Кое-что

[Борис Либкинд]

Княжна Мери

Праздничного настроения не было. Пузиков сидел, сжавшись в комок, на жёсткой скамье электрички и машинально наблюдал за хороводом врывающихся в щели окон мельчайших снежинок. Их грани сверкали бесчисленными микроскопическими лучиками, создавая атмосферу сказочности и подчёркивая призрачность бытия. Хотелось погрузиться в сон, в котором было бы тепло, сверкало бы, словно в сказках Шахразады, отражённым светом серебро женских украшений, а вокруг кружились бы и кружились в сказочных восточных одеяниях прекрасные феи.

Хлопнула входная дверь. Обдав Пузикова волной морозного воздуха, в котором чувствовался лёгкий аромат дорогих духов, мимо него прошла молодая женщина в бордовом пальто с лисьим воротником. Снизу пальто тоже было оторочено мехом - под "Анжелику". Женщина села за два ряда скамеек от Пузикова, и он, от нечего делать, принялся её разглядывать.

"Вряд ли она живёт в этой дыре. Скорее всего - едет с работы. На вид ей года двадцать три или двадцать пять. Блондинка. Кажется натуральная. Голубые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Небольшой, правильный рот. В общем, ничего! Этакая княжна Мери нашего времени!"

На следующей станции в вагон вошли два подвыпивших парня в модных дублёных куртках и кепи типа "аэродром". Подмигнув другу другу, они сразу же устремились к "княжне". Один сел рядом, другой - напротив. Мери, внешне не реагируя на это, смотрела в окно. Но Пузиков видел, что её носик чуть вздрогнул, а опахала ресниц стали двигаться быстрее.

"Такой красивый девочка, и скучает! Зачем скучаешь, э-э-э?.." - донеслось до Пузикова.

Мери слегка покраснела, но глаз от окна не отвела. Лишь плотно сжавшись побелели её губы. Пошлые фразы сыпались, как из рога изобилия. Пузиков с содроганием наблюдал за этой сценой, не зная, что предпринять. Наконец, словесный водопад прекратился. Видимо, парни решили, что пора переходить к действиям. Один из них взял "княжну" под локоть. Она резко высвободила руку.

"Что, э-э-э, хочешь? Твой рука золотой что ли? Может другой места и золотой, а рука - обыкновенный!.." Парни загоготали. Пузиков не выдержал и встал. И тут же заметил устремлённый на него как бы с мольбой взгляд Мери. В вагоне кроме них почти никого не было, не считая согнутой по эллипсоиде старушки с клюкой в руке. Пузиков почувствовал, что у него немеют ноги, и быстро сделал три-четыре шага до скамьи Мери.

"Слышишь?.. Оставь девушку!.."

Диск "аэродрома" отклонился, и Пузиков увидел насмешливые наглые глаза, чёлку волос, ниточки-усики и "фиксатый" рот.

"Ы-ы-ы?.."

"Оставь, говорю!"

"Шёл бы ты, дядя..." - последовала отборная брань.

Пузиков открыл было рот для гневной и решительной тирады о недопустимости произнесения таких слов в присутствии дамы. И вдруг его поразил взметнувшийся к нему яркий блик на лакированном носке модного ботинка. "Как зеркало!" - машинально подумал он. За этим последовал страшный, согнувший его пополам, удар в пах. Падая, он уцепился руками за спинку скамьи, спрятал голову в плечи, закрывшись локтями. Его били беззвучно, остервенело, войдя в раж. Старались бить ногами, оберегая собственные руки.

"Если бы упал на пол, убили бы," - мелькнуло в мозгу. Чуть повернув голову, Пузиков заметил невдалеке от себя искажённый яростью рот "фиксатого" и, выбросив вперёд левую руку, всем телом нанёс сильнейший прямой удар.

"Половины зубов не досчитается, сволочь!.." - подумал он, падая на пол и почти одновременно получая страшный удар по голове... Когда Пузиков очнулся, первым его ощущением было чувство странной тяжести тела. Даже боли не было, только тяжесть. У него не хватало сил шевельнуться. Из тьмы до него доносились какие-то неясные голоса. Пузиков попытался открыть глаза, но это удалось ему лишь наполовину: с трудом разлепившись, открылся левый. Пузиков увидел белёную стену, возле которой лежал, и прямо над собой - потолок с участком обвалившейся штукатурки. Голоса стали яснее. Мужской спрашивал:

"Ну и куда же ты направлялась, Мария?"

"Мери?.." - с замиранием сердца подумал Пузиков.

"В одну малину звали на Новый год. Башнёвый фрайер клевал, горный инженер с Воркуты. Могла за ночь полкуска "бабок" взять, самый мизер!"

"А этих двух знаешь, которые в поезде к тебе подсели?"

"Мелкота! С таких больше, чем по "пескарю" с рыла не возьмёшь!"

"Значит, не пошла бы с ними?"

"Видно, пришлось бы. Такие не отстанут! Ну, да у меня времени в запасе часа два было. Так что, если бы не этот старый хрен, я бы запросто управилась. И откуда он свалился на мою голову?.. Слушай, сержант, может, отпустишь меня? А? На хрена я тебе? Может, ещё успею к воркутинцу?.."

"Нет, нельзя. Сейчас товарищ очнётся, будем составлять протокол.

"А без протокола нельзя?"

"Если пострадавший откажется от всех претензий..."

"Откажется! Уговорю! Ему против меня не устоять. Только отпусти до утра. Утром, как штык, буду здесь!"

"Гм! Думаю, до утра он и в самом деле не очухается. Эх, Машка! Шальная твоя голова. Жаль мне тебя, бесова дочка. А чем помочь - не знаю. Так и быть, иди до утра. Только уговор - не позднее семи будь здесь!"

"Железно!"

"Пойдём, провожу."

Скрипнула дверь. Потом стало тихо. Пузиков сел на лавке, превозмогая боль во всём теле. Он уже догадался, что находится в отделении милиции. Шапка лежала рядом, на лавке. Пальто было на нём. Липкими от крови руками он натянул на голову шапку и, пошатываясь, вышел на улицу. Сыпал лёгкий снежок. Пузиков решил отойти подальше и лишь там отереться снегом. Боялся, что спохватится сержант.

"Впрочем, ему сейчас не до этого!"

Ноги постепенно расходились. Правда, правый глаз по-прежнему не открывался. Видно, затёк. Отойдя метров триста, Пузиков остановился и зачерпнул горсть снега. Откуда-то издалека до него донёсся бой часов и голос диктора:

"С Новым годом, дорогие товарищи!"

И тут он, пожалуй, впервые за этот вечер улыбнулся:

"С Новым годом, господин Печорин!"

Вдали показался зелёный огонёк такси.

"Всё-таки я везучий человек!" - подумал Пузиков.

[Борис Либкинд]

Каникулы Бонифация

Синьор команданте уже сидел в своём любимом кресле.

"Интересно, когда он спит?" - подумал недоуменно Пузиков, пробегая в трусиках мимо коменданта к отдельно стоящему, выражаясь по-военному, покосившемуся туалету. Часы показывали половину седьмого.

"Товарищ Пузиков!"

"Доброе утро, товарищ Лукьянов!"

"Водичка идёт!.."

"Ясно! - а про себя подумал:"Чтоб ты провалился, команданте!.."

Турбаза спала, нимало не заботясь о том, что дефицитная влага через полчаса может перестать капать из крана. Комендант "расставлял силки" на первых проснувшихся отдыхающих и организовывал сбор воды. Турбаза держалась "рабским трудом". Никакой сознательности! Лукьянов плюнул с досадой на окурок и старательно втоптал его в песок. Раб по фамилии Пузиков, противно мелькая бледными телесами, семенил с вёдрами по бетонной дорожке от кухни к водопроводному крану. Туда - обратно! Взад - вперёд! Раз - два! К удивлению Пузикова, в умывальник вместилось шестнадцать вёдер воды. Да ещё на кухне штук пять ёмкостей. Славная зарядка!..

"А?.."

Он оглянулся. Синьора команданте не было. Из полуоткрытой двери служебного помещения прорывался, мягко растекаясь по территории базы, богатырский храп...

Поначалу Пузикову всё здесь нравилось. Где-то далеко в прошлом остались бесчисленные листки разрешений, отработанные под металл голоса начальников, бестолковые вечерние бдения, называвшиеся совещаниями. К тому же здесь не так сильно саднило сердце, как когда он приходил после работы усталый в пустой дом и не слышал весёлого ребячьего гомона. Он тяжело переживал разрыв с семьёй. И всё-таки, размышляя вновь и вновь об этом столь нехарактерном для себя решительном шаге, он всё более убеждался, что поступил правильно.

С запоздалой краской на лице Пузиков вспоминал свою отрешённую безропотность при виде недовольной гримасы на некогда красивом лице жены, не находившей ласковых слов даже для детей. Отчуждение наступало слишком стремительно. Он теперь не смог бы, пожалуй, объяснить, как у него хватало сил в течение шести лет выносить откровенную ненависть тёщи, её злобный бойкот. За что?.. Положа руку на сердце, Пузиков не мог бы упрекнуть себя в том, что не пытался спасти разваливавшуюся семью. Но чем больше он старался, тем было хуже. Пытаясь быть ласковым, он встречал недоумение и неприязнь. Даря подарки, получал в ответ равнодушие и отсутствие малейшего интереса. Да! Всё завершилось логично. И, видимо, к удовлетворению обеих сторон.

За неделю пребывания у моря острота ощущений притупилась. Начинало надоедать. Книги не спасали от приступов томящей тоски. Как счастливейшие минуты жизни он вспоминал возню со своей маленькой дочуркой, её звонкий смех, шелковистые волосики, маленькие пальчики, которые любил перебирать... Где всё это теперь?

Он лежал на гальке, поёживаясь от врезавшихся в тело камней. Читать не хотелось. Вчера на базе был новый "заезд". "Старики" настороженно приглядывались к новеньким, стараясь сразу установить совпадение интересов к расположенному рядом ларьку. В математике это, кажется, называется конгруэнтностью. Вечером даже пели песни. Пузиков так не мог. Да и не умел. И это было, видимо, его бедой...

"Дядя, а ты так умеешь?.."

Он открыл глаза. Радом с ним сидел мальчик лет пяти и гордо показывал пальчиком на построенную им пирамидку из камешков.

"Знаешь, не пробовал!.."

"А ты попробуй! И увидишь, что это не так-то просто!"

Пузиков суетливо сел и специально несколько раз подряд "не сумел". Паренёк заливисто смеялся, показывая редкие, изъеденные зубки.

"А как тебя зовут?"

"Дядя Вася. А тебя?"

"Костик..."

Через десять минут они уже были закадычными друзьями. Костик рассказал несколько стишков, а Пузиков, больно ударяя локти, продемонстрировал, как сердится седая, вислоухая собака.

С пляжа шли вместе: он, Костик и мама Костика Агния или Агнесса Ивановна. Встречу назначили вечером в кинотеатре. Лёгкий ветерок шелестел листвой. Над головой Пузикова проплывали причудливые фигуры, сотканные из облаков. Ярко мерцали вокруг них и даже внутри них самих по-ненастоящему яркие южные звёзды. Пузиков не понимал, да и не хотел понимать того, что происходило на экране, заполненном карикатурными напомаженными мужчинами и чересчур реалистичными, излишне откровенными женщинами. В зале, уставленном сколоченными из досок скамейками, было тесно. Арабские фильмы пользовались успехом.

Агния сидела рядом, прижавшись к нему плечом. Костика пришлось взять на колени. Пузикову было неудобно сидеть, фильм не нравился, но он не решался даже пошевелиться, опасаясь лишиться контакта с плечом Агнессы Ивановны и ощущаемого им непередаваемого аромата каких-то тонких духов. Сеанс закончился поздно. Костик семенил ножками в темноте, держась за руки своей мамы и Пузикова. Изредка он повисал на них, подгибая колени. И тогда Василий Николаевич и Агния попеременно читали ему мораль. Он звонко хохотал и продолжал забавляться. По ногами шуршала галька, над головой покачивались густые кроны деревьев, заслоняя собой то одну, то другую часть звёздного неба.

