцелярию мэра".

Рассказчик сделал паузу, и опять раздался его циничный смешок.

- Поженились они? - продолжал он. - Проглотила утка жука? А теперь

поговорим о старике Редруте. Вот здесь, я считаю, вы тоже все ошиблись. Что

превратило его в отшельника? Один говорит: лень, другой говорит: угрызения

совести, третий говорит: пьянство. А я говорю: женщины. Сколько сейчас лет

старику? - спросил рассказчик, обращаясь к Билдеду Розу.

- Лет шестьдесят пять.

продолжение следует...

[coach]

- Очень хорошо. Он хозяйничал здесь в своей отшельнической лавочке

двадцать лет. Допустим, что ему, было двадцать пять, когда он раскланялся у

калитки. Таким образом, от него требуется отчет за двадцать лет его жизни,

иначе ему крышка. На что же он потратил эту десятку и две пятерки? Я сообщу

вам свою мыслью. Сидел в тюрьме за двоеженство. Допустим, что у него была

толстая блондинка в Сен-Джо и худощавая брюнетка в Скиллет-Ридж и еще одна,

с золотым зубом, в долине Ко. Редрут запутался и угодил в тюрьму. Отсидел

свое, вышел и говорит: "Будь что будет, но юбок с меня хватит. В

отшельнической отрасли нет перепроизводства, и стенографистки не обращаются

к отшельникам за работой. Веселая жизнь отшельника - вот это мне по душе.

Хватит с меня длинных волос в гребенке и шпилек в сигарном ящике". Вы

говорите, что старика Редрута упрятали в желтый дом потому, что он назвал

себя царем Соломоном? Дудки. Он и был Соломоном. Я кончил. Полагаю, яблок

это не стоит. Марки на ответ приложены. Что-то не похоже, что я победил.

Уважая предписание судьи Менефи - воздерживаться от комментариев к

рассказам, никто ничего не сказал, когда пассажир, который не был ничем

особенным, умолк. И тогда изобретательный зачинщик конкурса прочистил горло,

чтобы начать последний рассказ на приз. Хотя судья Менефи восседал на полу

без особого комфорта, это отнюдь не умалило его достоинства. Отблески

угасавшего пламени освещали его лицо, такое же чеканное, как лицо римского

императора на какой-нибудь старой монете, и густые пряди его почтенных седых

волос.

- Женское сердце! - начал он ровным, но взволнованные голосом, - кто

разгадает его? Пути и желания мужчин разнообразны. Но сердца всех женщин,

думается мне, бьются а одном ритме и настроены на старую мелодию любви.

Любовь для женщины означает жертву. Если она достойна этого имени, то ни

деньги, ни положение не перевесят для нее истинного чувства.

Господа присяж... я хочу сказать: друзья мои! Здесь разбирается дело

Редрута против любви и привязанности. Но кто же подсудимый? Не Редрут, ибо

он уже понес наказание. И не эти бессмертные страсти, которые украшают нашу

жизнь радостью ангелов. Так кто же? Сегодня каждый из нас сидит на скамье

подсудимых и должен ответить, благородные или темные силы обитают внутри

нас. И судит нас изящная половина человечества в образе одного из ее

прекраснейших цветков. В руке она держит приз, сам по себе незначительный,

но достойный наших благородных усилий как символ признания одной из

достойнейших представительниц женского суждения и вкуса.

Переходя к воображаемой истории Редрута и прелестного создания,

которому он отдал свое сердце, я должен прежде всего возвысить свой голос

против недостойной инсинуации, что якобы эгоизм, или вероломство, или любовь

к роскоши какой бы то ни, было женщины привели его к отречению от мира. Я не

встречал женщины столь бездушной или столь продажной. Мы должны искать

причину в другом - в более низменной природе и недостойных намерениях

мужчины.

По всей вероятности, в тот достопамятный день, когда влюбленные стояли

у калитки, между ними произошла ссора. Терзаемый ревностью, юный Редрут

покинул родные края. Но имел ли он достаточно оснований поступить таким

образом? Нет доказательств ни за, ни против. Но есть нечто высшее, чем

доказательство; есть великая, вечная вера в доброту женщины, в ее стойкость

перед соблазном, в ее верность даже при наличии предлагаемых сокровищ.

Я рисую себе безрассудного, юношу, который, терзаясь, блуждает по

свету. Я вижу его постепенное падение и, наконец, его совершенное отчаяние,

когда он осознает, что потерял самый драгоценный дар из тех, что жизнь могла

ему предложить. При таких обстоятельствах становится понятным и почему он

бежал от мира печали и последующее расстройство его умственной деятельности.

Перейдем ко второй части разбираемого дела. Что мы здесь видим?

Одинокую женщину, увядающую с течением времени, все еще ждущую с тайной

надеждой, что вот он появится, вот раздадутся его шаги. Но они никогда не

раздадутся. Теперь она уже старушка. Ее волосы поседели и гладко причесаны.

Каждый день она сидит у калитки и тоскливо смотрит на пыльную дорогу. Ей

мнится, что она ждет его не здесь, в бренном мире, а там, у райских врат, и

она - его навеки. Да, - моя вера, в женщину рисует эту картину в моем

сознании. Разлученные навек на земле, но ожидающие: она - предвкушая встречу

в Элизиуме, он - в геенне огненной.

- А я думал, что он в желтом доме, - сказал пассажир, который не был

ничем особенным.

Судья Менефи раздраженно поежился. Мужчины сидели, опустив головы в

причудливых позах. Ветер умерил свою ярость и налетал теперь редкими,

злобными порывами. Дрова в камине превратились в груду красных углей,

которые отбрасывали в комнату тусклый свет. Пассажирка в своем уютном уголке

казалась бесформенным свертком, увенчанным короной блестящих кудрявых волос.

Кусочек ее белоснежного лба виднелся над мягким мехом боа.

Судья Менефи с усилием поднялся.

- Итак, мисс Гарленд, - объявил он, - мы кончили. Вам надлежит

присудить приз тому из нас, чей взгляд, - особенно, я подчеркиваю, это

касается оценки непорочной женственности, - ближе всего подходит к вашим

собственным убеждениям.

Пассажирка не отвечала. Судья Менефи озабоченно склонился над нею.

Пассажир, который не был ничем особенным, хрипло и противно засмеялся.

Пассажирка сладко спала. Судья Менефи попробовал взять ее за руку, чтобы

разбудить ее. При этом он коснулся чего-то маленького, холодного, влажного,

лежавшего у нее на коленях.

- Она съела яблоко! - возвестил судья Менефи с благоговейным ужасом и,

подняв огрызок, показал его всем.

--------------------------------------------------------

1) - Фешенебельная гостиница в Нью-Йорке.

2) - Попутчик (франц.).

[coach]

Принцесса и пума

Перевод М. Урнова

Разумеется, не обошлось без короля и королевы. Король был страшным

стариком; он носил шестизарядные револьверы и шпоры и орал таким зычным

голосом, что гремучие змеи прерий спешили спрятаться в свои норы под

кактусами. До коронации его звали Бен Шептун. Когда же он обзавелся

пятьюдесятью тысячами, акров земли и таким количеством скота, что сам

потерял ему счет, его стали звать 0'Доннел, король скота.

Королева была мексиканка из Ларедо. Из нее вышла хорошая, кроткая жена,

и ей даже удалось научить Бена настолько умерять голос в стенах своего дома,

что от звука его не разбивалась посуда. Когда Бен стал королем, она полюбила

сидеть на галерее ранчо Эспиноза и плести тростниковые циновки. А когда

богатство стало настолько непреодолимым и угнетающим, что из Сан-Антоне в

фургонах привезли мягкие кресла и круглый стол, она склонила темноволосую

голову и разделила судьбу Данаи.

Во избежание tese majeste (1) вас сначала представили королю и

королеве. Но они не играют никакой роли в этом рассказе, который можно

назвать "Повестью о том, как принцесса не растерялась и как лев свалял

дурака",

Принцессой была здравствующая королевская дочь Жозефа О'Доннел. От

матери она унаследовала доброе сердце и смуглую субтропическую красоту. От

его величества Бена 0'Доннела она получила запас бесстрашия, здравый смысл и

способность управлять людьми. Стоило приехать из далека, что бы посмотреть

на такое сочетание. На всем скаку Жозефа могла всадить пять пуль из шести в

жестянку из- под томатов, вертящуюся на конце веревки. Она могла часами

играть со своим белым, котенком, наряжая его в самые нелепые костюмы.

Презирая карандаш; она могла высчитать в уме, сколько барыша принесут тысяча

пятьсот сорок пять двухлеток, если продать их по восемь долларов пятьдесят

центов за голову. Ранчо Эспиноза имеет около сорока миль в длину и тридцать

в ширину - правда, большей частью арендованной земли. Жозефа обследовала

каждую ее милю верхом на своей лошади. Все ковбои на этом пространстве знали

ее в лицо и были ее верными вассалами. Рипли Гивнс, старший одной из

ковбойских партии Эспинозы, увидел ее однажды и тут же решил породниться с

королевской фамилией. Самонадеянность? О нет. В те времена на, землях Нуэсес

человек был человеком. И в конце концов титул "короля скота" вовсе не

предполагает королевской крови. Часто он означает только, что его обладатель

носит корону в знак своих блестящих способностей по части кражи скота.

Однажды Рипли Гивнс поехал верхом на ранчо "Два Вяза" справиться о

пропавших однолетках. В обратный путь он тронулся поздно, и солнце уже

садилось, когда он достиг переправы Белой Лошади на реке Нуэсес. От

переправы до его лагеря было шестнадцать миль. До усадьбы ранчо Эспиноза -

двенадцать. Гивнс утомился. Он решил заночевать у переправы.

Река в этом месте образовала красивую заводь. Берега густо поросли

большими деревьями и кустарником. В пятидесяти ярдах от заводи поляну

покрывала курчавая мескитовая трава - ужин для коня и постель для всадника.

Гивнс привязал лошадь и разложил потники для просушки. Он сел, прислонившись

к дереву, и свернул папиросу. Из зарослей, окаймлявших реку, вдруг донесся

яростный, раскатистый рев. Лошадь заплясала на привязи и зафыркала, почуяв

опасность. Гивнс, продолжая попыхивать папироской, не спеша поднял с земли

свой пояс и на всякий случай повернул барабан револьвера. Большая щука

громко плеснула в заводи. Маленький бурый кролик обскакал куст "кошачьей

лапки" и сел, поводя усами и насмешливо поглядывая на, Гивнса. Лошадь снова

принялась щипать траву.

Меры предосторожности не лишни когда на закате солнца мексиканский лев

поет сопрано у реки. Может быть, его песня говорит о том, что молодые телята

и жирные барашки попадаются редко и что он горит плотоядным желанием

познакомиться с вами.

В траве валялась пустая жестянка из-под фруктовых консервов, брошенная

здесь каким-нибудь путником. Увидев ее, Гивнс крякнул от удовольствия. В

кармане его куртки, привязанной к седлу, было немного молотого кофе. Черный

кофе и папиросы! Чего еще надо ковбою?

В две минуты Гивнс развел небольшой веселый костер. Он взял жестянку и

пошел к заводи. Не доходя пятнадцати шагов до берега, он увидел слева от

себя лошадь под дамским седлом, щипавшую траву. А у самой воды поднималась с

колен Жозефа О'Доннел. Она только что напилась и теперь отряхивала с ладоней

песок. В десяти ярдах справа от нее Гивнс увидел мексиканского льва,

полускрытого ветвями саквисты. Его янтарные глаза сверкали голодным огнем; в

шести футах от них виднелся кончик хвоста, вытянутого прямо, как пойнтера.

