Дети войны

[Вачик]

ДИТЯ ВОЙНЫ

Леля не узнала мать, да и не могла узнать. Она смотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Когда человек в военной форме попытался взять ее на руки, девочка закричала на азербайджанском: “ёх, ёх!” (“Нет, нет!”) — и прильнула к няньке. Мать сама казалась растерянной — она не узнала дочь...

Весна 1992 года в карабахском селе Марага окрасилась в цвет крови. Кругом хозяйничали смерть и ужас. Уцелели немногие. Среди группы женщин и детей, которых подразделения азербайджанской армии взяли в заложники, оказались Арина вместе с сыном Виталиком и годовалой Лелей (глава семейства Амо пропал без вести во время бесчинств в селе). Арина попыталась сопротивляться, но ее схватили за длинные пряди, доходившие почти до колен, ударили прикладом автомата по голове. Женщина потеряла сознание, и, когда пришла в себя, малышки уже не было рядом. В плену она тщетно пыталась узнать что-либо о судьбе дочери...

С тех пор много воды утекло. В столице молодой военной республики стоял холодный декабрь 1993-го. Противник был отброшен далеко от города, грохот разрывов прекратился, остались в прошлом многомесячные и почти ежедневные обстрелы и бомбежки, однако надрыв в сознании остался: образ смерти и разрушения вместе с мучительным вопросом “Когда же мир?” преследовал людей. В воздухе все еще витал дух Смерти, глядевшей на человека пустыми глазницами окон домов...

Арина и ее сын уже были обменены, пробыв в азербайджанском плену 8 месяцев. Леля же казалась матери сном. “Была ли она?” — порой предательски кололо в ее растерзанной душе.

Найти девочку было непросто. В отличие от взрослых она не могла говорить, помнить себя и своих родителей, да и взрослые могли не опознать ее — ведь потеряли Лелю еще младенцем, несформировавшимся живым комочком.

Карабахская госкомиссия по заложникам и без вести пропавшим долго теребила аналогичную госкомиссию Азербайджана. Там обещали помочь, однако надежды было мало.

Однажды морозным вечером майор Костанян, непосредственно занимавшийся переговорами и обменом военнопленными и заложниками, засиделся в своем в рабочем кабинете. Он предчувствовал хорошую весть и ждал ее. Офицер почти слепо верил собственной интуиции, обострившейся за годы работы в экстремальной ситуации, когда нередко, чтобы не попасть впросак, нужно было иметь нюх, подобный верхнему чутью у собаки.

Костаняну не сиделось на месте, он ходил взад и вперед по неотопленному, тускло освещенному кабинету. Под ногами скрипел обшарпанный, местами недостающий паркет. Перед глазами мелькали измученные лица заложников и военнопленных. В их потухших взглядах все-таки тлели угольки надежды, что кто-то вызволит их из позорного плена, выцарапает у смерти... С калейдоскопической быстротой образы этих надломленных людей сменялись сияющими лицами благодарных родственников... Вдруг появилось злое лицо высокопоставленного чина, уверенного в том, что военнопленные недостойны возвращения на родину и они лишь обуза для государства и общества, задаром получают пенсию... “Так куда же им, своим среди чужих и чужим среди своих, деваться?” — невольно подумал Костанян. Тут он вспомнил, как при обмене его самого чуть было не взяли в заложники.

Наконец зазвонил телефон. Костанян вздрогнул, может быть, потому, что ждал этого. Он схватил трубку — знакомый голос на другом конце провода сообщил, что в приюте одного из азербайджанских городов содержится девочка лет трех, подкидыш. Никто не знал, кто она и откуда. Кто-то привел ее в приют, оставил и ушел.

— Есть надежда, что это та самая, которую вы ищете, — произнес далекий собеседник.

Договорились о встрече. Взамен было решено отдать азербайджанскую девочку-сироту Роксану вместе с нянчившей ее в детской городской больнице тетей, родной сестрой покойной матери.