"Мам, а почему этот дядя подсматривал, когда тётя переодевалась?.. А почему тот мальчик плакал?.. А почему то... а почему это?.."

Вопросы сыпались, как из рога изобилия. Агния тихо смеялась низким, словно бархатным смехом и отвечала сыну, как казалось Пузикову, ласково и изобретательно. Пузикову не хотелось говорить. Он слушал мягкий мелодичный говор Агнии и наслаждался им, как звуками музыки. Её присутствие, хоть она и не видна была ему в кромешной темноте, казалось, будило в нём какой-то скрытый источник радости, веселья и упоительного восторга. Закрыв глаза, хоть это и не требовалось при теперешнем освещении, он вспоминал, какою увидел её днём на пляже: ослепительную, белокожую, с безупречными линиями шеи, рук и бёдер. Она казалась живой Психеей.

"Дядя Вася, а ты утром делаешь зарядку?"

"Конечно, Костенька! Все должны делать зарядку. Это очень приятно: сделать зарядку, а потом искупаться в море!"

"Ой, а ты не мог бы делать её вместе со мной? А то мама рано не встаёт, она любит поспать!.."

Агния опять тихонько рассмеялась.

"А папа разве с тобой не занимается?"

"А у нас нет папы, мы его прогнали, он был пьяница!"

Воцарилась неловкая тишина. Каждый думал о своём. Пузиков со стыдом поймал себя на мысли о том, что больше всего жалеет Агнию, её невостребуемую красоту.

"А?.. Дядя Вася?.."

"Конечно, конечно! Я буду за тобой приходить. А ты будешь рано вставать?"

"Да! Да!!"

Костик закричал и снова повис на поддерживающих его сильных руках.

Жизнь Пузикова чудесным образом переменилась. Чуть свет он бежал на соседнюю базу и робко стучался в заветное окошко, стараясь не смотреть, как Агния, накинув лёгкий халатик, склонялась над кроватью сынишки. Костик выскакивал на крыльцо взъерошенный, как только что вылупившийся птенец. Когда они возвращались с моря, отдыхающие ещё только просыпались, выползая из домиков и палаток, чадя папиросами и почёсывая разлохмаченные головы, гремя на кухне посудой и толпясь возле умывальника. Агния встречала их ослепительной улыбкой и уводила "физкультурника" переодеваться. Через полчаса они встречались в столовой. Пузикову не хотелось есть, но он делал вид, что голоден, как волк, так как маленький человечек всё хотел делать, как "дядя Вася".

И снова пляж, пряный запах морской травы, урчание накатывающихся на берег волн, звонкий смех Костика и "эрмитажная" красота его мамы. Иногда вместо купания уходили в лес, пачкали руки, скармливая Костику найденную ежевику и кроваво-красные ягоды кизила. В присутствии ребёнка Пузиков чувствовал себя легко и радостно. Он шутил с Агнией, смеялся, рассказывал ей анекдоты, изображал в лицах общих знакомых по пляжу и столовой. Агния смеялась низким грудным смехом, вроде бы с французским прононсом, каждый раз вызывая в душе Пузикова прилив тёплой тоски.

Но стоило Василию Николаевичу остаться наедине с Агнией, он испытывал необъяснимую напряжённость, почему-то терялся и боялся поднять на неё глаза. Она чувствовала это, становясь вдруг серьёзной и глядя на него, как ему казалось, встревоженно и недоверчиво.

"А что я могу ей сказать? - думал он. - Что мне нравятся её ножки? Она и так это знает. Что мне хочется её обнять? Это - пошло..."

И он ничего не говорил. Как неуверенный полководец готовит шаткую отступную позицию, так и он заранее планировал, как, прощаясь, он многозначительно пожмёт Агнии руку и попросит её адрес. И лишь когда, провожая автобус с уезжавшим Костиком, он увидел долго махавшую ему из окна удалявшуюся маленькую ладошку, он вспомнил, что так и не попросил этот адрес. С грустью в сердце он вернулся на турбазу.

Комендант сидел в своём кресле. В сумерках его нос светился как стоп-сигнал автомобиля. Пузиков посмотрел на него и неожиданно для самого себя предложил:

"Слушай, Лукьянов, давай выпьем! А?.. Я сейчас сбегаю!.."

[Борис Либкинд]

Мастер-фломастер

"Василий Николаевич, Канторович вас уже дважды спрашивал!" Пузиков кивнул. Странный человек этот Канторович! Вчера вечером он звонил к нему домой из аэропорта и просил разрешения утром задержаться в связи с поздним прилётом из командировки. И вот сегодня Канторович его разыскивает. Чудеса!

Он поставил портфель возле своего стола и пошёл повесить пальто на вешалку. Снежинки уже успели растаять и поблескивали в свете ламп маленькими алмазными крупинками.

"Танюша, вы уже из отпуска? Хорошо выглядите!"

"Что вы, Василий Николаевич! Полотпуска проболела!.."

"Ну ничего, ничего! Всё будет в порядке!"

"И тут невпопад!" - подумал он.

В зале было холодно. Стрелка на столе Пузикова, казалось, застыла на делении 10 градусов. Но Пузиков знал, что по этому, как, впрочем и по многим другим поводам, разговаривать ни с кем не имеет смысла. Если, конечно, не хочешь осложнять себе жизнь. А он не хотел. "Василий Николаевич! Вас к телефону! Канторович."

"Слушаю, Яков Михайлович!"

"Ты приехал?"

"Только что."

"Зайди-ка на минутку!"

"Бумаги взять?"

"Какие бумаги?"

"С результатами командировки!.."

"Как хочешь. А, впрочем, лучше сейчас не надо. Попозже. А?.. Ну, давай, жду!"

Отбой. Пузиков не удивился. Его давно не огорчало уже такое положение дел, когда результаты важной и напряжённой работы, которой зачастую приходилось отдавать много сил и даже здоровья, оказывались на заднем плане. Будь он начальником, он, может быть, поступал бы так же? Исполнитель надёжен, так нечего вмешиваться в его дела, - сам справится!.. Пузиков заглянул в полуоткрытую дверь кабинета Главного. Канторович с "беломориной" в зубах возбуждённо говорил с кем-то по телефону. Заметив Пузикова, он призывно махнул ему рукой: заходи!

"... нет и нет! - разговор по телефону продолжался. - Я тебе уже сказал, что визировать эту телеграмму не буду. Всё!"

Трубка с резким стуком легла на рычаг аппарата.

"Садись, Василий Николаевич. Есть срочное дело. В первый цех едут гости. Высокие! Говорят, у нас таких ещё не было. Директор поручил нам заняться интерьером этого цеха. Лучше твоей у меня кандидатуры нет. Ну, ты сам знаешь, что надо: эстетика окраски станков и стеллажей, наглядная агитация - Доска почёта, диаграммы показателей... Что ещё?.."

"Мне это ясно, Яков Михайлович. Неясно другое: кто займётся техническими условиями, которые я так срочно ездил переутверждать?"

"Ах, оставь! Что ими заниматься? Они ведь уже утверждены! Маше поручи, пусть займётся. Разве я что-то не то говорю?.."

"Не вполне то, если откровенно. Заказчик поставил свою подпись с рядом отговорок. Мы должны срочно внести кое-какие исправления. Маше этого не сделать."

"Сделает! Что там есть? Хочешь, дай мне или Борису Моисеевичу, мы сделаем. Борис Моисеевич!.."

"Зачем мне Борис Моисеевич?.."

"А что ты тогда хочешь? И так не так, и эдак - не так!.."

Канторович зажёг очередную папиросу.

"Привет, Вася! Прячешься, не заходишь, не рассказываешь!.. - стул заскрипел под тяжестью начальника конструкторского отдела Сахарова.

"Зайду обязательно, Боря. Просто не успел..."

"Слушай, Борис Моисеевич! Василий Николаевич будет эту неделю занят по поручению директора. По первому цеху. Я тебе говорил. Надо ему помочь. Маше он не хочет давать техусловия на доработку и, видимо, не без оснований. Стрекач у тебя сильно занят?.."

"Занят! Конечно, занят, Яков Михайлович! Но если надо, освободим. Или поручим кому-нибудь другому. Нельзя?.."

"Смотри сам, Боря. Тебе виднее. Ну что, договорились, Василий Николаевич? Всё ясно?"

"Ясно.."

"А почему тогда такой грустный? Обижаешься?"

"Дело не в обиде, Яков Михайлович. Просто не понятно, кто я такой: маляр-эстетик, фигляр- эквилибрист, или инженер-конструктор..."

"Что ты так переживаешь, Вася? Не надо так расстраиваться! Поставь себя на моё место: что мне - не выполнять распоряжение директора?"

"Да! Такие распоряжения выполнять не надо! У нас есть художники-оформители, есть технологи, занимающиеся интерьером..."

"Э-э-э! Василий Николаевич, ты не прав! - Сахаров поднялся со стула и взял Пузикова за локоть. - Ты должен понять Якова Михайловича! Пойдём-ка ко мне! Не волнуйтесь, Яков Михайлович, мы всё уладим. Всё будет, как надо. Пойдём!"

В крошечном, но уютном кабинете начальника отдела было ещё холоднее.

"Как ты здесь выдерживаешь, Борис? Смотри: от дыхания даже пар идёт!"

"Вот так, Вася, - как видишь! Ничего, мы сейчас чайку попьём!"

Пузиков безучастно сел и стал наблюдать, как "начальство" разливает чай. Из стаканов, залитых крутым кипятком, струился пар, как дым из печных труб в морозный день.

"Слушай, ты что хочешь доказать? А?"

"Что дважды два - четыре!"

"Ай, молодец! Тебе это надо? Ты что, думаешь, что Яша глупее нас с тобой? Вот ты, небось, с работы в пять часов уходишь, а он если в десять домой попадёт, так жена удивится, что рано!"

"Какое это имеет отношение к малярным работам?"

"Самое прямое. Ты думаешь, директор от нечего делать Канторовичу эту работу поручил? Сейчас первый цех - лицо завода. От его работы зависит всё. Это наше будущее. И наше с тобой, можду прочим, тоже. И если тебе доверяют это дело, значит ценят. Значит знают, что не подведёшь. И ещё значит, что больше некому."

"Вот так и скажи."

"А что ты думаешь? Поставь себя на место директора!"

"Хватит, слушай! Так бог знает до чего можно дойти. Меня - на место директора, тебя - на место начальника главка, Яшу - на место министра?.."

"Ха-ха-ха!"

"Ты лучше спроси о технических условиях. Знаешь, сколько крови они мне стоили?"

"Вот видишь? А ты Машу хотел послать! Ну, расскажи, расскажи!.."

Пузиков стал рассказывать. Пережитое вновь возникло у него перед глазами. Он в лицах пересказывал Сахарову содержание волнующих диалогов, когда баланс начинал нарушаться "не в нашу" пользу, и для его восстановления требовалось всё его, Пузикова, фехтовальное искусство. Самым интересным в этом рассказе было то, что лично Пузикову всё это ровным счётом ничего не давало, все копья были сломаны, так сказать, на общее благо. И вот теперь, когда все точки были расставлены над всеми "i", ему даже было некому об этом рассказать!

"Теперь ты понимаешь, почему мне всё это неприятно?"

"Эх, Вася! Пусть все наши неприятности ограничатся лишь этим! А? Не обращай внимания, дружище!"

В дверь заглянул Канторович.