Зверь чуть раскачивался на задних лапах, как все представители кошачьей

породы перед прыжком.

Гивнс сделал, что мог. Его револьвер валялся в траве, до него было

тридцать пять ярдов. С громким воплем Гивнс кинулся между львом и

принцессой.

Схватка, как впоследствии рассказывал Гивнс, вышла короткая и несколько

беспорядочная. Прибыв на место атаки, Гивнс увидел в воздухе дымную полосу и

услышал два слабых выстрела. Затем сто фунтов мексиканского льва шлепнулись

ему на голову и тяжелым ударом придавили его к земле. Он помнит, как

закричал: "Отпусти, это не по правилам!", потом выполз из-под льва, как

червяк, с набитым травою и грязью ртом и большой шишкой на затылке в том

месте, которым он стукнулся о корень вяза. Лев лежал неподвижно.

Раздосадованный. Гивнс, подозревая подвох, погрозил льву кулаком и крикнул:

"Подожди, я с тобой еще..." - и тут пришел в себя.

Жозефа стояла на прежнем месте, спокойно перезаряжая

тридцативосьмикалиберный револьвер, оправленный серебром. Особенной меткости

ей на этот раз не потребовалось: голова зверя представляла собою более

легкую мишень, чем жестянка из-под томатов, вертящаяся на конце веревки. На

губах девушки и в темных глазах играла вызывающая улыбка. Незадачливый

рыцарь-избавитель почувствовал, как фиаско огнем жжет его сердце. Вот где

ему представился случай, о котором он так мечтал, но все произошло под

знаком Момуса, а не Купидона. Сатиры в лесу уж, наверно, держались за бока,

заливаясь озорным беззвучным смехом. Разыгралось нечто вроде водевиля

"Сеньор Гивнс и его забавный поединок с чучелом льва".

- Это вы, мистер Гивнс? - сказала Жозефа своим медлительным томным

контральто. - Вы чуть не испортили мне выстрела своим криком. Вы не ушибли

себе голову, когда упали?

- О нет, - спокойно ответил Гивнс. - Это-то было совсем не больно.

Он нагнулся, придавленный стыдом, и вытащил из-под зверя свою

прекрасную шляпу. Она была так смята и истерзана, словно ее специально

готовили для комического номера. Потом он стал на колени и нежно погладил

свирепую, с открытой пастью голову мертвого льва.

- Бедный старый Билл! - горестно воскликнул он.

- Что такое? - резко спросила Жозефа.

- Вы, конечно, не знали, мисс Жозефа, - сказал Гивнс с видом человека,

в сердце которого великодушие берет верх над горем. - Вы не виноваты. Я

пытался спасти его, но не успел предупредить вас.

- Кого спасти?

- Да Билла. Я весь день искал его. Ведь он два года был общим любимцем

у нас в лагере. Бедный старик! Он бы и кролика не обидел. Ребята просто с

ума сойдут, когда услышат. Но вы-то не знали, что он хотел просто поиграть с

вами.

Черные глаза Жозефы упорно жгли его. Рипли Гивнс выдержал испытание. Он

стоял и задумчиво ерошил свои темно-русые кудри. В глазах его была скорбь,

но без примеси нежного укора. Приятные черты его лица явно выражали печаль.

Жозефа дрогнула.

- Что же делал здесь ваш любимец? - спросила она, пуская в ход

последний довод. - У переправы Белой Лошади нет никакого лагеря.

- Этот разбойник еще вчера удрал из лагеря, - без запинки ответил

Гивнс. - Удивляться приходится, как его до смерти не напугали койоты.

Понимаете, на прошлой неделе Джим Уэбстер, наш конюх, привез в лагерь

маленького щенка терьера. Этот щенок буквально отравил Биллу жизнь: он гонял

его по всему лагерю, часами жевал его задние лапы. Каждую ночь, когда

ложились спать, Билл забирался под одеяло к кому-нибудь из ребят и спал там,

скрываясь от щенка. Видно, его довели до отчаяния, а то бы он не сбежал. Он

всегда боялся отходить далеко от лагеря.

Жозефа посмотрела на труп свирепого зверя. Гивнс ласково похлопал его

по страшной лапе, одного удара которой хватило бы, чтобы убить годовалого

теленка. По оливковому лицу девушки разлился яркий румянец. Был ли то

признак стыда, какой испытывает настоящий охотник, убив недостойную дичь?

Взгляд ее смягчился, а опущенные ресницы смахнули с глаз веселую насмешку.

- Мне очень жаль, - сказала она, - но он был такой большой и прыгнул

так высоко, что...

- Бедняга Билл проголодался, - перебил ее Гивнс, спеша заступиться за

покойника. - Мы в лагере всегда заставляли его прыгать, когда кормили. Чтобы

получить кусок мяса, он ложился и катался по земле. Увидев вас, он подумал,

что вы ему дадите поесть.

Вдруг глаза Жозефы широко раскрылись.

- Ведь я могла застрелить вас! - воскликнула она. - Вы бросились как

раз между нами. Вы рисковали жизнью, чтобы спасти своего любимца! Это

замечательно, мистер Гивнс. Мне нравятся люди, которые любят животных.

Да, сейчас в ее взгляде было даже восхищение. В конце концов из руин

позорной развязки рождался герой. Выражение лица Гивнса обеспечило бы ему

высокое положение в "Обществе покровительства животным".

- Я их всегда любил, - сказал он: - лошадей, собак, мексиканских львов,

коров, аллигаторов...

- Ненавижу аллигаторов! - быстро возразила Жозефа. - Ползучие, грязные

твари!

- Разве я сказал "аллигаторов"? - поправился Гивнс. - Я, конечно, Имел

в виду антилоп.

Совесть Жозефы заставила ее пойти еще дальше. Она с видом раскаяния

протянула руку. В глазах ее блестели непролитые слезинки.

- Пожалуйста, простите меня, мистер Гивнс. Ведь я женщина я сначала,

естественно, испугалась. Мне очень, очень жаль, что я застрелила Билла. Вы

представить себе не можете, как мне стыдно. Я ни за что не сделала бы этого,

если бы знала.

Гивнс взял протянутую руку. Он держал ее до тех пор, пока его

великодушие не победило скорбь об утраченном Билле. Наконец, стало ясно, что

он простил ее.

- Прошу вас, не говорите больше об этом, мисс Жозефа. Билл своим видом

мог напугать любую девушку. Я уж как-нибудь объясню все ребятам.

- Правда? И вы не будете меня ненавидеть? - Жоэефа доверчиво

придвинулась ближе к нему. Глаза ее глядели ласково, очень ласково, и в них

была пленительная мольба. - Я возненавидела бы всякого, кто убил бы моего

котенка. И как смело и благородно с вашей стороны, что вы пытались спасти

его с риском для жизни! Очень, очень немногие поступили бы так.

Победа, вырванная из поражения! Водевиль, обернувшийся драмой! Браво,

Рипли Гивнс!

Спустились сумерки. Конечно, нельзя было допустить, чтобы мисс Жозефа

ехала в усадьбу одна. Гивнс опять оседлал своего коня, несмотря на его

укоризненные взгляды, и поехал с нею. Они скакали рядом по мягкой траве -

принцесса и человек, который любил животных. Запахи прерии - запахи

плодородной земли и прекрасных цветов - окутывали их сладкими волнами. Вдали

на холме затявкали койоты. Бояться нечего! И все же...

Жозефа подъехала ближе. Маленькая ручка, по-видимому, что-то искала.

Гивнс накрыл ее своей. Лошади шли нога в ногу. Руки медленно сомкнулись, и

обладательница одной из них заговорила:

- Я никогда раньше не пугалась, - сказала Жозефа, - но вы подумайте,

как страшно было бы встретиться с настоящим диким львом! Бедный Билл! Я так

рада, что вы поехали со мной...

О'Доннел сидел на галерее.

- Алло, Рип! - гаркнул он. - Это ты?

- Он провожал меня, - сказала Жозефа. - Я сбилась с дороги и запоздала.

- Премного обязан, - возгласил король скота. - Заночуй, Рип, а в лагерь

введешь завтра.

Но Гивнс не захотел остаться. Он решил ехать дальше, в лагерь. На

рассвете нужно было отправить гурт быков. Он простился и поскакал.

Час спустя, когда погасли огни, Жозефа в ночной сорочке подошла к своей

двери и крикнула королю через выложенный кирпичом коридор:

- Слушай, пап, ты помнишь этого мексиканского льва, которого прозвали

"Карноухий дьявол?" Того, что задрал Гонсалеса, овечьего пастуха мистера

Мартина, и полсотни телят на ранчо Салада? Так вот, я разделалась с ним

сегодня у переправы Белой Лошади. Он прыгнул, а я всадила ему две пули из

моего тридцативосмикалиберного. Я узнала его по левому уху, которое старик

Гонсалес изуродовал ему своим мачете (2). Ты сам не сделал бы лучшего

выстрела, папа.

- Ты у меня молодчина! - прогремел Бен Шептун из мрака королевской

опочивальни.

---------------------------------------------------------

1) - Оскорбление величества (франц.).

2) - Большой мексиканский нож.

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

Один час полной жизни

Перевод Н. Дарузес

Существует поговорка, что тот еще не жил полной жизнью, кто не знал

бедности, любви и войны. Справедливость такого суждения должна прельстить

всякого любителя сокращенной философии. В этих трех условиям заключается

все, что стоит знать о жизни Поверхностный мыслитель, возможно, счел бы, что

к этому списку следует прибавить еще и богатство. Но это не так. Когда

бедняк находит за подкладкой жилета давным давно провалившуюся в прореху

четверть доллара, он забрасывает лот в такие глубины жизненной радости, до

каких не добраться ни одному миллионеру. По-видимому, так распорядилась

мудрая исполнительная власть, которая управляет жизнью, что человек

неизбежно проходит через все эти три условия, и никто не может быть избавлен

от всех трех.

В сельских местностях эти условия не имеют такого значения. Бедность

гнетет меньше, любовь не так горяча, война сводится к дракам из-за соседской

курицы или границы участка. Зато в больших городах наш афоризм приобретает

особую правдивость и силу, и некоему Джону Гопкинсу досталось в удел

испытать все это на себе в сравнительно короткое время.

Квартира Гопкинса была такая же, как тысячи других. На одном окне стоял

фикус, на другом сидел блохастый терьер, изнывая от скуки.

Джон Гопкинс был такой же, как тысячи других. За двадцать долларов в

неделю он служил в девятиэтажном кирпичном доме занимаясь не то страхованием

жизни, не то подъемниками Бокля, а может быть, педикюром, ссудами, блоками,

переделкой горжеток, изготовлением искусственных рук и ног или же обучением

вальсу в пять уроков с гарантией. Не наше дело догадываться о призвании

мистера Гопкинса, судя по этим внешним признакам.