Костанян предупредил Арину, что должен будет взять ее с собой на обмен для опознания Лели. Женщина сомневалась, что узнает дочь. На вопрос, имеются ли у ребенка родимые пятна, шрамы или другие какие-либо особые приметы, мать сказала, что на темени у Лели две завитушки...

— Отлично, — задумчиво произнес Костанян.

Вскоре военный УАЗик вместе с Ариной, малышкой Роксаной и ее тетей отправился на место переговоров. Представитель азербайджанской стороны по имени Назим после приветствия и принятых на Кавказе расспросов о житье-бытье, сообщил Костаняну, что в приюте девочке дали азербайджанские имя, фамилию и даже отчество.

“Что ж, война не спрашивает фамилий”, — подумал майор.

Наступал волнующий для всех момент. Арине удавалось держать себя в руках, и лишь неестественная бледность и едва заметная дрожь в пальцах выдавали ее. Лелю из приюта несла на руках няня — пожилая женщина с выбившейся из-под темной шали прядью покрашенных хной волос. Девочка едва покосилась на присутствующих отрешенным взглядом и уткнулась головой няньке в грудь. Когда Арина подошла и прикоснулась к ее предплечью, она посмотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Костанян с Назимом переглянулись: они сразу заметили схожесть Арины и ребенка. Но свершилось то, чего боялась Арина: она не узнавала родного ребенка, хотя Леля осталась почти прежней, казалось, не росла эти полтора с лишним злосчастных года разлуки.

Пока Арина в растерянности взирала на ребенка, Костанян подошел к девочке и снял с ее коротко остриженной головы красную спортивную шапочку. У ребенка на темени оказались два завитка... Две заветные отметины — это была она!

Арина всхлипнула и потянулась трясущимися руками к ребенку... Но Леля лишь крепче прильнула к няне. Костанян попробовал взять ее, Леля закричала: “ёх, ёх!” — и стала вырываться с судорожным плачем.

Детский рев послышался и сзади. Это была Роксана. Ребенок, естественно, не понимая в чем дело, тоже залился пронзительным плачем в унисон с Лелей, проявив своего рода детскую солидарность. Вслед заплакали Арина и тетя Роксаны. Няня, женщина крестьянского типа, успокаивая Лелю, вдруг запричитала, пожаловавшись на жестокость жизни. Костанян невольно оглянулся и заметил слезы на глазах своих телохранителей и азербайджанцев: люди воевали, не раз глядели смерти в глаза, но при виде этой сцены камень раскололся бы... У самого Костаняна на глаза навернулись слезы. Назим отвернулся, вытирая ладонью влажные скулы...

Лелю все-таки отобрали у няни и передали родной матери. Поблагодарили друг друга, попрощались, сели в УАЗик и поехали обратно. Девочка ревела не умолкая. Но вдруг наступила тишина. Костанян оглянулся: Леля, сидя на руках у матери, внимательно смотрела на нее, морща лобик, словно силилась вспомнить что-то. Неожиданно она положила голову на грудь матери и заснула крепким сном, сном младенца. “Кровь все-таки потянула”, — подумал Костанян и улыбнулся. Он сделал это так, чтобы его усталую, измученную улыбку никто не заметил...

Лелю привезли в дом, где у родственников в полуподвальном помещении Арина ютилась вместе с сыном и матерью. Бабушка сразу узнала внучку.

В первое время с Лелей приходилось говорить по-азербайджански, она не знала и слова на родном языке. Девочка спала только на полу, не умела пользоваться ложкой. С собой в постель она непременно клала тряпичную игрушку, наподобие куклы, которую она привезла с собой “оттуда”. Мать смотрела на нее и плакала украдкой — то ли от жалости и боли, то ли от счастья...

Леле уже семнадцать, она заканчивает среднюю школу, в совершенстве владеет родным армянским языком и собирается учиться в университете на филолога. Первые три года своего детства она помнит едва — как странный, нелепый сон. Но истрепанную, угловатую свою куклу, дитя войны, Леля бережно хранит до сих пор. Она стала для нее талисманом.