"Ты ещё здесь, Василий Николаевич? Не обижайся! Что за человек? Я тебя прошу: пойди в первый! Ты меня понял? Можешь даже пока ничего не делать, но находись там. Так надо! Борис Моисеевич, я тебе не нужен пока? Пойду, сделаю пару кругов по цехам: вдруг у кого-нибудь есть к нам вопросы?"

"Действуете по принципу "огонь на себя?"

"Не понял!.."

"Если у кого-то к вам есть вопросы, почему он сам к вам не приходит?"

"Потому что жизнь устроена так! Если главный конвейер завода стоит, - грош цена отличной работе любой из служб. А если он движется, то простят любые упущения кому угодно. Вот так! Ну, я побежал!"

Дверь хлопнула.

"Видишь? - сказал Сахаров. - Яша, по большому счёту, прав!"

"Всё относительно, Боря. Это вовсе не значит, что мы должны бросить свою работу и пойти подсобниками на конвейер, лишь бы он не остановился. Если разобраться, то на том же самом конвейере у каждой гайки своё предназначение. И нельзя усиливать какие-то отдельные звенья за счёт остальных. Так?"

"Да. Тем не менее..."

"Я всё понял. Пошёл в первый."

"Ну, добре!.."

Он пробыл в первом цехе три дня. Когда часть лозунгов была уже развешена, а на окраску станков и доски показателей надо было лишь раздобыть краску, Пузикова позвали к телефону.

"Василий Николаевич, ты?"

"Я, Яков Михайлович!"

"Мне сейчас сообщили, что гости раньше чем после Нового года не приедут. Да и после праздника декаду накинь. Так? Ты как там? Всё объяснил?"

"А тут и объяснять-то некому: почти сам всё делаю!"

"Ничего, оставь пока. И приходи срочно сюда. Дело есть!"

"Что за дело?"

"Это не телефонный разговор. Приходи, - узнаешь."

Пузиков в тёплой куртке цехами шёл в отдел. В цехах было холодно. Из щелей плохо уплотнённых ворот свистел ветер. Пузиков был слегка простужен, и ему никак не удавалось привести себя в порядок. Но он уже примирился и с этим.

"Здравствуйте, Яков Михайлович. Слушаю вас."

"А! Садись, садись, Василий Николаевич! Давай-ка мы с тобой сделаем одну срочную работу. Начальство мне уже на горло наступает. Сегодня какое число? Двадцать пятое! А мы ещё ни одной открытки не отправили. И учти: тексты надо ещё набрать, отпечатать, дать на подпись! Понятно? На-ка, вот тебе фамилии с инициалами. Сочини не больше двух-трёх вариантов, чтоб наборщику было меньше работы. К себе идёшь? Ну, давай! Через час жду!"

Пузиков пошёл в свой конструкторский зал.

Через час тексты были у наборщика.

[Борис Либкинд]

Французские духи

Снова подошёл Семёнов.

"И без тебя тошно!" - подумал Пузиков и спросил, не отрываясь от чертежа:

"Что, Миша?"

"Опять не подписывает."

"Ты объяснил?"

"Она говорит, пусть Василий Николаевич сам придёт."

"Баран!" - подумал Пузиков. И сказал:

"Хорошо, я с ней поговорю."

"Если вы стали грубы с подчинёнными, проверьте свой желудок..." Он улыбнулся. Разумеется не этой фразе из американского сборника "Администрирование в промышленности", который он когда-то читал запоем. И не внезапному решению проверить, наконец, желудок. Желудок ни к чёрту не годился, это было известно и без проверки. Просто он попробовал взглянуть на себя со стороны. Чужими глазами. Глазами, к примеру, того же Семёнова. Бедный Семёнов! Стало почти правилом совать его во все "дырки" и считать при этом никуда не годным работником.

"Семёнов! Прибей гвоздь!"

"Семёнов, срочно сделай эскиз!"

"Семёнов, беги в цех, у них какой-то вопрос!"

"Семёнов! Бери вот этих девчат и отправляйся перебирать картошку на овощную базу. И смотри, ты - старший. Чтоб ни-ни!.. Ясно?.."

Волей-неволей он так привык к понуканию, что не мог уже без этого обойтись. Ведь он был Семёнов, "человек без инициативы". Впрягаясь в очередную телегу, он, не особенно задумываясь, тянул её в любую какую-нибудь сторону, будучи уверен: похвалят, если в ту. Хвалили редко.

Теперь его придали Пузикову. "На усиление." Тема была под угрозой срыва. Пузиков занимался ею всего месяц, а до того она находилась, как говорят, в загоне. Занимались одновременно все и... никто. И, как водится, дитя вполне могло остаться без глазу.

Пузиков наконец оторвал взгляд от чертежа. Семёнов сидел на своём рабочем месте и растерянно постукивал пальцами по столу. В его больших, круглых, как у филина, глазах не отражалось ничего кроме щемящей, безысходной тоски.

"Вот работничка подкинули!" - снова разозлился Пузиков.

Ему не хотелось сейчас идти к Галине Михайловне особенно из-за того, что сегодня был канун восьмого марта. Правда, к встрече с ней он был готов: в ящике письменного стола лежали привезенные из командировки пятидесятирублёвые французские духи. И всё-таки сейчас было некстати. Он ещё раз взглянул на Семёнова и встал.

После пронизывающего холода коридора за дверью отдела стандартизации его мягко обволокло теплом и каким-то удивительным ароматом "женских" помещений, всегда вызывающим у него лёгкое волнение. Дамы зашумели, как стая встревоженных птиц, но шум быстро улёгся, так как Пузиков, не желая подливать масла в огонь, быстро прошёл к столу Кротовой и сел на "гостевой" стул.

Шушуканье на их счёт уже давно не представляло ни для кого интереса. Во-первых, потому что с самого начала оба они вели себя абсолютно независимо. А во-вторых, связь тянулась уже больше года и вот-вот должна была перерасти в супружеские узы. Началось со случайной встречи на концерте Гидона Кремера. Билеты распределял местком, и их места неожиданно оказались рядом. В антракте Пузиков вдруг услышал из уст Кротовой то, что неоднократно говорил сам: рондо моцартовских ре-мажорных концертов было ей больше по душе, чем сверхпопулярное анданте. Это было удивительно. Так пробудился взаимный интерес. Встречи стали чаще и постепенно переросли в привязанность. Будучи женщиной бальзаковского возраста, Кротова, тем не менее, не была старой девой. Хотя замужество оказалось, пожалуй, несколько скоропалительным: им было по восемнадцать. И вынесла она из него немногим больше, чем Мария Стюарт, выйдя в девятилетнем возрасте за восьмилетнего французского инфанта. Как она впоследствии сама шутила, из шести месяцев замужества они с мужем семь были в ссоре. Уходя из дому, "молодая" торжествующе грохнула о паркет фамильную супницу из богемского фарфора. Это был заключительный аккорд.

Теперь, как ей казалось, мужчинам не было места в её жизни, и она устремилась в безбрежное море книг, музыки и театра. Ни сокурсникам, ни впоследствии сослуживцам за эти десять или даже пятнадцать лет так и не удалось приблизиться к ней за границу лёгкого флирта. В Пузикове, которого она долго не принимала всерьёз, её меньше всего интересовал мужчина. И всё-таки природный ум и эстетическая цельность, мягкость и такт, присущие им обоим, не могли не сблизить их. Само собой устроилось так, что им не хватало друг друга, и они друг друга нашли.

Сейчас он сидел напротив Кротовой и с улыбкой разглядывал милые, тщательно скрываемые морщинки в уголках глаз.

"Гала, я тебя поколочу!"

"Это ты насчёт Семёнова?"

"Ага!"

"Почему техническое описание не включили в извещение?"

"Галочка, а ты не заметила, что извещение предварительное?"

"Ну и что?"

"Когда будем "гасить", включим!"

"Ну, хорошо, Пузь, пусть будет по-твоему. Видишь, какая я хорошая?"

"Ты - нехорошая, мучаешь Семёнова. Не стыдно?"

"Ужасно! Придёшь сегодня?"

"Завтра, Гал."

Её глаза округлились.

"Пузь, сегодня седьмое марта. Ты не забыл?"

"Нет. Но сегодня ещё не восьмое. Разве не так?"

Она растерянно теребила краешек носового платка.

"Все встречают сегодня. Буквально все, кого ни спроси! У меня утка тушёная в утятнице. Завтра она будет сухая... Ты что-то скрываешь от меня?.."

"Почему скрываю? Не скрываю! Сегодня мы с дочкой идём вечером на балет. "Волк и семеро козлят". Билеты в кармане, условлено заранее. Как можно не идти? Шутишь?"

"И жена пойдёт?"

"Жена не идёт. А если б и шла, - так что с того?"

Она быстро взглянула на него колючим и оттого вдруг чужим взглядом. В нём не было обиды, нет! Обиду он принял бы как должное. Взгляд поразил его пустотой и льдом презрительного равнодушия. Он вдруг понял, что сейчас произойдёт что-то непоправимое. Кротова была не из тех, кто легко уступает завоёванные позиции. Он был "её". Почти её. Осталось совсем немного. И после этого "немного" у него не останется даже малюсенькой частички "себя". Он не сможет, как раньше, свободно жить, мыслить и поступать. Он будет жить и работать под постоянным контролем, "под колпаком". Он не сможет ходить туда, в свой первый дом, не сможет гулять сколько ему вздумается со своей любимицей дочкой. Надо будет всё согласовывать, обосновывать...

"А как же будет дальше? Ты думал об этом?"

Холодные глаза смотрели теперь в упор. Пузиков видел перед собой чужую, бесконечно далёкую женщину. Она была красива. Она была умна. Она была сильна. Даже слишком! А там, далеко, в своей маленькой комнатке на пятом этаже было нежное доверчивое существо, слабое и беспомощное, бесконечно любящее и преданное ему.

"Так же и будет. Я не в силах что-либо изменить."

Кротова покраснела. Неловкое молчание длилось не более минуты.

"Так не будет. Не может быть."

"Я не могу иначе. Я - отец."

"Ну, что же... Тогда ничего не надо менять. Будь отцом, если для тебя это самое главное!.."

Она не смотрела на него. Он неловко поднялся.

"До свидания. Так мне зайти завтра?"

"Нет. К чему всё это?.. Прощай, Василий Николаевич. Ты - хороший отец. Будь здоров!"

В её голосе звучали слёзы. Он вышел. Подойдя к своему отделу, он увидел устремлённый на него вопросительный взгляд Семёнова. В руках его были сигареты "Союз-Аполлон".

"И где они их достают?" - машинально подумал Пузиков, беря предложенную сигарету.

"Не договорились с Кротовой?"

"Нет. То есть, да. Договорился. Всё в порядке. Можешь скомплектовать извещение и отнести ей. Она подпишет."

Сидя за своим столом, он глядел куда-то поверх Семёнова, копошащегося напротив него в ворохе калек.

"Можно взять сборочный чертёж?"

"А?"

"Сборка-то у вас!"

"Возьми, я проверил. Кстати, Семёнов, ты подарок жене купил?"

"Какой подарок?"

"Ну... к восьмому марта."

"Нет ещё."

"На-ка вот. Отдай, мне не нужно."

Семёнов подслеповато разглядывал флакон с французскими духами.

"Сколько я вам должен?"

"Так, пустяки... Ничего не стоит!"

Пузиков посмотрел на часы. Рабочий день был на исходе. Где-то, собираясь в театр, обедал голодный волк и заплетали косички худенькие козлята.

"А, может быть, так и надо?" - подумал Пузиков. Он не испытывал ни сожаления, ни радости. И ему не хотелось ни о чём думать. Он снова принадлежал сам себе.

[orujov]

просто замечательно!

[orujov]

Борис, скажите пожалуйста, ведь название последнего условно, "французкие духи" - не первая суть. так? какаво же рабочее название рассказа?

[Борис Либкинд]

Борис, скажите пожалуйста, ведь название последнего условно, "французкие духи" - не первая суть. так? какаво же рабочее название рассказа?