Миссис Гопкинс была такая же, как тысячи других. Золотой зуб,

наклонность к сидячей жизни, охота к перемене мест по воскресеньям, тяга в

гастрономический магазин за домашними лакомствами, погоня за дешевкой на

распродажах, чувство превосходства по отношению к жилице третьего этажа с

настоящими страусовыми перьями на шляпке и двумя фамилиями на двери, тягучие

часы, в течение которых она липла к подоконнику, бдительное уклонение от

визитов сборщика взносов за мебель, неутомимое внимание к акустическим

эффектам мусоропровода - все эти свойства обитательницы нью-йоркского

захолустья были ей не чужды.

Еще один миг, посвященный рассуждениям, - и рассказ двинется с места.

В большом городе происходят важные и неожиданные события. Заворачиваешь

за угол и попадаешь острием зонта в глаз старому знакомому из Кутни-фоллс.

Гуляешь в парке, хочешь сорвать гвоздику - и вдруг на тебя нападают бандиты,

скорая помощь везет тебя в больницу, ты женишься на сиделке; разводишься,

перебиваешься кое- как с хлеба на квас, стоишь в очереди в ночлежку,

женишься на богатой наследнице, отдаешь белье в стирку, платишь членские

взносы в клуб - и все это в мгновение ока. Бродишь по улицам, кто-то манит

тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя роняют кирпич, лопается

трос в лифте или твой банк, ты не ладишь с женой или твой желудок не ладит с

готовыми обедами - судьба швыряет тебя из стороны в сторону, как кусок

пробки в вине, откупоренном официантом, которому ты не дал на чай. Город -

жизнерадостный малыш, а ты - красная краска, которую он слизывает со своей

игрушки.

После уплотненного обеда Джон Гопкинс сидел в своей квартире строгого

фасона, тесной, как перчатка. Он сидел на каменном диване и сытыми глазами

разглядывал "Искусство на дом" в виде картинки "Буря", прикрепленной

кнопками к стене. Миссис Гопкинс. Вялым голосом жаловалась на кухонный чад

из соседней квартиры. Блохастый терьер человеконенавистнически покосился на

Гопкинса и презрительно обнажил клыки.

Тут не было ни бедности, ни войны, ни любви; но и к такому бесплодному

стволу можно привить эти основы полной жизни.

Джон Гопкинс попытался вклеить изюминку разговора в пресное тесто

существования.

- В конторе ставят новый лифт, - сказал он, отбрасывая личное

местоимение, - а шеф начал отпускать бакенбарды.

- Да что ты говоришь! - отозвалась миссис Гопкинс.

- Мистер Уиплз пришел нынче в новом весеннем костюме. Мне очень даже

нравится. Такой серый, в... - Он замолчал, вдруг почувствовав, что ему

захотелось курить. - Я, пожалуй, пройдусь до угла, куплю себе сигару за пять

центов, - заключил он.

Джон Гопкинс взял шляпу и направился к выходу по затхлым коридорам и

лестницам доходного дома.

Вечерний воздух был мягок, на улице звонко распевали дети, беззаботно

прыгая в такт непонятным словам напева. Их родители сидели на порогах и

крылечках, покуривая и болтая на досуге. Как это ни странно, пожарные

лестницы давали приют влюбленным парочкам, которые раздували начинающийся

пожар, вместо того чтобы потушить его в самом начале.

Табачную лавочку на углу, куда направлялся Джон Гопкинс, содержал некий

торговец по фамилии Фрешмейер; который не ждал от жизни ничего хорошего и

всю землю рассматривал как бесплодную пустыню. Гопкинс, не знакомый с

хозяином, вошел и добродушно спросил пучок "шпината, не дороже трамвайного

билета". Этот неуместный намек только усугубил пессимизм Фрешмейера; однако

он предложил покупателю товар, довольно близко отвечавший требованию.

Гопкинс откусил кончик сигары и закурил ее от газового рожка. Сунув руку в

карман, чтобы заплатить за покупку, он не нашел там ни цента.

- Послушайте, дружище, - откровенно объяснил он. - Я вышел из дому без

мелочи. Я вам заплачу в первый же раз, как буду проходить мимо.

Сердце Фрешмейера дрогнуло от радости. Этим подтверждалось его

убеждение, что весь мир - сплошная мерзость, а человек есть ходячее зло. Не

говоря худого слова, он обошел вокруг прилавка и с кулаками набросился на

покупателя. Гопкинс был не такой человек, чтобы капитулировать перед впавшим

в пессимизм лавочником. Он моментально подставил Фрешмейеру

золотисто-лиловый синяк под глазом в уплату за удар, нанесенный сгоряча

любителем наличных...

Стремительная атака неприятеля отбросила Гопкинса на тротуар. Там и

разыгралось сражение: мирный индеец со своей деревянной улыбкой был повержен

в прах, и уличные любители побоищ столпились вокруг, созерцая этот рыцарский

поединок.

Но тут появился неизбежный полисмен, что предвещало неприятности и

обидчику и. его жертве. Джон Гопкинс был мирный обыватель и по вечерам сидел

дома, решая ребусы, однако он был не лишен того духа сопротивления, который

разгорается в пылу битвы Он повалил полисмена прямо на выставленные

бакалейщиком товары, а Фрешмейеру дал такую затрещину, что тот пожалел было,

зачем он не завел обыкновения предоставлять хотя бы некоторым покупателям

кредит до пяти центов. После чего Гопкинс бросился бегом по тротуару, а в

погоню за ним - табачный торговец и полисмен, мундир которого наглядно

доказывал, Почему на вывеске бакалейщика было написано: "Яйца дешевле, чем

где-либо в городе"

На бегу Гопкинс заметил, что по мостовой, держась наравне с ним, едет

большой низкий гоночный автомобиль красного цвета. Автомобиль подъехал к

тротуару, и человек за рулем сделал Гопкинсу знак садиться. Он вскочил на

ходу и повалился на мягкое оранжевое сиденье рядом с шофером. Большая

машина, фыркая все глуше, летела, как альбатрос, уже свернув с улицы на

широкую авеню.

Шофер вел машину, не говоря ни слова. Автомобильные очки и дьявольский

наряд водителя маскировали его как нельзя лучше.

- Спасибо, друг, - благодарно обратился к нему Гопкинс - Ты, должно

быть, и сам честный малый, тебе противно глядеть, когда двое нападают на

одного? Еще немножко, и мне пришлось бы плохо?

Шофер и ухом не повел - будто не слышал. Гопкинс передернул плечами и

стал жевать сигару, которую так и не выпускал из зубов в продолжение всей

свалки.

Через десять минут автомобиль влетел в распахнутые настежь ворота

изящного особняка и остановился. Шофер выскочил из машины и сказал:

- Идите скорей. Мадам объяснит все сама. Вам оказывают большую честь,

мсье, Ах, если бы мадам поручила это Арману! Но нет, я всего-навсего шофер.

Оживленно жестикулируя, шофер провел Гопкинса в дом. Его впустили в

небольшую, но роскошно убранную гостиную. Навстречу им поднялась дама,

молодая и прелестная, как видение. Ее глаза горели гневом, что было ей

весьма к лицу. Тоненькие, как ниточки, сильно изогнутые брови красиво

хмурились.

- Мадам, - сказал шофер, низко кланяясь, - имею честь докладывать, что

я был у мсье Лонг и не застал его дома. На обратном пути я увидел, что вот

этот джентльмен, как это сказать, бьется с неравными силами - на него напали

пять... десять... тридцать человек, и жандармы тоже. Да, мадам, он, как это

сказать, побил одного... три... восемь полисменов. Если мсье Лонга нет дома,

сказал я себе, то этот джентльмен так же сможет оказать услугу мадам, и я

привез его сюда.

- Очень хорошо, Арман, - сказала дама, - можете идти. - Она повернулась

к Гопкинсу.

- Я посылала шофера за моим кузеном, Уолтером Лонгом. В этом доме

находится человек, который обращался со мной дурно и оскорбил меня. Я

пожаловалась тете, а она смеется надо мной. Арман говорит, что вы храбры. В

наше прозаическое время мало таких людей, которые были бы и храбры и

рыцарски благородны. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

Джон Гопкинс сунул окурок сигары в карман пиджака и, взглянув на это

очаровательное существо, впервые в жизни ощутил романтическое волнение. Это

была рыцарская любовь, вовсе не означавшая, что Джон Гопкинс изменил

квартирке с блохастым терьером и своей подруге жизни. Он женился на ней

после пикника, устроенного вторым отделением союза этикетчиц, поспорив со

своим приятелем Билли Макманусом на новую шляпу и порцию рыбной солянки. А с

этим неземным созданием, которое молило его о помощи, не могло быть и речи о

солянке; что же касается шляп, то лишь золотая корона с брильянтами была ее

достойна!

- Слушайте, - сказал Джон Гопкинс, - вы мне только покажите этого

парня, который действует вам на нервы. До сих пор я, правда, не

интересовался драться, но нынче вечером никому не спущу.

- Он там, - сказала дама, указывая на закрытую дверь. - Идите. Вы

уверены, что не боитесь?

- Я! - сказал Джон Гопкинс. - Дайте мне только розу из вашего букета,

ладно?

Она дала ему красную-красную розу. Джон Гопкинс поцеловал ее, воткнул в

жилетный карман, открыл дверь и вошел в комнату. Это была богатая

библиотека, освещенная мягким, но сильным светом. В кресле сидел молодой

человек, погруженный в чтение.

- Книжки о хорошем тоне - вот что вам нужно читать, - резко сказал Джон

Гопкинс. - Подите-ка сюда, я вас проучу. Да как вы смеете грубить даме?

Молодой человек слегка изумился, после чего он томно поднялся с места,

ловко схватил Гопкинса за руки и, невзирая на сопротивление, повел его к

выходу на улицу.

- Осторожнее, Ральф Бранскомб? - воскликнула дама, которая последовала

за ними. - Обращайтесь осторожней с человеком, который доблестно пытался

защитить меня.

Молодой человек тихонько вытолкнул Джона Гопкинса на улицу и запер за,

ним дверь.

- Бесс, - сказал он спокойно, - напрасно ты читаешь исторические

романы. Каким образом попал сюда этот субъект?

- Его привез Арман, - сказала молодая дама. - По-моему, это такая

низость с твоей стороны, что ты не позволил мне взять сенбернара. Вот потому

я и послала Армана за Уолтером. Я так рассердилась на тебя.

- Будь благоразумна, Бесс, - сказал молодой человек, беря ее за руку -

Эта собака опасна. Она перекусала уже нескольких человек на псарне. Пойдем

лучше скажем тете, что мы теперь в хорошем настроении.

И они ушли рука об руку.

Джон Гопкинс подошел к своему дому. На крыльце играла пятилетняя дочка

швейцара. Гопкинс дал ей красивую красную розу и поднялся к себе.

Миссис Гопкинс лениво завертывала волосы в папильотки.

- Купил себе сигару? - спросила она равнодушно.

- Конечно, - сказал Гопкинс, - и еще прошелся немножко по улице. Вечер

хороший.

Он уселся на каменный диван, достал из кармана окурок сигары, закурил

его и стал рассматривать грациозные фигуры на картине "Буря", висевшей

против него на стене.

- Я тебе говорил про костюм мистера Уиплза, - сказал он. - Такой серый,

в мелкую, совсем незаметную клеточку, и сидит отлично.

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

Пока ждет автомобиль

Перевод Н. Дехтеревой

Как только начало смеркаться, в этот тихий уголок тихого маленького

парка опять пришла девушка в сером платье. Она села на скамью и открыла

книгу, так как еще с полчаса можно было читать при дневном свете.