“ОРЕЛ”

Война была в самом разгаре. Каждый день с фронта приходили вести о погибших и раненых. Особую категорию жертв составляли пленные — тоже непременный атрибут всякой войны. Многие солдаты предпочитали плену смерть, потому что плен ассоциировался с той же смертью, но позорной и мучительной, растянутой во времени.

С карабахской стороны пленными занимался майор Костанян. Тяжелая и крайне сложная работа, которую он выполнял уже третий военный год. Кто мог догадаться, что после каждого обмена живого человека или трупа у Костаняна на голове прибавлялось седых волос, появлялось какое-то непонятное чувство опустошенности, от которого не сразу приходил в себя?

Костанян родился и вырос в Баку, имел по ту сторону баррикады множество знакомых, а потому искал пленных как по официальным, так и личным каналам. Он выходил на контакты с людьми самого различного склада ума и характера, социального и общественного положения. Звонил, просил, убеждал. Многие обещали помочь и помогали. Любопытно, что, несмотря на продолжающуюся войну, поддерживали связь и бывшие пленные, добровольно предлагая свои услуги по поиску без вести пропавших.

Костанян вел свой старенький “Москвич” по улицам полупустынного военного города, мимо поврежденных от авианалетов и артобстрелов зданий, зияющих то здесь то там пустыми глазницами окон. Его мысли были заняты Назилей. Она была взята в плен во время боев в Физулинском направлении. Девушка растерялась в общей суматохе, отстала от убегающих в панике родных. Солдаты нашли ее в хлеву в полуобморочном состоянии.

Впрочем, называть Назилю “пленницей” было бы несправедливо. Ее, как и многих других азербайджанских женщин, стариков и детей, оставленных своими на произвол судьбы, карабахские солдаты практически вывели из зоны боев, спасли им жизнь. С ведома властей девушка-азербайджанка содержалась дома у одного из командиров — тот рассчитывал обменять ее на своего солдата, пропавшего без вести. Она была как член семьи, кушала с домочадцами за одним столом, вместе со всеми спасалась в подвале от артобстрелов и бомбежек, которыми почти каждый день потчевали город ее соплеменники. Костанян помог Назиле наладить переписку с родственниками в Баку. Недели две назад он сам позвонил им, попросил поискать человека для обмена.

...Майор Костанян делал вид, что слушает тост, но на самом деле мысли его были далеко, по ту сторону линии фронта. Сосед по столу — военный фельдшер Борис — то и дело толкал его локтем, когда поспевало время чокаться. “Дорогая Нана, сегодня тебе исполнилось 16! Теперь ты уже взрослая девушка...” — в который уже раз в качестве своеобразной увертюры повторял эту или похожую фразу кто-то из опьяневших гостей, чтобы затем не без театральности попытаться сказать что-то свое. Костанян вдруг подумал, что и Назиле совсем недавно исполнилось 16. Он представил, как в день рождения ее родня, вместо того чтобы радоваться, поздравлять и дарить подарки, обливалась горькими слезами...

Когда вставали из-за стола, Костанян, заметив, что Бориса качнуло, решил подвезти его домой. Тот в свою очередь настоял на том, чтобы подняться к нему на чай.

— Только мне надо будет срочно позвонить. Телефон работает?

— Конечно, звони сколько душе угодно.

Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

— Орлы любят высоту! — парировал Борис.

Пока хозяйка готовила чай, Костанян снял трубку и набрал номер.

— Карен, здорово! Как там наша гостья? Можно с ней переговорить?

После небольшой паузы Костанян заговорил на азербайджанском:

— Салам! Бакидан не хабар?..

Он справлялся у Назили о здоровье, спрашивал, не получала ли она нового письма от родных, нет ли вестей относительно кандидатуры для обмена. Костанян не сразу заметил, что хозяин дома стал мрачнее тучи. Когда он положил трубку, Борис снял очки, аж запотевшие от злости, протер их нервным движением и негодующе произнес:

— Слушай, какое ты имел право говорить из моего дома на азербайджанском?