Господин Оруджев (к сожалению, не знаю Вашего имени, поэтому обращаюсь по фамилии), спасибо Вам, во-первых, за высокую оценку. Одна моя знакомая (профессиональный литератор из Москвы) тоже признала именно этот рассказ лучшим, хотя я сам выше оцениваю самый первый из опубликованных. Отвечаю на Ваш вопрос. И первоначальное, и окончательное название рассказа "Французские духи". Как Вы, вероятно, заметили, большинство рассказов связаны с одним и тем же главным героем. Когда я сдавал рукопись в "Язычы" (давно это было!), я так и назвал её "Повесть в рассказах", но мне сказали: такого жанра нет...

[orujov]

ясно.

у вас свой стиль. из прочитанного мной напоминает Шукшина. но это не озночает что вы похожи, просто детализация "фоновых" мелочей прописана в схожем стиле. мне очень понравились именно и первый и последний. не буду их сравнивать, потому как мне кажется , первый написан раньше и в нем есть нечто о чем не напишешь понаслышке (нечто очень хорошо знакомое), а второй несколько (а может много) позже, и герой Пузикова просто переживает чемто схожие (дорисованные) истории из реальной жизни.

еще интересно, почему именно "агрессор"?))

Борис, вам пора открывать свое интервью у нас на форуме, заявки подаются тут, к вам много вопросов ))

[Борис Либкинд]

ясно.

у вас свой стиль. из прочитанного мной напоминает Шукшина. но это не озночает что вы похожи, просто детализация "фоновых" мелочей прописана в схожем стиле. мне очень понравились именно и первый и последний. не буду их сравнивать, потому как мне кажется , первый написан раньше и в нем есть нечто о чем не напишешь понаслышке (нечто очень хорошо знакомое), а второй несколько (а может много) позже, и герой Пузикова просто переживает чемто схожие (дорисованные) истории из реальной жизни.

еще интересно, почему именно "агрессор"?))

Борис, вам пора открывать свое интервью у нас на форуме, заявки подаются тут, к вам много вопросов ))

Вы совершенно правы: практически все рассказы списаны с натуры, то есть автобиографичны. Я и раньше заметил, а теперь лишний раз убедился в том, что Вы - наблюдательный и тонко чувствующий человек. И, к тому же, вероятно, молодой - об этом говорит Ваш вопрос: почему агрессор. Люди моего возраста хорошо помнят, что израильтян по-другому в советские времена не называли. Вот я в шутку и называю себя так.

Об интервью. В принципе я, разумеется, не против. Но зачем подавать какие-то заявки? Есть ведь возможность всё спросить и так: в ответе в тему, в ЛС, у меня открытый адрес электронной почты и т.д.

[Борис Либкинд]

Загорелый ангел

Почему-то вдруг заныло плечо. Пузиков, с трудом преодолевая сопротивление пружины, распахнул тяжёлую дверь. В лицо ударили ледяные иголочки снежинок, дух захватило от ворвавшегося в лёгкие морозного воздуха. Дверь с шумом захлопнулась за ним, и Пузиков тут же почувствовал холодок от упавшего за ворот снега. Вдоль позвоночника побежала струйка воды.

Василий Николаевич передёрнул плечами. Его слегка знобило. Ноги скользили по обледенелой мостовой.

"Чёрт бы подрал этот черниговский транспорт: ни один автобус от центральной гостиницы к вокзалу не идёт!.."

Может быть, это было и не так. Пузиков не знал черниговской транспортной схемы. Троллейбусы от гостиницы куда-то шли. Может быть и не совсем туда, куда ему было нужно, но вполне возможно, что по пути, А спрашивать он не любил...

Было ещё совсем рано, около половины пятого утра. А встал он в половине четвёртого. Впрочем, "встал" - не то слово. Скорее, он вообще не ложился. С вечера и всю ночь страшно болела голова, всё тело ныло, на душе было пасмурно и тоскливо. К тому же он боялся проспать.

"Не встанешь раньше, милок, - сказала ему вечером коридорная, - на автобус сесть не надейся! У нас с утречка в Киев желающих - страсть, как много!"

Он не мог дольше оставаться в Чернигове. Время командировки окончилось. Да и дел, вроде бы, не было. А те, что сделал, не радовали.

На очередном углу молча, как-то вразнобой, не глядя друг на друга, безликой тёмной массой стояли несколько человек. Картина была несколько мрачноватая.

"Чего это они в такую рань? - подумал Пузиков. - Может быть, на остановке стоят?"

Он поискал глазами табличку, но не нашёл.

"Скажите, троллейбус до автовокзала здесь останавливается?"

"Да," - ответил один.

"А они уже ходят?"

"Должны!.." - ответ сопроводил приступ глухого, сиплого кашля.

"Дядя! Вон твой троллейбус идёт! - парень в телогрейке пыхнул ему в лицо дымом дешёвой сигареты. - К автовокзалу тебе? Ну вот, садись, как раз доедешь!"

Через перчатку чувствовалось, что поручень, за который держался Пузиков, не просто холодный, а просто ледяной. Троллейбус шёл быстро. На поворотах его заносило.

"Вам автовокзал? Выходите!"

Мороз был довольно крепкий, градусов под двадцать. У одноэтажного, пятидесятых годов, автовокзала, давясь белым густым дымом, стояли три автобуса. Некоторые - с пассажирами.

"Рига-Таллин, - прочитал Пузиков. - Минск. А где же Киев? Вы не скажете, где Киев?.."

"Справочная есть! Тоже мне! Понаехали тут, проходу не дают! Чего вытаращился, - бабу не видал?.."

Пузиков от неожиданности застыл с раскрытым в растерянной улыбке ртом. Не зная, куда деваться, он юркнул в кассовый зал.

"К сведению граждан, выезжающих до Киева! - с мягким украинским акцентом возвестил громкоговоритель. - До отправления автобуса остаётся десять минут. Билеты продаются в кассе номер три."

У третьей кассы, кроме Пузикова, желающих выехать в Киев не оказалось.

"А скажите, милая девушка, почему у вас в Киев никто не едет?"

"Едут! Как не ехать? Все уже давно в автобусе сидят!"

"А где он, этот автобус?"

"С противоположной стороны вокзала, со стороны двора. Вам билет? Три сорок пять, пожалуйста! Сорок пять дадите?"

"А место хорошее? Двадцать, пятнадцать... так. На-те!"

"Плохих не держим! Вот ваш билетик. Счастливо доехать!"

"И вам счастливо!"

Пузиков, запахивая на ходу куртку, выскочил во двор.

"Какая милая девушка! - подумал он. - Иногда кажется, что, встречайся такие почаще, и дела шли бы лучше!"

Место действительно оказалось отличное, справа от водителя, как он любил. Пузиков закрыл глаза. Хотелось забыть всё, что было с ним за последние полгода. И особенно - за последнюю неделю. Но сон не шёл. Перед глазами мелькали многочисленные эскизы, исчерченная тушью калька. И ошибки. Десятки, сотни ошибок! Обливаясь холодным потом, он мысленно наугад раскрывал любой том и тут же упирался взглядом в ошибку... Василий Николаевич вздохнул и раскрыл глаза. Начинало светать. "Икарус" стремительно летел по заснеженной трассе, высвечивая фарами тёмные стволы застывших по обочинам дороги в зимнем сне стройных тополей. В душе не было прежней боли. Казалось, боль выветрилась, ушла, уступив место пустоте.

"Время всё залечивает, - подумал Пузиков. - Что касается таких старых бородатых козлов, как я (а именно: козлов отпущения) то им встряска даже полезна. Пусть лишний раз убедятся в своей "козлистости"!.."

Автобус мягко вкатился в какой-то населённый пункт и остановился у автостанции. "Товарищи, прошу далеко не уходить: стоянка пять-десять минут! - объявил водитель. - Отметимся, и дальше!"

Пузиков хотел было выйти покурить. Но потом представил, как, должно быть, зябко на улице, и невольно передёрнул плечами. Больное плечо тут же напомнило о себе, и он решил остаться в кресле.

Сквозь заиндевевшее стекло просматривалось невысокое, ярко освещённое здание с надписью "Диспетчерский пункт" над заснеженным крыльцом. Дверь диспетчерской распахнулась и быстро захлопнулась, впустив внутрь облачко морозного пара. С крыльца легко сбежала стройная, судя по походке очень молодая женщина и быстрым шагом направилась к автобусу.

Пузиков взглянул на водителя. И... обомлел! Казалось, за рулём сидел совсем другой человек. Глаза его буквально светились навстречу идущей, рот застыл в мягкой улыбке, сияя безукоризненной белизной красивых, здоровых зубов. Весь он, вся его фигура - плечи, руки, голова - застыли в стремительном порыве вперёд. Дверь автобуса открылась, и женщина взошла по ступенькам, протянув водителю обе руки. Не поднялась, а именно ВЗОШЛА! Взошла, как на трон, как на пьедестал...

И будто никого не было вокруг этих двоих! Молодость, красота, счастье были в этих устремлённых друг на друга сияющих глазах, в этих вложенных в большие рабочие руки белоснежных маленьких пальчиках, в белозубых ослепительных улыбках. Пузиков не слышал слов. Только отрывочное:

"Люба моя!.." - это сказал водитель.

Василий Николаевич сидел оглушённый, забыв про свои горести, беды, обиды. Он, помимо своего желания стал участником не пьесы, нет! Он чувствовал себя гобоем, фаготом, на худой конец контрабасом в этом захватывающем дух оркестре чувств с неброским названием ЛЮБОВЬ. А скрипка и альт вели основную мелодию, не прислушиваясь к сопровождению. Они могли бы обойтись и без него... Наконец, водитель отпустил руки девушки, и она занялась оформлением документов. А он следил за каждым её движением, не отводя влюблённых глаз. В салон поднялись пассажиры.

"Прошу занять места!" - голос водителя был на удивление твёрд и спокоен. Диспетчер повернулась к салону. И Пузиков увидел, как она хороша собою: русоволосая, с уложенной на лоб толстой косой, ярко-синими глазами, опушёнными длинными ресницами, в белом пуховом платке.

"Счастлывой вам дорогы!" - мягкое украинское "г" придало особую прелесть этому простому пожеланию.

Девушка улыбнулась и быстро сбежала вниз, хлопнув дверью. На полпути к диспетчерской она обернулась и помахала водителю рукой. И только тогда он тронул машину.

Опять побежала навстречу серая лента шоссе. Водитель включил радио. Василий Николаевич задумчиво смотрел на дорогу, изредка переводя взгляд на водителя.

"Бывает же такое!" - с лёгкой завистью думал он.

А водитель, в котором теперь уже невозможно было угадать того пылкого Ромео, которым он был полчаса назад, спокойно крутил баранку, переключал передачи, нажимал педали и кнопки. Пузиков, в душе которого теперь наступил полный порядок, деловито думал о мероприятиях по устранению недостатков в документации, которые по приезде он даст на подпись начальству.

Над лесом вставало солнце, и всё вокруг приобретало обычный, будничный вид. И лишь из динамика, словно не желая расстаться со сказкой лилась, как казалось Пузикову, неземная, дивная музыка Арно Бабаджаняна:

"...На водных лыжах ты несёшься вслед за мной,

Как будто ангел загорелый за спиной!.."

[Борис Либкинд]

Глаза

"А вам?.." - глаза мило лучились каким-то золотистым сиянием. "Это невероятно, - подумал Пузиков. - Глаза могут лишь отражать. Это - не источник света." Но они лучились. И это было непреложным фактом.

"Принесите мне суп гороховый, на второе - паровые тефтели и... мусс. Кстати, как вас зовут, девушка?"

"А это обязательно?"

"Желательно..."

"Тина."

Она быстро перешла к соседнему столику.