Повторяем: она была в простом сером платье - простом ровно настолько,

чтобы не бросалась в глаза безупречность его покроя и стиля. Негустая вуаль

спускалась с шляпки в виде тюрбана на лицо, сиявшее спокойной, строгой

красотой. Девушка приходила сюда в это же самое время и вчера и позавчера, и

был некто, кто знал об этом.

Молодой человек, знавший об этом, бродил неподалеку, возлагая жертвы на

алтарь Случая, в надежде на милость этого великого идола. Его благочестие

было вознаграждено, - девушка перевернула страницу, книга выскользнула у нее

из рук и упала, отлетев от скамьи на целых два шага.

Не теряя ни секунды, молодой человек алчно ринулся к яркому томику и

подал его девушке, строго придерживаясь того стиля, который укоренился в

наших парках и других общественных местах и представляет собою смесь

галантности с надеждой, умеряемых почтением к постовому полисмену на углу.

Приятным голосом он рискнул отпустить незначительное замечание относительно

погоды - обычная вступительная тема, ответственная за многие несчастья на

земле, - и замер на месте, ожидая своей участи.

Девушка не спеша окинула взглядом его скромный аккуратный костюм и

лицо, не отличавшееся особой выразительностью.

- Можете сесть, если хотите, - сказала она глубоким, неторопливым

контральто. - Право, мне даже хочется, чтобы вы сели. Все равно уже темно: и

читать трудно. Я предпочитаю поболтать.

Раб Случая с готовностью опустился на скамью.

- Известно ли вам, - начал он, изрекая формулу, которой обычно

открывают митинг ораторы и парке, - что вы самая что ни на есть потрясающая

девушка, какую я когда-либо видел? Я вчера не спускал с вас глаз. Или вы,

деточка, даже не заметили, что кое-кто совсем одурел от ваших прелестных

глазенок?

- Кто бы ни были вы, - произнесла девушка ледяным тоном, - прошу не

забывать, что я - леди. Я прощаю вам слова, с которыми вы только что

обратились ко мне, - заблуждение ваше, несомненно, вполне естественно для

человека вашего круга. Я предложила вам сесть; если мое приглашение

позволяет вам называть меня "деточкой", я беру его назад.

- Ради бога, простите, - взмолился молодой человек. Самодовольство,

написанное на его лице, сменилось выражением смирения и раскаяния. - Я

ошибся; понимаете, я хочу сказать, что обычно девушки в парке... вы этого,

конечно, не знаете, но....

- Оставим эту тему. Я, конечно, это знаю. Лучше расскажите мне обо всех

этих людях, которые проходят мимо нас, каждый своим путем. Куда идут они?

Почему так спешат? Счастливы, ли они?

Молодой человек мгновенно утратил игривый вид. Он ответил ни сразу, -

трудно было понять, какая собственно роль ему предназначена,

- Да, очень интересно наблюдать за ними, - промямлил он, решив,

наконец, что постиг настроение своей собеседницы. - Чудесная загадка

жизни... Одни идут ужинать, другие... гм... в другие места. Хотелось бы

узнать, как они живут.

- Мне - нет, - сказала девушка. - Я не настолько любознательна. Я

прихожу сюда посидеть только за тем, чтобы хоть ненадолго стать ближе к

великому, трепещущему сердцу человечества. Моя жизнь проходит так далеко от

него, что я никогда не слышу его биения. Скажите, догадываетесь ли вы,

почему я так говорю с вами, мистер...

- Паркенстэкер, - подсказал молодой человек и взглянул вопросительно и

с надеждой.

- Нет, - сказала девушка, подняв тонкий пальчики слегка улыбнувшись. -

Она слишком хорошо известна. Нет никакой возможности помешать газетам

печатать некоторые фамилии. И даже портреты. Эта вуалетка и шляпа моей

горничной делают меня "инкогнито". Если бы вы знали, как смотрит на меня

шофер всякий раз, как думает, что я не замечаю его взглядов. Скажу

откровенно: существует всего пять или шесть фамилий, принадлежащих к святая

святых; и моя, по случайности рождения, входит в их число. Я говорю все это

вам, мистер Стекенпот.

- Паркенстэкер, - скромно поправил молодой человек.

- Мистер Паркенстэкер, потому что мне хотелось хоть раз в жизни

поговорить с естественным человеком - с человеком, не испорченным презренным

блеском богатства и так называемым "высоким общественным положением". Ах, вы

не поверите, как я устала от денег - вечно деньги, деньги! И от всех, кто

окружает меня, - все пляшут, как марионетки, и все на один лад. Я просто

больна от развлечений, бриллиантов, выездов, общества, от роскоши всякого

рода.

- А я всегда был склонен думать, - осмелился нерешительно заметить

молодой человек, - что деньги, должно быть, все-таки недурная вещь.

- Достаток в средствах, конечно, желателен. Но когда у вас столько

миллионов, что... - она заключила фразу жестом отчаяния. - Однообразие,

рутина, - продолжала она, - вот что нагоняет тоску. Выезды, обеды, театры,

балы, ужины - и на всем позолота бьющего через край богатства. Порою даже

хруст льдинки в моем бокале с шампанским способен свести меня с ума.

Мистер Паркенстэкер, казалось, слушал ее с неподдельным интересом.

- Мне всегда нравилось, - проговорил он, - читать и слушать о жизни

богачей и великосветского общества. Должно быть, я немножко сноб. Но я люблю

обо всем иметь точные сведения. У меня составилось представление, что

шампанское замораживают в бутылках, а не кладут лед прямо в бокалы.

Девушка рассмеялась мелодичным смехом, - его замечание, видно,

позабавило ее от души.

- Да будет вам известно, - объяснила она снисходительным тоном, - что

мы, люди праздного сословия, часто развлекаемся именно тем, что нарушаем

установленные традиции. Как раз последнее время модно класть лед в

шампанское. Эта причуда вошла в обычай с обеда в Уолдорфе, который давали в

честь приезда татарского князя. Но скоро эта прихоть сменится другой. Неделю

тому назад на званом обеде на Мэдисон-авеню возле каждого прибора была

положена зеленая лайковая перчатка, которую полагалось надеть, кушая

маслины.

- Да, - признался молодой человек смиренно, - все эти тонкости, все эти

забавы интимных кругов высшего света остаются неизвестными широкой публике.

- Иногда, - продолжала девушка, принимая его признание в невежестве

легким кивком головы, - иногда я думаю, что если б я могла полюбить, то

только человека из низшего класса. Какого-нибудь труженика, а не трутня. Но

безусловно требования богатства и знатности окажутся сильней моих

склонностей. Сейчас, например, меня осаждают двое. Один из них герцог

немецкого княжества. Я подозреваю, что у него есть или была жена, которую он

довел до сумасшествия своей необузданностью и жестокостью. Другой претендент

- английский маркиз, такой чопорный и расчетливый, что я, пожалуй, предпочту

свирепость герцога. Но что побуждает меня говорить все это вам, мистер

Покенстэкер?

- Паркенстэкер, - едва слышно пролепетал молодой человек. - Честное

слово, вы не можете себе представить, как я ценю ваше доверие.

Девушка окинула его спокойным, безразличным взглядом, подчеркнувшим

разницу их общественного положения.

- Какая у вас профессия, мистер Паркенстэкер? - спросила она.

- Очень скромная. Но я рассчитываю кое-чего добиться в жизни. Вы это

серьезно сказали, что можете полюбить человека из низшего класса?

- Да, конечно. Но я сказала: "могла бы". Не забудьте про герцога и

маркиза. Да, ни одна профессия не показалась бы мне слишком низкой, лишь бы

сам человек мне нравился.

- Я работаю, - объявил мистер Паркенстэкер, - в одном ресторане.

Девушка слегка вздрогнула,

- Но не в качестве официанта? - спросила она почти умоляюще. - Всякий

труд благороден, но... личное обслуживание, вы понимаете, лакеи и...

- Нет, я не официант. Я кассир в... - Напротив, на улице, идущей вдоль

парка, сияли электрические буквы вывески "Ресторан". - Я служу кассиром вон

в том ресторане.

Девушка взглянула на крохотные часики на браслетке тонкой работы и

поспешно встала. Она сунула книгу в изящную сумочку, висевшую у пояса, в

которой книга едва помещалась.

- Почему вы не на работе? - спросила девушка.

- Я сегодня в ночной смене, - сказал молодой человек. - В моем

распоряжении еще целый час. Но ведь это не последняя наша встреча? Могу я

надеяться?..

- Не знаю. Возможно. А впрочем, может, мой каприз больше не повторится.

Я должна спешить. Меня ждет званый обед, а потом ложа в театре - опять, увы,

все тот же неразрывный круг. Вы, вероятно, когда шли сюда, заметили

автомобиль на углу возле парка? Весь белый.

- И с красными колесами? - спросил молодой человек, задумчиво сдвинув

брови.

- Да. Я всегда приезжаю сюда в этом авто. Пьер ждет меня у входа. Он

уверен, что я провожу время в магазине на площади, по ту сторону парка.

Представляете вы себе путы жизни, в которой мы вынуждены обманывать даже

собственных шоферов? До свиданья.

- Но уже совсем стемнело, - сказал мистер Паркенстэкер, - а в парке

столько всяких грубиянов. Разрешите мне проводить...

- Если вы хоть сколько-нибудь считаетесь с моими желаниями, -

решительно ответила девушка, - вы останетесь на этой скамье еще десять минут

после того, как я уйду. Я вовсе не ставлю вам это в вину, но вы, по всей

вероятности, осведомлены о том, что обычно на автомобилях стоят монограммы

их владельцев. Еще раз до свиданья.

Быстро и с достоинством удалилась она в темноту аллеи. Молодой человек

глядел вслед ее стройной фигуре, пока она не вышла из парка, направляясь к

углу, где стоял автомобиль. Затем, не колеблясь, он стал предательски

красться следом за ней, прячась за деревьями и кустами, все время идя

параллельно пути, по которому шла девушка, ни на секунду не теряя ее из

виду.

Дойдя до угла, девушка повернула голову в сторону белого автомобиля,

мельком взглянула на него, прошла мимо и стала переходить улицу. Под

прикрытием стоявшего возле парка кэба молодой человек следил взглядом за

каждым ее движением. Ступив на противоположный тротуару девушка толкнула

дверь ресторана с сияющей вывеской. Ресторан был из числа тех, где все

сверкает, все выкрашено в белую краску, всюду стекло и где можно пообедать

дешево и шикарно. Девушка прошла через весь ресторан, скрылась куда-то в

глубине его и тут же вынырнула вновь, но уже без шляпы и вуалетки.

Сразу за входной стеклянной дверью находилась касса. Рыжеволосая

девушка, сидевшая за ней, решительно взглянула на часы и стала слезать с

табурета. Девушка в сером платье заняла ее место.

Молодой человек сунул руки в карманы и медленно пошел назад. На углу он

споткнулся о маленький томик в бумажной обертке, валявшийся на земле. По

яркой обложке он узнал книгу, которую читала девушка. Он небрежно поднял ее

и прочел заголовок. "Новые сказки Шехерезады"; имя автора было Стивенсон.

Молодой человек уронил книгу в траву и с минуту стоял в нерешительности.

Потом открыл дверцу белого автомобиля, сел, откинувшись на подушки, и сказал

шоферу три слова:

- В клуб, Анри.