Костанян, которому в его 36 лет не раз приходилось попадать в самые щекотливые ситуации и выпутываться из них, на этот раз казался растерянным:

— Ты же знаешь, чем я занимаюсь... Я же не просто так позвонил. Мы поддерживаем связь с азербайджанцами, чтобы обменивать людей.

— Это меня не волнует. Ты осквернил мой дом!

— Мы же пытаемся обменять эту девушку на нашего солдата!

— В любом случае ты не имел права говорить в моем доме на языке врага. Я патриот и не потерплю этого!

— Но ведь завтра и ты ко мне придешь, если, не дай Бог, с родными что-нибудь случится... Вот тогда посмотрим, кто из нас философ.

— К тебе уж точно не приду... Не дождешься!

Прошел месяц. Однажды январским морозным утром к Костаняну в кабинет пришла заплаканная женщина. Не сразу он узнал в ней родную сестру Бориса — она как-то осунулась, будто разом постарела. На фронте пропал их племянник...

Майор снял трубку и стал набирать номер...

Война продолжалась и в наступившем 1994 году. С фронта шли вести о новых раненых и убитых. Были, конечно, и пленные. Костанян по-прежнему занимался их судьбой.

А однажды во время очередного обмена с азербайджанской стороны к нему подошел смуглый усатый мужчина. Он обнял Костаняна и поцеловал три раза.

— Это за Самаю! Это за Роксану! А это за Назилю! — после каждого поцелуя он называл новое имя.

— Ты помог моим сестрам заново родиться!.

[агностик]

Эх, очередная армянская деза про Марагу. Лучше б рассказали как памятник в честь своего лгнездования на карабахской земле сносили, грачик-вачик.

[?irin baba]

Очередной армянский бред ! Азербайджанцы никогда не трогали армян зато армянские бандиты из числа фидаинов красноречиво описанны в книге И. Бабанова Карабахский кризис! и именно эти армянские- фидаины и устроили кровавую ходжалинскую омут!!!

Изменено 25 августа, 2012 пользователем ?irin baba

[Sirdash]

ДИТЯ ВОЙНЫ

Леля не узнала мать, да и не могла узнать. Она смотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Когда человек в военной форме попытался взять ее на руки, девочка закричала на азербайджанском: “ёх, ёх!” (“Нет, нет!”) — и прильнула к няньке. Мать сама казалась растерянной — она не узнала дочь...

Весна 1992 года в карабахском селе Марага окрасилась в цвет крови. Кругом хозяйничали смерть и ужас. Уцелели немногие. Среди группы женщин и детей, которых подразделения азербайджанской армии взяли в заложники, оказались Арина вместе с сыном Виталиком и годовалой Лелей (глава семейства Амо пропал без вести во время бесчинств в селе). Арина попыталась сопротивляться, но ее схватили за длинные пряди, доходившие почти до колен, ударили прикладом автомата по голове. Женщина потеряла сознание, и, когда пришла в себя, малышки уже не было рядом. В плену она тщетно пыталась узнать что-либо о судьбе дочери...

С тех пор много воды утекло. В столице молодой военной республики стоял холодный декабрь 1993-го. Противник был отброшен далеко от города, грохот разрывов прекратился, остались в прошлом многомесячные и почти ежедневные обстрелы и бомбежки, однако надрыв в сознании остался: образ смерти и разрушения вместе с мучительным вопросом “Когда же мир?” преследовал людей. В воздухе все еще витал дух Смерти, глядевшей на человека пустыми глазницами окон домов...

Арина и ее сын уже были обменены, пробыв в азербайджанском плену 8 месяцев. Леля же казалась матери сном. “Была ли она?” — порой предательски кололо в ее растерзанной душе.

Найти девочку было непросто. В отличие от взрослых она не могла говорить, помнить себя и своих родителей, да и взрослые могли не опознать ее — ведь потеряли Лелю еще младенцем, несформировавшимся живым комочком.

Карабахская госкомиссия по заложникам и без вести пропавшим долго теребила аналогичную госкомиссию Азербайджана. Там обещали помочь, однако надежды было мало.