"Интересно, будут ещё сюрпризы?" - подумал Пузиков с этакой дикарской лихостью. Расшалившийся желудок лишил его возможности поехать по турпутёвке, и он решил провести отпуск на Водах. Сегодня он второй раз обедал в кафе "Диета". Накануне его буквально поразила тонкая и длинная, как струна, официантка, которую он тут же про себя назвал Циркулем. У Циркуля оказалось неожиданно приятное контральто и феноменальная профессорская рассеянность. Вздыбленный ярко-рыжий конский хвост на затылке и очки дополняли картину.

К удивлению Пузикова, Тина ничего не перепутала и расчёт произвела точно до копейки.

...Минеральная вода струилась из крана ласковым газированным потоком. Пузиков чувствовал, как его тело обволакивалось мягким теплом. Чуть солоноватые брызги собирались на лбу в увесистые капли и по носу стекали вниз.

Кап-кап... Шр-р-р... - звуки убаюкивали Пузикова, погружая его в безмятежный безоблачный сон. Он посмотрел на песочные часы у изголовья. Песок беззвучно тёк через дюзу.

"Как жизнь, - грустно подумал Пузиков. - Осталось не так уж много... Многое было, но гораздо больше не было и уже никогда не будет".

Растираясь махровым полотенцем, Пузиков вдруг подумал:

"Интересно, когда они заканчивают работу?"

И если кому-то этот вопрос мог показаться странным, то самому Пузикову всё было предельно ясно. Засунув мокрое полотенце под мышку, он аккуратно расправил полиэтиленовый пакет и сунул туда полотенце. Потом медленным прогулочным шагом направился к кафе.

"Какие глаза! Нет, всё-таки какие у неё глаза!.."

Пузиков считал, что по глазам можно почти безошибочно охарактеризовать человека. Поглядите-ка на этого хлыща, вон-вон на перекрёстке двух аллей! Не взгляд, а мёд с маслом: не просто завлекает, а ещё и гипнотизирует! А вот неприступная с виду красавица. Взгляд у неё холодный, как бы сквозь встречного. Пузиков заметил, как она пронзила и "обворожителя".

"И тебя тоже сосчитала!" - улыбнулся он. Но обворожитель медленно повернулся и пошёл вслед за ней. Такие не тушуются!

Пузиков достал сигарету.

Тёплый южный вечер плавно опускался на городок. Кое-где зажглись фонари. Сквозь густую листву начинали поблёскивать звёздочки. Мимо прошла молчаливая пара. Два человека - два разных характера. Он - русоволосый, лет тридцати пяти - обладатель усталых и грустных с проблесками ума тёмных глаз. Видимо, интеллектуал. И, видимо, неудачник. Она - яркая тридцатилетняя брюнетка - с большими глубокими тёмными глазами. Глаза - как бездонная пропасть. И, как открытая книга. Сколько в них плохо скрываемого недовольства, возмущения, злобного презрения и даже ненависти! Пузиков посочувствовал "интеллектуалу". И вздохнул.

В кафе звенела посуда. Дверь распахнулась, и несколько девушек легко сбежали по лестнице. Тины среди них не было. Пузиков чувствовал под мышкой мокрое полотенце. Сигарета обжигала пальцы, и он её выбросил.

Дверь снова открылась. Громко стуча палкой, по ступенькам спустился инвалид-кассир. Ожидание томило. К тому же Пузиков не совсем чётко представлял себе план действий.

Тина возникла перед ним внезапно. Видимо, вышла через задний ход и, обойдя кафе, прошла на боковую аллею. На ней было лёгкое, без рукавов платье, в руках - белая сумочка, в которой на ходу она что-то искала при свете фонарей.

"Тина!.." - окликнул негромко Пузиков.

Она вздрогнула и остановилась, настороженно вглядываясь в него.

"Вы торопитесь?"

"Да, мне на электричку. Проездной куда-то делся... Ах, да вот же он! Извините, я опаздываю!"

Пузиков проводил её до вокзала. На ходу, вернее, на бегу ни о чём не удалось поговорить. Узнал лишь, что живёт в Иноземцево, в кафе работает недавно, график - через день. Тут же подошёл поезд.

Весь следующий день Пузиков был задумчив. Со стороны он даже выглядел не отдыхающим, а скорее - командированным: копался в карманах, часто вынимал авторучку и записную книжку, что-то писал. Наутро, против обыкновения, он пошёл не в "Молочную", а в "Диету".

Тина была на месте. Сегодня на ней были белая кофточка и чёрная юбка. Увидев Пузикова, Тина улыбнулась.

"Чем будем завтракать?"

"Накормите чем-нибудь по своему выбору."

"Сугубо диетическим, или не очень?"

"Не очень, но в меру."

"Хорошо, я попытаюсь."

Краткость и очарование. Он нащупал листок бумаги в кармане пиджака.

"Тина, как вы относитесь к стихам?"

"Вы экстрасенс?"

"А что, похож?"

"Просто здорово угадываете! Я очень люблю стихи."

"А вам их дарили?"

"Что вы?!"

"Тогда позвольте преподнести! Может быть, не очень гладко, но зато от души..."

Тина слегка покраснела, взяла листок и быстро отошла. Пузиков видел, как, подойдя к буфетной стойке, она развернула его писанину.

В угаре пьяном, в ресторанной мгле,

Среди пустых бутылок на столе

Я вдруг увидел в лужице вина

Фиалку. Так невинна и нежна

Была она, что я лишился сна!..

Хотел бы я смеяться и шутить,

Слезами ту фиалку окропить,

В своём бы сердце поместил цветок

И кровью полил, если б только мог!..

Увы, неумолим жестокий рок!

С тобою я, иль грежу о тебе,

Любовь моя! Ты есть в моей судьбе!

Когда я вижу милые черты,

Мне светит солнце, вновь цветут цветы

И верю я, что есть на свете ты!

Пузиков внимательно наблюдал за Тиной. Она сложила листок и положила в карман. Потом обычным шагом пошла к раздаче. Всё было, как всегда. Посетители были довольны. Никаких перемен в поведении Тины Пузиков не уловил. Когда подошла его очередь, она принесла завтрак и ему.

"Спасибо за стихи."

"Вам они понравились?"

"Честно?"

"Разумеется!"

"Нет, я не скажу! А то ещё обидетесь!"

"Не обижусь. А где вы научились разбираться в стихах?"

"А я - почти профессионал, учусь на филологическом в Ленинградском университете. Перешла на пятый курс. Сейчас на каникулах. Мама у меня в Иноземцево. Ну... что сказать?.."

"Знаете, Тина, пожалуй, вы правы - пусть ваше мнение останется для меня неизвестным. Но скажите честно: вы поверили в искренность того, что я написал?"

"Да, в это я верю. Спасибо вам!"

Она посмотрела на него серьёзно. И, как показалось Пузикову, с некоторой жалостью. Он грустно ел свой диетический завтрак и с сожалением думал о том, что обедать, пожалуй, пойдёт в "Молочную".

[Борис Либкинд]

Четвёртый столик

Пузиков не знал, почему так говорят: "наобум Лазаря". Но смысл ему был понятен. И то, что именно наобум Лазаря он ехал теперь в Краснодар, у него не вызывало никаких сомнений.

"Чёрт знает что! - подумал он, вытирая вспотевший лоб. - Ни ответа, ни привета, - никакой информации! А если Трофимыча даже и в Краснодаре-то нет?.."

Самолёт пошёл на снижение. Ташкентские дыни угрожающе накренились с верхней полки. Рейс был транзитный, и в воздухе витал аромат южных широт.

"Сдать, что ли, в камеру хранения? - подумал он, выходя из аэровокзала и вывешивая в руке чемодан. - Всё же подожду. Была - не была!.."

Автомат хрипло засипел зуммером и после набора номера глотнул "двушку".

"Это ты, старик? Всё в порядке! Ты зря сомневался! Слушай, езжай к автовокзалу и бери билет на Туапсе, а я привезу туда путёвку. Идёт?"

Чемодан сразу показался вдвое легче. Спустя час автобус уже катил Пузикова навстречу солнцу, ветру и морю. На душе было легко и бездумно. Жара не спадала, но уже не казалась удушливой и нестерпимой.

"Всё же молодец Трофимыч!" - счастливо улыбаясь, думал Пузиков. Много ли нужно человеку для счастья? В данный момент - вполне достаточно купленной за полную стоимость путёвки. Правда, он просил в санаторий, а Трофимыч достал ему в семейный пансионат. Но это - не беда! Разминая затёкшие ноги, он решил сразу же прогуляться по территории. Удивили спуски-подъёмы, густо заросшие лесом сопки, тёмно-зелёное море. Он просрочил обед, оставалось ждать ужина. Может быть, слегка закусить? В баре гулко ухала музыка. Её было слышно даже сквозь плотно закрытые двери.

Пузиков ухмыльнулся и вошёл. Он едва не наткнулся на низенькую скамеечку у входа. Занавеси закрывали окна, и в помещении царил почти полный мрак, едва рассеиваемый светом ламп в форме свечей, висящих вдоль ярко-красных кирпичных стен. За стойкой стоял бармен в красной русской косоворотке, перепоясанной кушаком.

"Пунш? Коньячный коктейль? Из закуски - шоколад и пирожные. Мясного, к сожалению, нет"

Когда он шёл к ужину, в голове его приятно перезванивались мягкие колокольчики.

"Сядете за столик 78!" - голос диетсестры звучал бархатисто и ласково.

"А где это, вы не подскажете?"

"Как войдёте в проход, это будет четвёртый столик с левой стороны!"

Он повернулся лицом к проходу. И сразу же встретился с НЕЙ глазами. И почти тут же утонул в бездонной глубине взгляда.

Он медленно подошёл к столику и спросил:

"Простите, какой номер вашего столика?"

"78."

"Добрый вечер! Меня подсадили к вам. Вы не против?"

"Отнюдь! Не всё ли мне равно?"

"Вот как? Спасибо!.. Неужели вам абсолютно всё равно? Кстати, если это не секрет, вы издалека приехали?"

"Из Норильска."

Автор картины Д.В.Казаков

Он смотрел на неё завороженным взглядом.

"Что вы говорите?!"

"А что? У вас это вызывает какие-то ассоциации?"

"Нет, пожалуй. Просто воспоминания..."

Почему они так запали в душу, эти впечатления пятнадцатилетней давности? Причём, с годами они не только не тускнеют, а даже становятся всё ярче. Удивительное свойство человеческой памяти!

"Мясной бульон и слоёный пирожок - лучший завтрак, обед и ужин в условиях Заполярья!" - комичный плакат в кафетерии смешил многих до него и, видимо, многих после. Но упорно висел на своём месте а, может быть, висит и поныне? Выражение "леденящий холод" воспринималось абстрактно, пока он не ощутил его собственной кожей. Из книг можно было понять лишь, что это очень холодно, слишком, чересчур холодно. И всё. Но то, что холод может обжигать подобно кипятку, что холод кристалликами льда вьётся в выдыхаемом воздухе, впивается иглами в щёки и нос, смораживает намертво ресницы век так, что слепнешь, пока не отдерёшь лёд от ресниц, - в это не верилось!

Пузикову захотелось закурить. Прекрасное лицо его соседки по столу казалось призрачным видением.

"Мы не познакомились. Разрешите представиться: Василий Николаевич Пузиков, инженер."

"Наташа Бармина, журналист."

"Из "Заполярки"?"

"Из "Заполярки"!"

Столик утонул в каком-то тумане, звук разговора ослаб, всё отодвинулось, и не осталось ничего кроме бескрайней тундры, свиста ветра за стеклом машины и бесшумного полыхания светло-зелёного сияния над чёрным декабрьским горизонтом.

Машину подбрасывало на обледенелых застругах дороги. Пузиков выехал в том, в чём работал на смене - в брезентовых рукавицах, штормовке и резиновых сапогах. Вызов был срочным: в карьере назревал конфликт между водителями и горнорабочими.