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

Квадратура круга

Перевод Н. Дарузес

Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом предпослать этому

рассказу о сильных страстях вступление геометрического характера.

Природа движется по кругу. Искусство - по прямой линии. Все натуральное

округлено, все искусственное угловато. Человек, заблудившийся в метель, сам

того не сознавая, описывает круги; ноги горожанина, приученные к

прямоугольным комнатам и площадям, уводят его по прямой линии прочь от него

самого.

Круглые глаза ребенка служат типичным примером невинности; прищуренные,

суженные до прямой линии глаза кокетки свидетельствуют о вторжении

Искусства. Прямая линия рта говорит о хитрости и лукавстве; и кто же не

читал самых вдохновенных лирических излияний Природы на губах, округлившихся

для невинного поцелуя?

Красота-это Природа, достигшая совершенства, округленность - это ее

главный атрибут. Возьмите, например, полную луну, золотой шар над входом в

ссудную кассу, купола храмов, круглый пирог с черникой, обручальное кольцо,

арену цирка, круговую чашу, монету, которую вы даете на чай официанту. С

другой стороны, прямая линия свидетельствует об отклонении от Природы.

Сравните только пояс Венеры с прямыми складочками английской блузки.

Когда мы начинаем двигаться по прямой линии и огибать острые углы, наша

натура терпит изменения. Таким образом, Природа, более гибкая, чем

Искусство, приспособляется к его более жестким канонам. В результате нередко

получается весьма курьезное явление, например: голубая роза, древесный

спирт, штат Миссури, голосующий за республиканцев, цветная капуста в сухарях

и житель Нью-Йорка.

Природные свойства быстрее всего утрачиваются в большом городе. Причину

этого надо искать не в этике, а в геометрии. Прямые линии улиц и зданий,

прямолинейность законов и обычаев, тротуары, никогда не отклоняющиеся от

прямой линии, строгие, жесткие правила, не допускающие компромисса ни в чем,

даже в отдыхе и развлечениях, - все это бросает холодный вызов кривой линии

Природы.

Поэтому можно сказать, что большой город разрешил задачу о квадратуре

круга. И можно прибавить, что это математическое введение предшествует

рассказу об одной кентуккийской вендетте, которую судьба привела в город,

имеющий обыкновение обламывать и обминать все, что в него входит, и

придавать ему форму своих углов.

Эта вендетта началась в Кэмберлендских горах между семействами Фолуэл и

Гаркнесс. Первой жертвой кровной вражды пала охотничья собака Билла

Гаркнесса, тренированная на опоссума. Гаркнессы возместили эту тяжелую

утрату, укокошив главу рода Фолуэлов. Фолуэлы не задержались с ответом. Они

смазали дробовики и отправили Билла Гаркнесса вслед за его собакой в ту

страну, где опоссум сам слезает к охотнику с дерева, не дожидаясь, чтобы

дерево срубили.

Вендетта процветала в течение сорока лет. Гаркнессов пристреливали

через освещенные окна их домов, за плугом, во сне, по дороге с молитвенных

собраний, на дуэли, в трезвом виде и наоборот, поодиночке и семейными

группами, подготовленными к переходу в лучший мир и в нераскаянном

состоянии. Ветви родословного древа Фолуэлов отсекались точно таким же

образом, в полном согласии с традициями и обычаями их страны.

В конце концов, после такой усиленной стрижки родословного дерева, в

живых осталось по одному человеку с каждой стороны. И тут Кол Гаркнесс,

рассудив, вероятно, что продолжение фамильной распри приняло бы уже чересчур

личный характер, неожиданно скрылся из Кэмберленда, игнорируя все права

Сэма, последнего мстителя из рода Фолуэлов.

Через год после этого Сэм Фолуэл узнал, что его наследственный враг,

здравый и невредимый, живет в Нью-Йорке. Сэм вышел во двор, перевернул

кверху дном большой котел для стирки белья, наскреб со дна сажи, смешал ее

со свиным салом и начистил этой смесью сапоги. Потом надел дешевый костюм

когда-то орехового цвета, а теперь перекрашенный в черный, белую рубашку и

воротничок и уложил в ковровый саквояж белье, достойное спартанца. Он снял с

гвоздя дробовик, но тут же со вздохом повесил его обратно. Какой бы

похвальной и высоконравственной ни считалась эта привычка в Кэмберленде,

неизвестно еще, что скажут в Нью-Йорке, если он начнет охотиться на белок

среди небоскребов Бродвея. Старенький, но надежный кольт, покоившийся много

лет в ящике комода, показался ему самым подходящим оружием для того, чтобы

перенести вендетту в столичные сферы. Этот револьвер, вместе с охотничьим

ножом в кожаных ножнах, Сэм уложил в ковровый саквояж. И, проезжая верхом на

муле мимо кедровой рощи к станции железной дороги, он обернулся и окинул

мрачным взглядом кучку белых сосновых надгробий - родовое кладбище Фолуэлов.

Сэм Фолуэл прибыл в Нью-Йорк поздно вечером. Все еще следуя свободным

законам природы, движущейся по кругу, он сначала не заметил грозных,

безжалостных, острых и жестких углов большого города, затаившегося во мраке

и готового сомкнуться вокруг его сердца и мозга и отштамповать его наподобие

остальных своих жертв. Кэбмен выхватил Сэма из гущи пассажиров, как он сам,

бывало, выхватывал орех из вороха опавших листьев, и умчал в гостиницу,

соответствующую его сапогам и ковровому саквояжу.

На следующее утро последний из Фолуэлов сделал вылазку в город, где

скрывался последний из Гаркнессов. Кольт он засунул под пиджак и укрепил на

узком ремешке; охотничий нож висел у него между лопаток, на полдюйма от

воротника. Ему было известно одно - что Кол Гаркнесс ездит с фургоном где-то

в этом городе и что он, Сэм Фолуэл, должен его убить, - и как только он

ступил на тротуар, глаза его налились кровью и сердце загорелось жаждою

мести.

Шум и грохот центральных авеню завлекал его все дальше и дальше. Ему

казалось, что вот-вот он встретит на улице Кола с кувшином для пива в одной

руке, с хлыстом в другой и без пиджака, точь-в-точь, как где-нибудь во

Франкфурте или Лорел Сити. Но прошел почти час, а Кол все еще не попадался

ему навстречу. Может быть, он поджидал Сэма в засаде, готовясь застрелить

его из окна или из-за двери. Некоторое время Сэм зорко следил за всеми

дверьми и окнами.

К полудню городу надоело играть с ним, как кошка с мышью, и он вдруг

прижал Сэма своими прямыми линиями.

Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших прямых артерий города.

Он посмотрел на все четыре стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей

орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня в прямоугольную плоскость,

нарезанную на участки. Все живое двигалось по дорогам, по колеям, по

рельсам, уложенное в систему, введенное в границы. Корнем жизни был

кубический корень, мерой жизни была квадратная мера. Люди вереницей

проходили мимо, ужасный шум и грохот оглушили его.

Сэм прислонился к острому углу каменного здания. Чужие лица мелькали

мимо него тысячами, и ни одно из них не обратилось к нему. Ему казалось, что

он уже умер, что он призрак и его никто не видит. И город поразил его сердце

тоской одиночества.

Какой-то толстяк, отделившись от потока прохожих, остановился в

нескольких шагах от него, дожидаясь трамвая. Сэм незаметно подобрался к нему

поближе и заорал ему в ухо, стараясь перекричать уличный шум.

- У Ранкинсов свиньи весили куда больше наших, да ведь в ихних местах

желуди совсем другие, много лучше, чем у нас.

Толстяк отодвинулся подальше и стал покупать жареные каштаны, чтобы

скрыть свой испуг.

Сэм почувствовал, что необходимо выпить. На той стороне улицы мужчины

входили и выходили через вращающуюся дверь. Сквозь нее мелькала блестящая

стойка, уставленная бутылками. Мститель перешел дорогу и попытался войти. И

здесь опять Искусство преобразило знакомый круг представлений. Рука Сэма не

находила дверной ручки - она тщетно скользила по прямоугольной дубовой

панели, окованной медью, без единого выступа, хотя бы с булавочную головку

величиной, за который можно было бы ухватиться.

Смущенный, красный, растерянный, он отошел от бесполезной двери и сел

на ступеньки. Дубинка из акации ткнула его в ребро.

- Проходи! - сказал полисмен. - Ты здесь давненько околачиваешься.

На следующем перекрестке резкий свисток оглушил Сэма. Он обернулся и

увидел какого-то злодея, посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на

жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу. Какая-то громадная

машина, без лошадей, с голосом быка и запахом коптящей лампы, промчалась

мимо, ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал ему понять,

что любезности выдуманы не для таких случаев. Шофер, яростно названивая в

звонок, впервые в жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама в

шелковой жакетке "шанжан" толкнула его локтем в спину, а мальчишка-газетчик,

не торопясь, швырял в него банановыми корками и приговаривал: "И не хочется,

да нельзя упускать такой случай!"

Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под навес, завернул за

острый угол того самого здания, которому смелый замысел архитектора придал

форму безопасной бритвы (1). В толпе спешащих прохожих, всего в трех шагах

впереди себя, он увидел последнего кровного врага всех своих родных и

близких.

Он остановился, как вкопанный, и в первое мгновение растерялся,

застигнутый врасплох без оружия. Но Сэм Фолуэл уже заметил его своими

зоркими глазами горца.

Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение заколебался и покрылся

рябью, и голос Сэма крикнул:

- Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!

И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги

из Кэмберленда пожали друг другу руки.

-----------------------------------------------------------

1) - "Небоскреб утюг", имеющий в плане острый угол.

[coach]

Погребок и роза

Перевод Н. Дехтеревой

Мисс Пози Кэрингтон заслуженно пользовалась славой. Жизнь ее началась

под малообещающей фамилией Боге, в деревушке Кранбери Корнерс. В

восемнадцать лет она приобрела фамилию Кэрингтон и положение хористки в

столичном театре фарса. После этого она легко одолела положенные ступени от

"фигурантки", участницы знаменитого октета "Пташка" в нашумевшей музыкальной

комедии "Вздор и врали", к сольному номеру в танце букашек в "Фоль де Роль"

и, наконец, к роли Тойнет в оперетке "Купальный халат короля" - роли,

завоевавшей расположение критиков и создавшей ей успех. К моменту нашего

рассказа мисс Кэрингтон купалась в славе, лести и шампанском, и дальновидный

герр Тимоти Гольдштейн, антрепренер, заручился ее подписью на солидном

документе, гласившем, что мисс Пози согласна блистать весь наступающий сезон

в новой пьесе Дайд Рича "При свете газа".

Незамедлительно к герру Тимоти явился молодой талантливый сын века,

актер на характерные роли, мистер Хайсмис, рассчитывавший получить

ангажемент на роль Соля Хэйтосера, главного мужского комического персонажа в

пьесе "При свете газа".

- Милый мой, - сказал ему Гольдштейн, - берите роль, если только вам

удастся ее получить. Мисс Кэрингтон меня все равно не послушает. Она уже

отвергла с полдюжины лучших актеров на амплуа "деревенских простаков". И

говорит, что ноги ее не будет на сцене, пока не раздобудут настоящего

Хэйтосера, Она, видите ли, выросла в провинции, и когда этакое оранжерейное

растеньице с Бродвея, понатыкав в волосы соломинок, пытается изображать

полевую травку, мисс Пози просто из себя выходит. Я спросил ее, шутки ради,

не подойдет ли для этой роли Ленман Томпсон. "Нет, - заявила она. - Не желаю

ни его, ни Джона Дрю, ни Джима Корбета, - никого из этих щеголей, которые

путают турнепс с турникетом. Мне чтобы было без подделок". Так вот, мой

милый, хотите играть Соля Хэйтосера - сумейте убедить мисс Кэрингтон. Желаю

удачи.

На следующий день Хайсмис уже ехал поездом в Кранбери Корнерс, Он

пробыл в этом глухом и скучном местечке три дня. Он разыскал Богсов и

вызубрил назубок всю историю их рода до третьего и четвертого поколений

включительно. Он тщательно изучил события и местный колорит Кранбери

Корнерс. Деревня не поспевала за мисс Кэрингтон. На взгляд Хайсмиса, там, со

времени отбытия единственной жрицы Терпсихоры, произошло так же мало

существенных перемен, как бывает на сцене, когда предполагается, что "с тех

пор прошло четыре года". Приняв, подобно хамелеону, окраску Кранбери

Корнерс, Хайсмис вернулся в город хамелеоновских превращений.

Все произошло в маленьком погребке, - именно здесь пришлось Хайсмису

блеснуть своим актерским искусством. Нет необходимости уточнять место

действия: существует только один погребок, где вы можете рассчитывать

встретить мисс Пози Кэрингтон по окончании спектакля "Купальный халат

короля".

За одним из столиков сидела небольшая оживленная компания, к которой

тянулись взгляды всех присутствующих. Миниатюрная, пикантная, задорная,

очаровательная, упоенная славой, мисс Кэрингтон по праву должна быть названа

первой. За ней герр Гольдштейн громкоголосый, курчавый, неуклюжий, чуточку

встревоженный, как медведь, каким-то чудом поймавший в лапы бабочку.

Следующий - некий служитель прессы, грустный, вечно настороженный,

расценивающий каждую обращенную к нему фразу как возможный материал для

корреспонденции и поглощающий свои омары а ля Ньюбург в величественном

молчании. И, наконец, молодой человек с пробором и с именем, которое

сверкало золотом на оборотной стороне ресторанных счетов. Они сидели за

столиком, а музыканты играли, лакеи сновали взад и вперед, выполняя свои

сложные обязанности, неизменно обернувшись спиной ко всем нуждающимся в их

услугах, и все это было очень мило и весело, потому что происходило на

девять футов ниже тротуара.

В одиннадцать сорок пять в погребок вошло некое существо. Первая

скрипка вместо ля взяла ля бемоль; кларнет пустил петуха в середине

фиоритуры; мисс Кэрингтон фыркнула, а юноша с пробором проглотил косточку от

маслины.

Вид у вновь вошедшего был восхитительно и безупречно деревенский.

Тощий, нескладный, неповоротливый парень с льняными волосами, с разинутым

ртом, неуклюжий, одуревший от обилия света и публики. На нем был костюм

цвета орехового масла и ярко-голубой галстук, из рукавов на четыре дюйма

торчали костлявые руки, а из-под брюк на такую же длину высовывались лодыжки

в белых носках. Он опрокинул стул, уселся на другой, закрутил винтом ногу

вокруг ножки столика и заискивающе улыбнулся подошедшему к нему лакею.

- Мне бы стаканчик имбирного пива, - сказал он в ответ на вежливый

вопрос официанта.

Взоры всего погребка устремились на пришельца. Он был свеж, как молодой

редис, и незатейлив, как грабли. Вытаращив глаза, он сразу же принялся

блуждать взглядом по сторонам, словно высматривая, не забрели ли свиньи на

грядки с картофелем. Наконец, его взгляд остановился на мисс Кэрингтон. Он

встал и пошел к ее столику с широкой сияющей улыбкой, краснея от приятного

смущения.

- Как поживаете, мисс Пози? - спросил он с акцентом, не оставляющим

сомнения в его происхождении. - Или вы не узнаете меня? Я ведь Билл Самерс,

- помните Самерсов, которые жили как раз за кузницей? Ну ясно, я малость

подрос с тех пор, как вы уехали из Кранбери Корнерс. А знаете, Лиза Перри

так и полагала, что я, очень даже возможно, могу встретиться с вами в

городе. Лиза ведь, знаете, вышла замуж за Бэна Станфилда, и у она говорит...

- Да что вы? - перебила его мисс Пози с живостью. - Чтобы Лиза Перри

вышла замуж? С ее-то веснушками?!

- Вышла замуж в июне, - ухмыльнулся сплетник. - Теперь она переехала в

старый Татам-Плейс А Хэм Райли, тот стал святошей. Старая мисс Близерс

продала свой домишко капитану Спунеру; у Уотерсов младшая дочка сбежала с

учителем музыки; в марте сгорело здание суда, вашего дядюшку Уайли выбрали

констеблем; Матильда Хоскинс загнала себе иглу в руку и умерла. А Том Бидл

приударяет за Салли Лазроп, - говорят, ни одного вечера не пропускает, все

торчит у них на крылечке.

- За этой лупоглазой? - воскликнула мисс Кэрингтон несколько резко. -

Но ведь Том Бидл когда-то... Простите, друзья, я сейчас. Знакомьтесь. Это

мой старый приятель, мистер как вас? Да, мистер Самерс Мистер Гольдштейн,

мистер Рикетс, мистер о, а как же ваша фамилия? Ну, все равно: Джонни. А

теперь пойдемте вон туда, расскажите мне еще что-нибудь.

Она повлекла его за собой к пустому столику, стоявшему в углу Герр

Гольдштейн пожал жирными плечами и подозвал официанта Репортер слегка

оживился и заказал абсент Юноша с пробором погрузился в меланхолию.

Посетители погребка смеялись, звенели стаканами и наслаждались спектаклем,

который Пози давала им сверх своей обычной программы. Некоторые скептики

перешептывались насчет "рекламы" и улыбались с понимающим видом.

Пози Кэрингтон оперлась на руки своим очаровательным подбородком с

ямочкой и забыла про публику - способность, принесшая ей лавры.

- Я что-то не припоминаю никакого Билла Самерса, - сказала она

задумчиво, глядя прямо в невинные голубые глаза сельского жителя. - Но

вообще-то Самерсов я помню У нас там, наверное, не много произошло перемен.

Вы моих давно видали?

И тут Хайсмис пустил в ход свой козырь. Роль Соля Хэйтосера требовала

не только комизма, но и пафоса. Пусть мисс Кэрингтон убедится, что и с этим

он справляется не хуже.

- Мисс Пози, - начал "Билл Самерс" - Я заходил в ваш родительский дом

всего дня три тому назад. Да, правду сказать, особо больших перемен там нет.

Вот сиреневый куст под окном кухни вырос на целый фут, а вяз во дворе засох,

пришлось его срубить. И все-таки все словно бы не то, что было раньше.

- Как мама? - спросила мисс Кэрингтон.

- Когда я в последний раз видел ее, она сидела на крылечке, вязала

дорожку на стол, - сказал "Билл". - Она постарела, мисс Пози. Но в доме все

по-прежнему. Ваша матушка предложила мне присесть. "Только, Уильям, не

троньте ту плетеную качалку, - сказала она. - Ее не касались с тех пор, как

уехала Пози. И этот фартук, который она начала подрубать, - он тоже так вот

и лежит с того дня, как она сама бросила его на ручку качалки. Я все

надеюсь, - говорит она, - что когда-нибудь Пози еще дошьет этот рубец".

Мисс Кэрингтон властным жестом подозвала лакея.

- Шампанского - пинту, сухого, - приказала она коротко. - Счет

Гольдштейну.

- Солнце светило прямо на крыльцо, - продолжал кранберийский летописец,

- и ваша матушка сидела как раз против света. Я, значит, и говорю, что,

может, ей лучше пересесть немножко в сторону. "Нет, Уильям, - говорит она, -

стоит мне только сесть вот так да начать посматривать на дорогу, и я уж не

могу сдвинуться с места. Всякий день, как только выберется свободная

минутка, я гляжу через изгородь, высматриваю, не идет ли моя Пози. Она ушла

от нас ночью, а наутро мы видели в пыли на дороге следы ее маленьких

башмачков. И до сих пор я все думаю, что когда-нибудь она вернется назад по

этой же самой дороге, когда устанет от шумной жизни и вспомнит о своей

старой матери".

- Когда я уходил, - закончил "Билл", - я сорвал вот это с куста перед

вашим домом. Мне подумалось, может я и впрямь увижу вас в городе, ну, и вам

приятно будет получить что-нибудь из родного дома.

Он вытащил из кармана пиджака розу - блекнущую, желтую, бархатистую

розу, поникшую головкой в душной атмосфере этого вульгарного погребка, как

девственница на римской арене перед горячим дыханием львов.

Громкий, но мелодичный смех мисс Пози заглушил звуки оркестра,

исполнявшего "Колокольчики".

- Ах, бог ты мой, - воскликнула она весело. - Ну есть ли что на свете

скучнее нашего Кранбери? Право, теперь бы, кажется, я не могла бы пробыть

там и двух часов - просто умерла бы со скуки. Ну да я очень рада, мистер

Самерс, что повидалась с вами: А теперь, пожалуй, мне пора отправляться

домой да хорошенько выспаться.

Она приколола желтую розу к своему чудесному элегантному шелковому

платью, встала и повелительно кивнула в сторону герра Гольдштейна.

Все трое ее спутников и "Билл Самерс" проводили мисс Пози к

поджидавшему ее кэбу. Когда все ее оборки и ленты были благополучно

размещены, мисс Кэрингтон на прощанье одарила всех ослепительным блеском,

зубок и глаз.

- Зайдите навестить меня, Билл, прежде чем поедете домой, - крикнула

она, и блестящий экипаж тронулся.

Хайсмис, как был, в своем маскарадном костюме, отправился с герром

Гольдштейном в маленькое кафе.

- Ну, каково, а? - спросил актер, улыбаясь. - Придется ей дать мне Соля

Хэйтосера, как по-вашему? Прелестная мисс ни на секунду не усомнилась.

- Я не слышал, о чем вы там разговаривали, - сказал Гольдштейн, - но

костюм ваш и манеры - окэй. Пью за ваш успех. Советую завтра же, с утра,

заглянуть к мисс Кэрингтон и атаковать ее насчет роли. Не может быть, чтобы

она осталась равнодушна к вашим способностям.

В одиннадцать сорок пять утра на следующий день Хайсмис, элегантный,

одетый по последней моде, с уверенным видом, с цветком фуксии в петлице,

явился к мисс Кэрингтон в ее роскошные апартаменты в отеле.

К нему вышла горничная актрисы, француженка.

- Мне очень жаль, - сказала мадемуазель Гортенз, - но мне поручено

передать это всем. Ах, как жаль! Мисс Кэрингтон разорваль все контракт с

театром и уехаль жить в этот, как это? Да, в Кранбери Корнэр.

Изменено 6 мая, 2008 пользователем coach

[coach]

Дороги, которые мы выбираем

В двадцати милях к западу от Таксона "Вечерний экспресс" остановился

у водокачки набрать воды. Кроме воды, паровоз этого знаменитого экспресса

захватил и еще кое-что, не столь для него ролезное.