"И как Калеухин на ней ездит?.." - старенький ЗИЛ-164 чихал и давился бензином, мотор работал с перебоями. Пузиков чертыхнулся и пожалел, что не взял КрАЗ. Как бы в подтверждение этого двигатель вдруг забился, как в лихорадке, и заглох.

"А, чтоб тебе!.."

Он нажал на стартер. Потом опять. И опять. Ветер свистел и бился о кабину осколками ледяных брызг.

"Что делать?.."

Он рывком открыл дверь и выскочил на дорогу. Было не очень холодно по норильским меркам - что-нибудь порядка минус тридцати. Пальцы пока слушались. Он быстро расшнуровал утеплительный чехол капота, но откинуть не успел - ветер сорвал его с машины и мгновенно унёс в тундру.

"Ох, и задаст же мне Калеухин!.."

Пальцы в темноте нащупали ручку подкачивающего насоса. Он снова заскочил в кабину. Двигатель не запускался. Ноги начинали коченеть. Он выскакивал ещё пару раз подёргать за провода высокого напряжения, негнущимися пальцами пытался чистить контакты прерывателя... Теперь он сидел в кабине и безучастно наблюдал за тем, как стёкла кабины начинают покрываться белым налётом инея. Он был один в тундре.

"Минут через пятнадцать буду сливать воду..."

Он закурил. До конца смены оставалось ещё часа три. Вряд ли кто-то до этой поры ночью поедет по дороге.

"Видимо, насмерть не замёрзну. Но за руки и ноги поручиться трудно."

Сигарета приятно жгла немеющие пальцы... Вдали качнулся огонёк. Показалось?.. Вот опять! Теперь уже точно. Фары?.. Он замер в напряжённом ожидании. Фары приближались, яростно слепя Пузикова золотыми пучками лучей. Двадцатипятитонка, качнувшись и заскрипев тормозами, встала, как вкопанная, рядом с машиной Пузикова. Пузиков по лестнице поднялся в тёплую кабину.

"Ты что, Букий, - в гараж? Работать неохота?"

"Нет, Вась! Сам смотри: температура масла зашкаливает!"

"А давление?"

"В норме!"

"Чудак-человек! "Паши" до конца смены, потом заявку дашь. Зачем же в гараж из-за такой ерунды ехать? Кстати, как у вас там на сотом горизонте?"

"Уже всё нормально."

"Работают ребята?"

"Да. А ты чего здесь стоишь?"

"Да решил покурить без помех. Накурился - всласть! Трос есть?"

"Найдём! У тебя, наверное, в приёмной трубке бензонасоса вода замёрзла, пробка ледяная образовалась. Давай факелом прогреем, и всё будет о-кей!"

Завести двигатель удалось только с буксира. Пузиков ехал в гараж, начисто забыв о происшествии. Его беспокоил разве что предстоящий разговор с шофёром Калеухиным...

Он поднял глаза на Наташу.

"Руденко ещё работает?"

"Борис Фёдорович? Нет, в прошлом году на материк уехал. А вы где в Норильске работали?"

"В центральной автотранспортной конторе. Латышев всё ещё там?"

"Да, Латышев в ЦАТКе."

Они обменялись с Наташей ещё несколькими вопросами-ответами. В шумном зале за столики усаживались посетители-отдыхающие. Молодая чета со страхом ожидала, какой очередной "фокус" преподнесёт им их маленький тиран. Модная молодящаяся мама в ситцевом комплекте, только что вошедшем в обиход в этом курортном городке, поудобнее устраивала за столом своих детишек. В брючках, пружинящей походкой к своим столикам прошли две молоденькие подружки-болтушки. Жизнь текла своим чередом.

Пузиков жевал творожник.

"А вы почему не кушаете, Наташа?"

"А я мужа с дочкой жду. Они пошли в клуб за билетами. Сейчас подойдут."

Её глаза смеялись. Пузиков, было, напряжённо замолчал. Потом улыбнулся и, глядя на Наташу, расхохотался.

Изменено 4 августа, 2008 пользователем Борис Либкинд

[Борис Либкинд]

Память проклятая

Из щелей дуло. Большая металлическая форточка, поддаваясь порывам сильного ветра, дробно колотилась о раму.

"Фрамуга она называется, что ли?" - ни к селу, ни к городу подумал Пузиков. По земле быстро исчезающими полосами крутились кисеи стремительно закручивающегося в вихрь снега. Вечерело. Пузикову не хотелось думать о том, как он поедет домой. Это были неприятные мысли, и он отгонял их прочь.

"Нара, вы не помните, в какую папку мы подкололи казанский наряд?"

Нара оторвалась от своей писанины и подслеповато посмотрела в сторону Пузикова.

"Не помню, Василий Николаевич. Кажется, в "Разное"."

"А ответ где?"

"Пока нигде. Письмо на отправке."

"Зачем вы опять путаете? Я же предупредил, чтобы не подшивали без указания регистрационного номера ответа!.."

Пузиков рассердился и вышел покурить в коридор.

"Так нельзя, - подумал он про себя. - Каждая мелочь омрачает существование. Надо держать себя в руках."

Выкурив сигарету, он вернулся в отдел. Нара виновато вписывала номер в раскрытую папку. Потом со вздохом поставила её на полку.

"Василий Николаевич! Вам Канторович звонил. Просил вас зайти."

"Давно?"

"Когда вы выходили."

В кабинете Главного было так накурено, что "хоть топор вешай". Пузиков подозревал, что некоторые специально ходят туда, как в курилку. Покурят и уходят...

"Привет, начальство! Сядь, посиди. Ты мне нужен. Что это?.. - обратился он к только что вошедшей девушке. - Вам же недавно печатали эти бланки. Не принимаю! Так и передай начальнику. Ты ко мне?.. - высокий парень, казалось, не решался войти, а теперь решительно двинулся к столу Канторовича. - У Чибисова был? Не был. Пойди, пусть он посмотрит и напишет своё решение. Не знаешь, где он сидит?.. Извини минутку!" - обратился он теперь уже к Пузикову и, взяв "пришлого" за локоть, выбежал с ним в коридор. Пузикову почему-то стало весело. Хоть он и привык к таким "финтам", но каждый раз его это забавляло. Темперамент Канторовича часто проявлялся в совершенно неожиданных вариантах, выплескиваясь наружу там, где этого никто не ожидал. Но, в принципе, Главный был хорошим "парнем", добряком и балагуром. Его любили.

"Сейчас, Василий Николаевич! - он снова вбежал в кабинет с каким-то листком, вычерченным на кальке. В зубах уже дымилась папироса. Следом вошла и остановилась, запыхавшись, высокая девушка в белом халате. - Это насчёт них звонил Поженян?" - Канторович испытующе посмотрел на девушку. Та недоуменно пожала плечами.

"Вы из какого цеха?.. А почему не знаете? Поженяна знаете? Знаете! Очень хорошо! Извини, Василий Николаевич, виноват!.."

Он снял телефонную трубку и стал набирать номер.

"Слушай, Сурен Арамович, ты о каких валах звонил? Ну вот! А тут возле меня стоит молодая красивая девочка... Ха-ха-ха! В этом ты прав. Ну, ладно, ясно. Яс-но, говорю!! Я когда-нибудь подводил?.. Хе-хе!"

Он достал тушь, ручку и быстро подписал бланк. Затрезвонил телефон.

"Кажется, городской, Яков Михайлович!" - сказал Пузиков.

Канторович снял трубку.

Пузиков посмотрел на часы. Ожидание тяготило. Тем более, что работы было, как говорится, невпроворот. Яша кончил говорить и рассеянно посмотрел на Пузикова.

"Извини, Вася. Дела, сам видишь! Ты что хотел?"

"Вы просили зайти, Яков Михайлович..."

"Ах, да! Совсем забыл. Что-то такое у меня к тебе было, никак не вспомню... - он потёр виски, одновременно роясь другой рукой в папке с бумагами. - Вот! Ха-ха-ха! А я-то думаю: что он сидит здесь?.. Вот память проклятая!"

Он вкратце рассказал Пузикову суть поручения.

"Ясно?"

"Ясно-то ясно, Яков Михайлович. Да ведь вопрос-то не мой. Есть же ведущая конструкторская бригада по этой тематике..."

"Э-э-э! Что ты, в самом деле? Бригада бригадой, но ты сделаешь это лучше, я знаю!"

"Работы очень много, не знаю, как выкрутиться..."

"Что ты так расстраиваешься? Дай часть работы мне, я сделаю!.."

Пузиков понял, что пора уходить.

"А как быть с согласованием? - спросил он. - Тут масса согласующих подписей. Кто меня послушает? Я - человек маленький..."

"Ты всё готовь. Это - самое главное. А подписать - всегда подпишем."

Пузиков задумчиво шёл к себе.

"Что пригорюнился? Аж согнулся как-то. Чем это тебя Яхонт наш так нагрузил?" - начальник "той самой" конструкторской бригады Сергей Стрелецкий, бодреньким шагом обгоняя Пузикова, слегка шлёпнул его по спине.

"Лучше не спрашивай, Серёжа..."

На составление проекта приказа ушло два дня.

"Будете визировать, Яков Михайлович?"

"А надо? Ну давай, раз надо. Так-с... Что ты тут мне напридумывал... Ну, что же, всё верно. Только из ответственных меня убери, брат!"

"А кого написать? Стрелецкого?.."

"Зачем же Стрелецкого? Пиши себя!"

"При чём тут я? Стрелецкого же работа! Чертежи, технические условия и всё прочее ведёт он. И вдруг - на тебе! Что я - козёл отпущения что ли?"

"Не горячись. Представь себя на моём месте. У Стрелецкого есть хоть один такой исполнитель, как ты? То-то же. Так кому бы ты поручил эту работу?"

"Если так рассуждать, то у Стрелецкого никогда никого и не будет. Нет у них никакого стимула быть. Пусть учатся, пусть растут. Кто мешает?"

"Ну хорошо. Я всё понял. Я скажу Стрелецкому, чтобы растил людей. Но и ты, по-моему, понимаешь. Да или нет? Пиши свою фамилию и - вперёд!"

Пузиков всё понял. В том числе и то, что больше к Канторовичу не подойдёт. Разве что за подписью на акте готовности. Когда работа была сдана заказчику, и Пузикову тоже досталась небольшая премия. Кстати, наряду с другими конструкторами, не принимавшими в этой работе никакого участия. Настроение у всех было приподнятым и беззаботным:

"Хороший всё-таки мужик наш Яхонт! На ровном месте премию "пробил". Не каждому такое под силу!"

Правда, Стрелецкий слегка настроение Пузикову подпортил:

"Яков Михайлович тебе "подбросил" в окладе? Говорят, приказ на-днях подписали..."

"Да, я слышал про приказ. Меня в нём нет."

"Правда? А ведь он собирался, я сам слышал. Может быть, забыл?"

"Может быть. Память у него, говорят, неважная. Закурить дашь, Серёжа?.."

[Борис Либкинд]

Операция Ы

Пузиков копил. Копил против воли, преодолевая сопротивление внутреннего "я". Он не был стяжателем, и поэтому ему приходилось нелегко. Он кряхтел, вздыхал, пожимал плечами, иногда даже краснел наедине с самим собой. И всё-таки собирал. Цель оправдывала средства. И вот заветный день наступил.