В то время как кочегар отцеплял шланг, Боб Тидбол, "Акула" Додсон и

индеец-метис из племени криков, по прозвищу Джон Большая Собака, влезли на

паровоз и показали машинисту три круглых отверстия своих карманных

артиллерийских орудий. Это произвело на машиниста такое сильное

впечатление, что он мгновенно вскинул обе руки вверх, как это делают при

восклицании: "Да что вы! Быть не может!" По короткой команде Акулы

Додсона, который был начальником атакующего отряда, машинист сошел на

рельсы и отцепил паровоз и тендер. После этого Джон Большая Собака,

забравшись на кучу угля, шутки ради направил на машиниста и кочегара два

револьвера и предложил им отвести паровоз на пятьдесят ярдов от состава и

ожидать дальнейших распоряжений.

Акула Додсон и Боб Тидбол не стали пропускать сквозь грохот такую

бедную золотом породу, как пасссажиры, а направились прямиком к богатым

россыпям почтового вагона. Проводника они застали врасплох - он был в

полной уверенности, что "Вечерний экспресс" не набирает ничего вреднее и

опаснее чистой воды. Пока Боб Тидбол выбивал это пагубное заблуждение из

его головы ручкой шестизарядного кольта, Акула Додсон, не теряя времени,

закладывал динамитный патрон под сейф почтового вагона.

Сейф взорвался, дав тридцать тысяч долларов чистой прибыли золотом и

кредитками. Пассажиры то там, то здесь высовывались из окон поглядеть, где

это гремит гром. Старший кондуктор дернул за веревку от звонка, но она,

безжизненно повиснув, не оказала никакого сопротивления. Акула Додсон и

Боб Тидбол, побросав добычу в крепкий брезентовый мешок, спрыгнули наземь

и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежали к паровозу.

Машинист, угрюмо, но благоразумно повинуясь их команде, погнал

паровоз прочь от неподвижного состава. Но еще до этого проводник почтового

вагона, очнувшись от гипноза, выскочил на насыпь с винчестером в руках и

принял активное участие в игре. Джон Большая Собака, сидевший на тендере с

углем, сделал неверный ход, подставив себя под выстрел, и проводник

прихлопнул его козырным тузом. Рыцарь большой дороги скатился наземь с

пулей между лопаток, и таким образом доля добычи каждого из его партнеров

увеличилась на одну шестую.

В двух милях от водокачки машинисту было приказано остановиться.

Бандиты вызывающе помахали ему на прощанье ручкой и, скатившись вниз по

крутому откосу, исчезли в густых зарослях, окаймлявших путь. Через пять

минут, с треском проломившись сквозь кусты чаппараля, они очутились на

поляне, где к нижним ветвям деревьев были привязаны три лошади. Одна из

них дожидалась Джона Большой Собака, которому уже не суждено было ездить

на ней ни днем, ни ночью. Сняв с этой лошади седло и уздечку, бандиты

отпустили ее на волю. На остальных двух они сели сами, взвалив мешок на

луку седла, и поскакали быстро, но озираясь по сторонам, сначала через

лес, затем по дикому, пустынному ущелью. Здесь лошадь Боба Тидбола

поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Бандиты тут же

пристрелили ее и уселись держать совет. Проделав такой длинный и

извилистый путь, они пока были в безопасности - время еще терпело. Много

миль и часов отделяло из от самой быстрой погони. Лошадь Акулы Додсона,

волоча уздечку по земле и поводя боками, благодарно щипала траву на берегу

ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, смеясь, как ребенок, выгреб из него

аккуратно заклеенные пачки новеньких кредиток и единственный мешочек с

золотом.

- Послушай-ка, старый разбойник, - весело обратился он к Додсону, - а

ведь ты оказался прав, дело-то выгорело. Ну и голова у тебя, прямо министр

финансов. Кому угодно в Аризоне можешь дать сто очков вперед.

- Как же нам быть с лошадью, Боб? Засиживаться здесь нельзя. Они еще

до рассвета пустятся за нами в погоню.

- Ну, твой Боливар выдержит пока что и двоих, - ответил

жизнерадостный Боб. - Заберем первую же лошадь, какая нам подвернется.

Черт возьми, хорош улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что на

бумажках напечатано, - по пятнадцати тысяч на брата.

- Я думал будет больше, - сказал Акула Додсон, слегка подталкивая

пачки с деньгами носком сапога. И он окинул задумчивым взглядом мокрые

бока своего заморенного коня.

- Старик Боливар почти выдохся, - сказал он с расстановкой. - Жалко,

что твоя гнедая сломала ногу.

- Еще бы не жалко, - простодушно ответил Боб, - да ведь с этим ничего

не поделаешь. Боливар у тебя двужильный - он нас довезет, куда надо, а там

мы сменим лошадей. А ведь, прах побери, смешно, что ты с Востока, чужак

здесь, а мы на Западе, у себя дома, и все-таки в подметки тебе не годимся.

Из какого ты штата?

- Из штата Нью-Йорк, - ответил Акула Додсон, садясь на валун и

пожевывая веточку. - Я родился на ферме в округе Олстер. Семнадцати лет я

убежал из дому. И на Запад-то я попал случайно. Шел я по дороге с узелком

в руках, хотел попасть в Нью-Йорк. Думал, попаду туда и начну деньги

загребать. Мне всегда казалось, что я для этого и родился. Дошел я до

перекрестка и не знаю, куда мне идти. С полчаса я раздумывал, как мне

быть, потом повернул налево. К вечеру я нагнал циркачей-ковбоев и с ними

двинулся на Запад. Я часто думаю, что было бы со мной, если бы я выбрал

другую дорогу.

- По-моему, было бы то жк самое, - философски ответил Боб Тидбол. -

Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас

выбирать дорогу.

Акула Додсон встал и прислонился к дереву.

- Очень мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу, Боб, - повторил он с

чувством.

- И мне тоже, - согласился Боб, - хорошая была лошадка. Ну, да

Боливар нас вывезет. Пожалуй, нам пора и двигаться, Акула. Сейчас я все

это уложу обратно, и в путь; рыба ищет где глубже, а человек где лучше.

Боб Тидбол уложил добычу в мешок и крепко завязал его веревкой.

Подняв глаза, он увидел дуло сорокапятикалиберного кольта, из которого

целился в него бестрепетной рукой Акула Додсон.

- Брось ты эти шуточки, - ухмыляясь, сказал Боб. - Пора двигаться.

- Сиди, как сидишь! - сказал Акула. - Ты отсюда не двинешься Боб. Мне

очень неприятно это говорить, но место есть только для одного. Боливар

выдохся, и двоих ему не снести.

- Мы с тобой были товарищами целых три года, Акула Додсон, - спокойно

ответил Боб. - Не один раз мы вместе с тобой рисковали жизнью. Я всегда

был с тобою честен, думал, что ты человек. Слышал я о тебе кое-что

неладное, будто бы ты убил двоих ни за что ни про что, да не поверил. Если

ты пошутил, Акула, убери кольт и бежим скорее. А если хочешь стрелять -

стреляй, черная душа, стреляй, тарантул!

Лицо Акулы Додсона выразило глубокую печаль.

- Ты не поверишь, Боб, - вздохнул он, - как мне жаль, что твоя гнедая

сломала ногу.

И его лицо мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную

жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на

минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного

дома.

В самом деле, Бобу не суждено было двинуться с места. Раздался

выстрел вероломного друга, и негодующим эхим ответили ем у каменные стены

ущелья. А невольный сообщник злодея - Боливар - быстро унес прочь

последнего из шайки, ограбившей "Вечерний экспресс", - коню не пришлось

нести двойной груз.

Но когда Акула Додсон скакал по лесу, деревья перед ним словно

застлало туманом, револьвер в правой руке стал изогнутой ручкой дубового

кресла, обивка седла была какая-то странная, и, открыв глаза, он увидел,

что ноги его упираются не в стремена, а в письменный стол мореного дуба.

Так вот я и говорю, что Додсон, глава маклерской конторы Додсон и

Деккер, Уолл-стрит, открыл глаза. Рядом с креслом стоял доверенный клерк

Пибоди, не решаясь заговорить. Под окном глухо грохотали колеса,

усыпительно жужжал электрический вентилятор.

- Кхм! Пибоди, - моргая, сказал Додсон. - Я, кажется, уснул. Видел

любопытнейший сон. В чем дело, Пибоди?

- Мистер Уильямс от "Треси и Уильямс" ждет вас, сэр. Он пришел

рассчитаться за Икс, Игрек, Зет. Он попался с ними, сэр, если припомните.

- Да, помню. А какая на них расценка сегодня?

- Один восемьдесят пять, сэр,

- Ну вот и рассчитайтесь с ним по этой цене.

- Простите, сэр, - сказал Пибоди, волнуясь, - я говорил с Уильямсом.

Он ваш старый друг, мистер Додсон, а ведь вы скупили все Икс, Игрек, Зет.

Мне кажется, вы могли бы, то есть... Может быть, вы не помните, что он

продал их вам по девяносто восемь. Если он будет рассчитываться по

теперешней цене, он должен будет лишиться всего капитала и продать свой

дом.

Лицо Додсона мгновенно изменилось - теперь оно выражало холодную

жестокость и неумолимую алчность. Душа этого человека проглянула на

минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного

дома.

- Пусть платит один восемдесят пять, - сказал Додсон. - Боливару не

снести двоих

[coach]

"Кому что нужно"

Перевод Н. Озерской

Ночь опустилась на большой, красивый город, что зовется

Багдад-над-Подземкой, и на крыльях ночи слетели на него колдовские чары,

которые не составляют монополии одной только Аравии. Улицы, базары и

обнесенные стенами дома этого западного аванпоста романтики населял - хотя и

в другом обличии - не менее занятный люд, чем тот, что весьма занимал

когда-то нашего старинного приятеля Г. А. Рашида. Одежды носили уже не те,

какие видел покойный Г. А. на улицах Багдада, а ровно на одиннадцать

столетий ближе к последнему крику моды, но люди- то под одеждой почти не

изменились. Поглядите вокруг оком веры, и на каждом углу вам может

встретиться и Маленький Горбун, и Синдбад-Мореход, и Мешковат Портной, и

Прекрасный Персианин, и Одноглазые Дервиши, и Али-Баба с Сорока

Разбойниками, не говоря уже о Цырюльнике и его Шести Братьях, словом, вся

как есть старая арапская шайка. Но вернемся к нашим бараньим котлетам.

Старый Том Кроули был калиф. Он владел сорока двумя миллионами долларов в

самых солидных, привилегированных акциях. В наши дни, чтобы называться

калифом, нужно иметь деньги. Калифствовать по-старинке, как мистер Рашид,

теперь небезопасно. Попробуйте-ка пристать к какому-нибудь обывателю на

базаре, или в турецкой бане, или просто в переулке и начать дознаваться о

состоянии его личных дел! И охнуть не успеете, как уже будете стоять перед

полицейским судом.

Старому Тому осточертели театры, клубы, обеды, приятели, музыка, деньги

и вообще все на свете. Так и создаются калифы: вы должны почувствовать

отвращение ко всему, что можно купить за деньги, выйти на улицу и

постараться пожелать чего-нибудь такого, что не продается и не покупается.