Пузиков встал рано, несмотря на выходной день. Умываясь, долго фыркал, разбрызгивая воду в ванной комнате. Потом задумчиво вытирался, глядя на оставленные на полу лужи. На улице было ещё темно. Над серыми крышами домов висели яркие, как ёлочные игрушки, звёзды. Прохладный утренний воздух украшал затейливым парком каждый выдох. Пузиков подошёл к остановке рейсового аэропортовского автобуса. От тяжёлой ноши болели плечи, острые верёвки тюков больно врезались в пальцы рук. Пузиков положил тюки на землю и легко прошёлся взад-вперёд, похлопывая себя по бокам руками. Он знал, что автобусы в аэропорт ходят с интервалом пятнадцать-двадцать минут. Оставалось одно: ждать. И он ждал. Он был покладист и, пожалуй, не в меру аккуратен. В жизни это ему часто мешало. Но таким уж он уродился.

Автобус, скрипя тормозами, остановился возле Пузикова, и он с трудом поднялся в салон. В правой ключице что-то хрустнуло. Салон был полупустым, но передние места почти все были заняты. Пришлось тащиться в середину. Ключица саднила болью. Мимо окон автобуса проносились сумеречные, безлюдные, сонные улицы. Пузиков встал и, превозмогая боль, направился к выходу.

"Выходишь, что-ль?"

"Ага!"

"Зачем только садился, ара?"

Пузиков скатился вниз, как по трапу. Дверь гулко хлопнула. На душе было тревожно. Уже в окно он разглядел тёмные бесформенные массы людей, колышащиеся на противоположной стороне улицы. Это казалось чем-то аморфным, безликим, а потому немного страшным. Он пересёк улицу. Толпа перед ним разноголосо гудела.

"Вы не скажете..." - неуверенно обратился он к пробегавшей мимо девушке, но та даже не посмотрела в его сторону. В темноте, которая уже начала прореживаться в серое туманное утро, светили три яркие точки. Это были своего рода концентраторы, вокруг которых кружила и бурлила толпа. Пузиков подошёл к одной из таких точек.

"Не скажете, где хвост?"

"Вон там, мила-а-й! Дорогу-то перейди и поиш-шы!.."

Пузиков стоял в хвосте и с интересом наблюдал за суетой, гамом, беготнёй десятков самых различных, почти не похожих друг на друга людей. Здесь были и интеллектуалы, смотрящие на окружающих сквозь толстые стёкла роговых очков. Рядом с ними стояли красивые, хорошо одетые женщины в модных лайковых куртках и кепи "а ля гарсон". Были старушки и старики почти в телогрейках с усталыми, ничего не выражающими лицами. Школьники и школьницы с мамами и без них, усатые лоботрясы с испитыми лицами, в мятых фирменных брюках. Время от времени воздух разрывали автомобильные гудки, сопровожаемые урчаньем мотoров. Толпа расступалась, пропуская с трудом протискивающиеся через неё машины. Время шло.

Взошло солнце. Город уже давно жил в своём обычном ритме. И только шумная толпа одержимых какой-то манией людей продолжала настойчиво осаждать "точки-концентраторы". Пузиков успел перезнакомиться с окружающими, успел "положить глаз" на миленькую брюнетку, стоящую человек через десять после него. Когда машина в очередной раз вернулась, обстановка резко взвинтилась. Брюнетка почему- то оказалась прямо за Пузиковым, настойчиво доказывая своё право стоять там. В её дрожащем голосе проступали слёзы.

"Разве я не права?" - брюнетка умоляюще вцепилась взглядом в Пузикова.

"Милая, - подумал Пузиков, - как бы мне хотелось тебе помочь! Как мне жаль тебя, такую трогательную, такую хорошенькую и слабую. И такую измученную..."

И сказал:

"Вы ошибаетесь, гражданка. Между мною и вами человек семь ещё стоят!.."

Толпа нажимала. Пузиков двигался в потоке. Стиснутый со всех сторон, он оказался в конце концов возле заветной точки. Едва расцепив затекшие пальцы, он наконец расстался со своими тюками и, опустошённый, был извергнут толпой наружу. Улыбаясь, с бессмысленным пустым взглядом он стоял в скверике с горящей сигаретой в обескровленных губах и держал в руке маленький листочек голубой бумаги, на котором проглядывалась надпись: "Ф.Купер. Пионеры".

[Борис Либкинд]

Снежана

Новогодний голубой огонёк не отличался особой изобретательностью. Табуны танцоров исправно выбивали пыль из дощатой рампы, певцы тянули заунывные, набившие оскомину песни, на высоком постаменте, блестя чешуёй, извивалась женщина-змея.

Пузиков зевнул и прикрыл глаза, мягко проваливаясь в небытие.

Проснулся он от холода, зябко передёргивая плечами. Телевизор зиял тёмным экраном.

"Кто же его выключил?" - машинально подумал Пузиков.

Комната была наполнена мягким серебряным светом, который придавал всем предметам фантастический лунный оттенок.

Пузиков повернул голову и почти без удивления обнаружил, что рядом с ним на диване сидит самая настоящая молоденькая Снегурочка, отдалённо напоминающая одну из его сотрудниц.

"Здравствуй, Зоечка!" - неуверенно поздоровался Пузиков.

"Здравствуйте, Василий Николаевич, - ответила Снегурочка. - Только я не Зоечка. Лучше зовите меня Снежаной."

"С Новым годом, Снежаночка. Ты пришла ко мне встречать Новый год, не так ли?.."

"Как вам сказать?.. Моя задача сделать так, чтобы вы не встретили его без нас."

"Без кого это "без вас"?"

"Без сказочных героев, которые сопровождают вас всю вашу жизнь и про которых вы теперь незаслуженно забыли."

"?!."

"Нечего прикидываться! Вы что же в моём лице Снегурочку узрели? Обрадовались небось, что Зоечка П. к вам на новогоднюю ночь пожаловала. Разве не так?"

"А ты и есть Зоечка П., я тебя сразу по ножкам определил."

"А вы бы лучше не туда смотрели, Василий Николаевич. Вы в душу к себе лучше бы заглянули."

"И что же бы там я бы увидел?"

"Братца Кролика, к примеру. Не того, из которого вам жаркое готовят, а того, кем вы в своё время восхищались за ум его, находчивость, смелость и мастерство. Ведь остался он в вашей душе?"

"Остался. Детство, детство..."

"Или смелого солдата из "Огнива". Только книжного, а не в исполнении Олега Даля, которому вы в душе завидовали, потому что он с Мариной Неёловой целовался."

"Фу, какая ты, право!"

"Такая уж уродилась, не взыщите. А что вы скажете об Алёнушке? Только не о той, про которую Евгений Мартынов душещипательную песню сочинил, и вы под неё Зойкой П. любовались. А которая столько испытаний перенесла, что ваше детское сердечко от сострадания к ним буквально разрывалось."

"..."

"Задумались? То-то! И нечего делать вид, что вам сказка "Морозко" из-за скрытого в ней смысла до сердца доходит. Просто уж больно актриса, исполняющая в одноименном фильме главную роль, на дочку вашего начальника своими глазищами смахивает."

"Гм-м-м!"

"Да и литературные герои более поздних, чем сказки, книг - не в лучшем положении. Разве не так?"

"Чем ты это докажешь?"

"Возьмём, к примеру, Д'Артаньяна..."

"Возьмём!"

"Он же за женщину, даже незнакомую, готов был жизнью пожертвовать! А вы с женщинами мелочные счёты сводите."

"С незнакомыми не свожу."

"А вообще сводить с женщинами счёты - это по-мужски?"

"Ты права. По-мужски - это не обращать на женщин внимания. Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей"...

"То-то и оно. До седых волос дожили, а до сих пор не поняли."

"Как это: не понял? Понял!"

"Нет, мой дорогой! Вы - слюнтяй. Вы никогда не сможете нравиться женщинам, зарубите это себе на носу!"

Она ударила пальчиком по переносице Пузикова, и он почувствовал, что пальчик её состоит из чистого, слегка звенящего от удара льда. В страхе он полузакрыл глаза, а когда через некоторое время снова их открыл, то ни Снежаны, ни лунного света в комнате не увидел. Телевизор вновь светился, и под доносящийся из динамика звон хрустальных бокалов секундная стрелка бутафорских телевизионных часов приближалась к цифре 12.

"С Новым годом, с новым счастьем, товарищи!" - сказала диктор центрального телевидения.

"И пусть вам снятся голубые сны," - добавил от себя Пузиков.

[Борис Либкинд]

Солнышко

Он даже зажмурился, когда Оно впервые заглянуло в полуоткрытую дверь. Столь ослепительным Оно ему показалось. И как-то сразу всё поблекло вокруг: и рабочие столы, и кульманы, и цветные календари на стенах. Не говоря уже о сотрудницах, на которых он и раньше никакого внимания не обращал. Теперь он мог с уверенностью сказать, что в его жизни взошло солнце. Или, вернее, Солнышко.

Он не искал места под солнцем, Солнышко само его разыскало, и теперь он купался в его лучах, зажмуриваясь, как под упругим душем. Солнышко ходило по коридору, дробно стуча о метлахские плитки тонкими каблучками, и каждый удар маленькой ножки отдавался радостным перезвоном в его сердце. Он и сам бы, пожалуй, не сказал, что именно ему больше всего нравится. Вернее было бы утверждение, что ему нравится абсолютно всё. На Солнышке не было пятен. Во всяком случае, так казалось ему. Поллица было занято прекрасными, как мечта, тёмно-карими глазами, окаймлёнными густыми опахалами чёрных ресниц. Невысокая, но ладная фигурка, перетянутая в талии пояском, казалась самим олицетворением стройности. Аккуратная причёска подчёркивала пропорциональность всех линий этого создания с тёмно-каштановым бутоном головки вверху. Солнышко не только светило, оно и постоянно цвело. И это казалось вполне естественным.

Словом, наступила пора, когда его серая однообразная жизнь вдруг расцветилась всей палитрой солнечного спектра и потекла по солнечным часам. Он ничего не требовал, ни о чём не просил, ни на что не надеялся. Напротив, он даже смущался, когда Солнышко уж слишком к нему приближалось, и едва слышно бормотал какие-то банальные фразы, касающиеся работы. Ему достаточно было уже самого факта, что Солнышко где-то рядом, что оно живёт, цветёт, стучит каблучками, а порой и заразительно смеётся. Иными словами, он довольствовался и отражённым светом.

И вдруг... этого света не стало. Ни прямого, ни отражённого. Он встревожился. Тучи сгустились "очаговыми новообразованиями", как говорят врачи, на ранее безоблачном небе его души. Он потерял сон, покой, аппетит. Он начал курить, а однажды напросился в чужую компанию и с горя напился. Он был замкнут, и ему нехватало решимости кого-то о чём-то расспросить.

И вот однажды, угрюмо сидя за своим рабочим столом, он вдруг встрепенулся, сердце его бешено заколотилось, и он, как угорелый, бросился в коридор. Слух его не подвёл: по коридору действительно шла Она.

- Где же вы?.. - начал он и ту же сбился. - Почему же вас так долго не было видно?

Она улыбнулась.

- Я была в учебном отпуске. Я ведь учусь. Разве вы не знали? А я думала, что вы знаете обо мне всё...

[Борис Либкинд]

Рояль

В подъезде был какой-то непонятный шум. И это беспокоило Миркина. Дело было даже не в том, что в выходной день всегда хочется если не поспать, то хотя бы просто поваляться подольше. Просто он хотел знать: что там, чёрт подери, происходит? Он не торопясь встал и пошёл на кухню. Машинально включил газ и поставил чайник.

Шум продолжался. Неожиданно для самого себя Миркин вернулся в комнату и снова влез под одеяло. С тех пор, как он поселился на пятом этаже, его не покидало ощущение отдалённости и даже какой-то отгороженности от внешнего мира. Выходя на балкон, он видел колышущийся внизу зелёный ковер и медленно перемещающиеся по нему фигурки. Это напоминало аквариум. Все звуки были приглушёнными и нереальными, как во сне.

Миркин, кряхтя, до хруста в костях потянулся. Свист чайника уже почти достиг своей наибольшей высоты. Надо было вставать. Он натянул шаровары и распахнул балконную дверь. Во дворе под его балконом, едва умещаясь в узком проезде, стоял мебельный фургон. Рабочие с брезентовыми лямками на плечах деловито сновали от машины к подъезду.

Миркин облокотился на перила. Солнце приятно жгло спину. Внизу шестеро грузчиков, напрягая мышцы, сосредоточенно вынимали из фургона блестящий, шоколадного цвета рояль. Ножек на нём не было. Рояль, наклонившись, ударил Миркина по глазам золотым снопом отражённых солнечных лучей.

- Какая прелесть! - восхищённо прошептал он, зажмуриваясь. В глазах, переливаясь всеми цветами радуги, таяли концентрично расходящиеся круги.

- Что, сосед?.. Загораешь? - Миркин от неожиданности вздрогнул. На соседнем балконе грыз "казбечный" мундштук отставник Яковлев.

- А ты - "свежим" воздухом дышишь?..

- Ага! - ответил Яковлев, выпуская облачко табачного дыма. - Не спится что-то! Да и "старуня" спозаранку картошку чистить заставила.

- Не знаешь, кому это мебель привезли?

- Саюткин обменялся. Вместо него въезжают.

- Кто?

- А, пёс его знает!

Яковлев зевнул и ушёл к себе. Вокруг машины, словно во всём дворе не было больше свободного места, гонялись друг за другом детишки. Старики-пенсионеры, тесно усевшись на скамейке, как из зрительного зала внимательно наблюдали за событиями. Посреди двора стояла нивесть откуда взявшаяся лохматая собака. Видимо, по образному выражению Марка Твена, для собак на окрестных улицах ничего более интересного не происходило.

Миркину вдруг стало почему-то стыдно. Он пошёл в кухню и снял с огня почти выкипевший чайник. Умывшись, он заварил кофе и, жуя хлеб с колбасой, стал думать о том, какие, должно быть, счастливцы те, у кого есть пианино. С виду он не был музыкальным - тюфяк тюфяком!

Но кто мог проникнуть в его душу?. И кому бы пришло на ум предполагать, что у него вообще есть душа?.. Острая косточка вонзилась в десну, обдав его ощущением резкой и какой-то незаслуженной боли.

- Чёрт бы подрал этот мясокомбинат!..

Как Миркин ни старался, ему никак не удавалось наладить упорядоченное питание. А "сухомятка" к добру не приводила, желудок давал о себе знать, периодически покалывая то там, то тут. Далеко в прошлое отодвинулось детство с мамиными пирогами, пышками, наваристым борщом. А какие она готовила студни, салаты, тефтели, паровые ("невредные"!) котлеты... Детство! О, это по-настоящему целая страна! Счастлив тот, у кого она была, и Миркин, видимо, - из тех счастливчиков.

Вот мама с папой в колючей снежной пурге таскают в розвальни узлы, тюки, какие-то чемоданы. Он, Фима, сидит в уголке саней, сжавшись в клубочек. Переезжаем! Куда? Куда-то!.. Порыв ветра срывает со стен бревенчатого сруба паклю, песок, летнюю ещё пыль и бросает всё это Фиме в лицо. Он хватается ручонками за глаза.

- Что с тобой, мой маленький? Не плачь, родной! Закрой глазки! Закрой!..

Убаюкивая, качаются сани. Вверх - вниз! Вверх - вниз!.. ...Что это? Зажмурившись, он отодвигает в сторону лицо и избавляется от ослепительного солнечного света, отражающегося в полированной дверце красного одёжного шкафа. Красен и натёртый до блеска, чисто вымытый пол новой незнакомой комнаты. Так вот куда они переезжали! Он присаживается на мягком диване и глазеет по сторонам. Всё ново здесь: и свежевыкрашенный масляной краской потолок, и белёный с синеватыми полосами обогреватель отопления русской печи, и неказистая мебель. А главное - звуки за прикрытой дверью. Он слышал их сквозь сон. Это - музыка! Она не из репродуктора, не из патефона. Та музыка не такая, он узнал бы её сразу. Ту музыку он не представлял себе без шипения, придыхания и пришепётывания. А это - совсем другое... Чистая и грустная мелодия тихо плыла по комнате, заполняя собою всё её пространство, под самый потолок. Мелодия была естественна и проста. Как берёза в свете восходящего солнца. Как ручеёк на лесной поляне. Как белочка на сосне...

Мелодия плыла то опускаясь, то поднимаясь, то мягко поворачивая в сторону. В тот момент, когда она готовилась повернуть, её заботливо подхватывали уверенные и внимательно-строгие звуки басов. И, словно не сомневающаяся в своей дальнейшей судьбе, мелодия плыла дальше. Малыш сидел и слушал, весь поглощённый новым для себя ощущением красоты и гармонии звуков. С этих пор в его жизнь вошло что-то большое и глубокое, чего ему раньше явно недоставало. И без чего теперь он больше не мыслил своей жизни, - за слегка прикрытой дверью на фортепиано играл отец... Миркин помнил, как отец сидел за пианино - чуть откинувшись назад и полузакрыв глаза, одна нога - на педали. Он никогда не смотрел на клавиши, только слушал. Слушал самого себя. Слушал то, что шло у него откуда-то из глубины, из сердца.

В бытность ребёнком Миркину казалось, что отец никогда не думает о том, что он играет. Перед его мысленным взором, видимо, каждый раз должна была представать его несложившаяся музыкальная судьба, воспоминания о годах, проведенных в симфоническом оркестре, о блестящих характеристиках на молодого, с абсолютным музыкальным слухом трубача. Может быть, эти мысли имели и цветовую гамму - от ярко-красного до тёмно-фиолетового, в зависимости от воспоминаний. Кто знает? Во всяком случае, музыка отца была необычной, и он ребёнком чувствовал это.

Позднее, когда Миркин сам начал играть, он старался походить на отца, вкладывая в исполнение как можно больше души и чувства. Но ему никогда не удавалось достичь той мощи и глубины, которые были свойственны его родителю. Ефим Абрамович вздохнул и стал собирать со стола грязную посуду. Может ли быть дисциплинированным одинокий человек?

- Э-эх!.. Ну что стоило вечером помыть эти две тарелки? Ничего!

Он вспомнил, как появление новой хорошенькой сотрудницы заставило его какой-то период времени тщательно следить за своей обувью и брюками. Это было хлопотно и обременительно. Пока он с ней не побеседовал. Обнаружив в ней сплошную посредственность, он с облегчением забыл и о ней, и об обуви, и об утюге. Миркин нашёл на столе пару семячек, рассеянно разгрыз их и сплюнул кожурки на пол.

- Совсем обнаглел, братец! Иди-ка лучше в магазин, а то снова неделю голодать будешь! - разговаривать с самим собой он почти привык.

Спускаясь по лестнице, он остановился на площадке третьего этажа, у бывшей двери Саюткиных, задержанный скопившимися на площадке людьми. Стройная, лет двадцати пяти миловидная русоволосая женщина, стоя боком к Миркину, безучастно наблюдала за тем, как грузчики втаскивают в квартиру шкаф.

- Так это вы въезжаете?..

Она живо обернулась к нему.

- Мы. А вы что, здесь живёте? -

Oн был сразу пленён ослепительной улыбкой и утонул в тёмных миндалинах больших карих глаз.

- О! На самой верхотуре! От меня хорошо салют смотреть. Придёте?

- Непременно!

- Вы музыкантша?

- Это вы из-за рояля? - она засмеялась, встряхнув рассыпавшимися по плечам волосами. - Все почему-то так думают. И папуле так когда-то казалось. Нет, я простой, как когда-то говорили, советский инженер.

- А рояль?..

- Мой. А вы, случайно, не играете?

- Немного.

- Ну, вот и славненько! Заходите через пару дней на огонёк! Договорились?

В магазин Миркин летел как на крыльях. Вечером он отправился в ЦУМ и купил новую сорочку.

- У вас сегодня день рождения?.. - спросили его на следующий день на работе. Всю неделю он отмывал и отстирывал весь свой нехитрый гардероб. В квартире не осталось ни одного необметённого угла.

В субботу вечером он позвонил по старому саюткинскому телефону.

- Простите, я даже не спросил вашего имени в прошлый раз. Это ваш сосед с "верхотуры". Вы не заняты?..

- Не считая Артура Хейли. Но он может подождать. Вы хотите зайти?

- Если вы не против.

- Я - за! Папуля, ты не против того, чтобы к нам зашёл сосед? Кстати, сосед, вас-то как зовут?

- Ефим Абрамович.

- А я - Тома. Ну, спускайтесь, мы вас ждём!

Рояль стоял в углу, поблескивая тёмным лаком. "Папуля" с шумом отодвинул кресло, встал из-за письменного стола и, протянув сухонькую ладонь, отрекомендовался:

- Сойреф!

Тома в простеньком, но элегантном халатике походкой манекенщицы проследовала в кухню за чайником. На столе уже стояли три чашки с блюдечками, кизиловое варенье и блюдо с песочными пирожными. Тома села рядом с ним и закинула ногу на ногу. Полы халатика слегка разошлись, открыв маленькую, с царапиной посередине розовую коленку. Есть Миркину не хотелось. Разговор как-то не клеился. Видимо, мешало присутствие "папули".

- Что у вас за рояль? - наконец, решился он.

- "Фёрстер".

- Я даже не припомню таких в продаже.

- А их и не бывает. Только по учреждениям.

- А-а-а!.. Вы разрешите?..

Он с трепетом открыл крышку. Клавиши безмолвно белели в полутьме. Как мебель в неосвещённой комнате. Хотелось щёлкнуть выключателем. Он протянул руку и взял пару аккордов. Против ожидания, звук был чистый.

- Настраивали после перевозки?

- Нет пока. Фальшивит?

- Представьте, ничуть!

Он придвинул стул. Сидя лучше чувствуешь инструмент! Пальцы, словно вспоминая забытые улочки, пробежались по клавишам. Звуки весело, как весенняя капель рассыпались по комнате. Миркин улыбнулся и закрыл глаза. Перед глазами почему-то возникла пленительная поцарапанная коленка. Он взял подряд несколько аккордов, проверяя, как скрипач смычком, верность строя. Тревожный доминантсептаккорд призывно и жалобно ждал разрешения... Пальцы вслепую легли на клавиатуру и повели негромкий и трепетный рассказ о красоте, ласке, нежности... Слегка диссонирующий аккомпанемент подчёркивал эфемерность и хрупкость мелодии. Уставшее от одиночества сердце билось ровно и торжественно.

Постепенно мелодия крепла, аккомпанемент обрастал торжественными, бархатистыми басами. Всё увереннее и громче звучала музыка, постепенно превращаясь в гимн! Это был крик души, несбывшаяся мечта о счастьи... Хрупкая мечта! И вдруг, как часто бывает в жизни, резкий диссонанс сломал гармонический рисунок мелодии, исковеркал и безжалостно растоптал с таким трудом взращённый цветок любви... Руки повисли над клавиатурой, словно прислушиваясь к сохранённым педалью разрозненным звучаниям струн. И вот снова из-под дымящихся аккордовых обломков, с трудом поднимаясь слабыми, но чистыми и уверенными ростками новой мелодии, стала возрождаться новая надежда!..

Миркин бессильно уронил руки и открыл глаза. Тома сидела в кресле с А.Хейли в руках. "Папуля" что-то беззвучно считал на калькуляторе за своим письменным столом. Миркин встал и осторожно закрыл крышку "Фёрстера".

- Что же вы? - Тома захлопнула книгу. - Поиграйте ещё!

- Простите... Я немного устал. Спасибо вам за угощение.

Когда он поднимался к себе по лестнице, то уже вновь был спокоен.

"Интересно, а у меня есть на чём поджарить колбасу?" - подумал он, вставляя ключ в замочную скважину.

Copyright: Boris Liebkind, 2003

Свидетельство о публикации номер 2306070118