"Пойду-ка я прогуляюсь один по городу, - подумал старина Том. -

Погляжу, не удастся ли откопать что-нибудь новенькое. Стоп! Я, кажется,

читал, что в стародавние времена какой-то король, или великан Кардифф, или

еще кто-то в этом роде имел привычку расхаживать по улицам, нацепив

фальшивую бороду, и заговаривать на восточный манер с людьми, которым он не

был представлен. Тоже неплохая идея Знакомые-то все надоели до смерти,

хандра от них заела Старый Кардифф, помнится, норовил выбирать тех, кто

попал в беду. Как нарвется на таких, сейчас даст им золота - цехины, что ли,

- и заставит пожениться или сунет на тепленькое местечко в каком-нибудь

департаменте. Вот бы и мне надо что-нибудь такое отмочить. Мои деньги ничуть

не хуже, чем его, хотя журналы и допытываются из месяца в месяц, как да

откуда я их добываю Да, надо будет сегодня же вечером провести эту

кардиффскую операцию. Посмотрим, что получится".

Одевшись попроще, старый Том Кроули покинул свой дворец на

Мэдисон-авеню и взял курс на запад, а потом свернул к югу. В ту минуту,

когда его нога ступила на тротуар, Судьба, которая держит в руках все нити и

управляет из своей главной конторы жизнью очарованных городов, потянула за

какой-то кончик, и в двадцати кварталах от старого Тома некий молодой

человек глянул на стенные часы и надел пиджак.

Джеймс Тэрнер работал в одном из тех маленьких предприятий на Шестой

авеню, где колокольчик поднимает отчаянный трезвон, когда вы отворяете

дверь, и где чистят шляпы "в присутствии заказчика"... двое суток. Джеймс

целый день стоял у электрической машины, которая кружила головные уборы

быстрей, чем лучшее шампанское кружит головы. Снисходя к проявленному вами

неуместному любопытству в отношении наружности незнакомого вам человека, мы

позволим себе описать его в общих чертах: вес - сто восемнадцать фунтов;

цвет лица и волос - светлый; рост - пять футов шесть дюймов; возраст - около

двадцати трех лет; одет в десятидолларовый костюм из зеленовато-голубой

саржи; содержимое карманов - два ключа и шестьдесят три цента мелкой

монетой.

Воздержитесь от поспешных выводов, если описание это смахивает на

полицейский протокол, - Джеймс Тэрнер жив и не пропал без вести.

Allons!

Джеймс Тэрнер целый день работал стоя. У него были чрезвычайно

чувствительные ноги - болезненно чувствительные ко всякому давлению на них

извне. День-деньской они ныли и горели, причиняя ему великие страдания и

неудобства. Но работа приносила Джеймсу двенадцать долларов в неделю,

которые были ему необходимы, чтобы держаться на ногах, даже если нот

отказывались его держать.

У Джеймса Тэрнера было свое представление о счастье - совершенно так

же, как у вас или у меня. По-вашему, нет ничего лучше, как носиться по свету

на яхте или в автомобиле и швыряться дукатами в разные заморские диковинки.

А я люблю посидеть в сумерках с трубочкой и поглядеть, как засыпают прерии и

всякая нечисть отправляется помаленьку на покой.

Для Джеймса Тэрнера высшее блаженство заключалось в другом, и он был в

этом совершенно самобытен. По окончании работы он шел домой - в

меблированные комнаты с табльдотом. Поужинав скромным бифштексом, обугленным

картофелем, печеным яблоком и цикорным кофе, он поднимался в свою угловую

комнату на пятом этаже окнами во двор. Там, стащив с ног башмаки и носки,

Джеймс Тэрнер растягивался на кровати, прижимал свои горящие ступни к ее

холодным железным прутьям и уходил с головой в морские небылицы Кларка

Рэссела. В блаженном прикосновении прохладною металла к многострадальным

ступням Джеймс Тэрнер находил свою ежевечернюю отраду. Любимые морские

истории, фантастические приключения отважных мореходов, никогда не

приедались ему. Они были его единственной духовной страстью. Ни один

миллионер никогда не чувствовал себя таким счастливым, как Джеймс Тэрнер,

расположившийся отдохнуть.

Выйдя из мастерской, Джеймс Тэрнер не пошел на этот раз прямо домой, а

уклонился в сторону на три квартала, чтобы порыться в старых книгах,

которыми торгуют на тротуарах с лотков. Ему не раз удавалось раздобыть там

за полцены какой-нибудь роман Кларка Рэссела в бумажной обложке.

Когда он стоял, склонившись с ученым видом над пестрой грудой

макулатуры, старый Том Кроули, калиф, как раз проходил мимо. Его зоркий

взгляд, обогащенный двадцатилетним опытом производства стирального мыла

(экономьте на обертке!), сразу распознал в этом бедном, но взыскательном

ученом достойный объект для своего калифского эксперимента. Спустившись по

двум плоским каменным ступеням тротуара, он, не мешкая, обратился к

намеченной им жертве своих будущих благодеяний. Начал он, как водится, с

приветствия - просто чтобы нащупать почву.

Джеймс Тэрнер, зажав в одной руке "Sartor Resartus" (1), а в другой

"Безумный брак", холодно поглядел на незнакомца.

- Проваливай, - сказал он. - Я не покупаю пиджачных вешалок и земельных

участков в городе Хэнкипу, штат Нью-Джерси. Беги, старичок, поиграй со своим

плюшевым медведем.

- Молодой человек, - сказал калиф, пропустив мимо ушей дерзкий ответ

чистильщика шляп. - Я замечаю в вас склонность к кабинетным занятиям.

Ученость - превосходная штука Мне самому не пришлось ее набраться, - я родом

с Запада, там у нас одни голые факты, - но в других я образованность ценю. И

хоть не очень то я разбираюсь в поэзии и разных там иносказаниях, на которые

вы тут нацелились, но мне нравится, когда кто-то думает, что он в состоянии

понять, что все это значит. Короче, я хочу сделать вам предложение. Я стою

сейчас около сорока миллионов долларов и с каждым днем становлюсь богаче. Я

сколотил эту кучу денег на Серебристом Мыле Тетушки Пэтти. Это мое

собственное изобретение. Три года пробовал так и этак, а потом взял как раз

хорошую пропорцию хлористого натрия, каустика и поташа, сварил и получил то,

что надо. На этом мыле я набрал миллионов девять, а остальное добрал на

видах на урожай. Вы, я вижу, тяготеете к литературе и наукам. Так вот

слушайте, что я надумал. Я оплачу ваше обучение в каком-нибудь самом

первоклассном колледже. Потом вы поедете шататься по Европе и картинным

галереям, и это я тоже оплачу. После чего я дам вам в руки какое- нибудь

доходное дело. Не обязательно варить мыло, если вам это не по душе. Ваш

костюм и эти махры, заменяющие галстук, говорят о том, что вы порядком

нуждаетесь и не в ваших возможностях отклонить такое предложение. Итак,

когда мы начнем?

Чистильщик шляп посмотрел на старого Тома, и тот увидел взгляд Большого

Города: холодное и обоснованное подозрение читалось в этом взгляде, вызов,

самозащита, любопытство, приговор (еще не окончательный, но суровый),

цинизм, издевка и - как ни странно - детская тоска по теплому участию,

которую нужно скрывать, когда живешь среди "чужих банд". Ибо в Новом

Багдаде, чтобы спасти свою шкуру, нужно остерегайся каждого, кто находится

на соседней скамейке, рядом за стойкой, в комнате за стеной, в доме

напротив, на ближайшем перекрестке или вон в том кэбе, - словом, всех, кто

сидит, пьет, спит, живет, гуляет или проезжает мимо.

- Послушайте, приятель, - сказал Джеймс Тэрнер, - вы по какой части

работаете, что-то я не пойму? Шнурки для ботинок? Мне не нужен этот товар.

Ну-ка берите ноги в руки да катитесь отсюда, пока целы. Если вам надо сбыть

партию автоматических ручек или очки в золотой оправе, которые вы подобрали

на улице, или, может, пачку сертификатов - так не на того напали. Разве я,

по-вашему, похож на человека, который сбежал из сумасшедшего дома по

воображаемой пожарной лестнице? С чего это вас так разобрало?

- Сын мой, - произнес калиф на самых гарунальрашидских нотах, - у меня,

как я уже сказал, сорок миллионов долларов. Мне не интересно тащить их с

собой в могилу. Мне хочется сделать какое-нибудь доброе дело. Я видел, как

вы рылись в этих литературных писаниях, и решил вас поддержать. Я

пожертвовал миссионерским обществам два миллиона долларов, а что я от этого

имею? Расписку секретаря. Вы, молодой человек, как раз то, что мне надо. Я

хочу заняться вами и поглядеть, что можно из вас сделать с помощью денег.

Кларк Рэссел в тот вечер что-то не попадался, и ноги Джеймса Тэрнера

горели, как в огне, а от этого, прямо скажем, не подобреешь. Джеймс Тэрнер

был простым чистильщиком шляп, но независимостью характера мог поспорить с

любым калифом.

- Ну ты, старый пройдоха, - сказал он в сердцах, - топай отсюда! Я не

знаю, чего ты добиваешься - разменять свою фальшивую кредитку в сорок

миллионов? Так я не ношу с собой таких денег. А вот короткий левый в правую

скулу у меня всегда при себе, и ты его заработаешь в два счета, если не

разведешь пары.

- Ах ты, нахальный, паршивый уличный щенок! - сказал калиф.

Джеймс Тэрнер отвесил свой короткий левый. Старина Том ухватил его за

шиворот и трижды лягнул в зад, чистильщик шляп извернулся и вошел в клинч;

два лотка опрокинулись, и книги разлетелись по мостовой. Появился фараон и

поволок обоих в участок.

- Драка и бесчинство, - доложил он сержанту полиции.

- На поруки - залог триста долларов, - мгновенно изрек сержант в

утвердительно- вопросительной форме.

- Шестьдесят три цента, - сердито фыркнул Джеймс Тэрнер.

Калиф порылся в карманах и наскреб доллара на четыре бумажек и мелочи.

- Я стою, - сказал он, - сорок миллионов долларов, но...

- Запри их обоих, - распорядился сержант.

В камере Джеймс Тэрнер прилег на койку и задумался.

"Может, у него и вправду столько денег, а может, и врет. Да все одно -

есть ли они у него, нет ли, - чего он сует свои нос в чужие дела? Когда

человек знает, что ему нужно, и умеет своего добиться, так чем,

спрашивается, это хуже сорока миллионов?"

Тут Джеймса Тэрнера осенила счастливая мысль, и лицо его просветлело.

Он разулся, пододвинул койку поближе к двери, растянулся со всем

комфортом и прижал ноющие ступни к холодным железным прутьям решетки. Что-то

твердое впилось ему в лопатку, причиняя неудобство. Он сунул руку под одеяло

и вытащил оттуда роман Кларка Рессела "Возлюбленная моряка" в бумажной

обложке. Джеймс Тэрнер удовлетворенно вздохнул.

К решетке подошел сторож и сказал:

- Слышь, парнишка, а ведь старый-то осел, которого забрали вместе с

тобой за потасовку, и впрямь, оказывается, миллионер. Он позвонил своим

друзьям и сидит сейчас в канцелярии с целой пачкой кредиток, толщиной в

подушку спального вагона Ждет тебя - хочет взять на поруки.

- Скажите ему, что меня нет дома, - отвечал Джеймс Тэрнер.

----------------------------------------------------------

1) - "Портной в заплатах" (лат) - философское сочинение Карлейля.