Однажды морозным вечером майор Костанян, непосредственно занимавшийся переговорами и обменом военнопленными и заложниками, засиделся в своем в рабочем кабинете. Он предчувствовал хорошую весть и ждал ее. Офицер почти слепо верил собственной интуиции, обострившейся за годы работы в экстремальной ситуации, когда нередко, чтобы не попасть впросак, нужно было иметь нюх, подобный верхнему чутью у собаки.

Костаняну не сиделось на месте, он ходил взад и вперед по неотопленному, тускло освещенному кабинету. Под ногами скрипел обшарпанный, местами недостающий паркет. Перед глазами мелькали измученные лица заложников и военнопленных. В их потухших взглядах все-таки тлели угольки надежды, что кто-то вызволит их из позорного плена, выцарапает у смерти... С калейдоскопической быстротой образы этих надломленных людей сменялись сияющими лицами благодарных родственников... Вдруг появилось злое лицо высокопоставленного чина, уверенного в том, что военнопленные недостойны возвращения на родину и они лишь обуза для государства и общества, задаром получают пенсию... “Так куда же им, своим среди чужих и чужим среди своих, деваться?” — невольно подумал Костанян. Тут он вспомнил, как при обмене его самого чуть было не взяли в заложники.

Наконец зазвонил телефон. Костанян вздрогнул, может быть, потому, что ждал этого. Он схватил трубку — знакомый голос на другом конце провода сообщил, что в приюте одного из азербайджанских городов содержится девочка лет трех, подкидыш. Никто не знал, кто она и откуда. Кто-то привел ее в приют, оставил и ушел.

— Есть надежда, что это та самая, которую вы ищете, — произнес далекий собеседник.

Договорились о встрече. Взамен было решено отдать азербайджанскую девочку-сироту Роксану вместе с нянчившей ее в детской городской больнице тетей, родной сестрой покойной матери.

Костанян предупредил Арину, что должен будет взять ее с собой на обмен для опознания Лели. Женщина сомневалась, что узнает дочь. На вопрос, имеются ли у ребенка родимые пятна, шрамы или другие какие-либо особые приметы, мать сказала, что на темени у Лели две завитушки...

— Отлично, — задумчиво произнес Костанян.

Вскоре военный УАЗик вместе с Ариной, малышкой Роксаной и ее тетей отправился на место переговоров. Представитель азербайджанской стороны по имени Назим после приветствия и принятых на Кавказе расспросов о житье-бытье, сообщил Костаняну, что в приюте девочке дали азербайджанские имя, фамилию и даже отчество.

“Что ж, война не спрашивает фамилий”, — подумал майор.

Наступал волнующий для всех момент. Арине удавалось держать себя в руках, и лишь неестественная бледность и едва заметная дрожь в пальцах выдавали ее. Лелю из приюта несла на руках няня — пожилая женщина с выбившейся из-под темной шали прядью покрашенных хной волос. Девочка едва покосилась на присутствующих отрешенным взглядом и уткнулась головой няньке в грудь. Когда Арина подошла и прикоснулась к ее предплечью, она посмотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Костанян с Назимом переглянулись: они сразу заметили схожесть Арины и ребенка. Но свершилось то, чего боялась Арина: она не узнавала родного ребенка, хотя Леля осталась почти прежней, казалось, не росла эти полтора с лишним злосчастных года разлуки.

Пока Арина в растерянности взирала на ребенка, Костанян подошел к девочке и снял с ее коротко остриженной головы красную спортивную шапочку. У ребенка на темени оказались два завитка... Две заветные отметины — это была она!

Арина всхлипнула и потянулась трясущимися руками к ребенку... Но Леля лишь крепче прильнула к няне. Костанян попробовал взять ее, Леля закричала: “ёх, ёх!” — и стала вырываться с судорожным плачем.

Детский рев послышался и сзади. Это была Роксана. Ребенок, естественно, не понимая в чем дело, тоже залился пронзительным плачем в унисон с Лелей, проявив своего рода детскую солидарность. Вслед заплакали Арина и тетя Роксаны. Няня, женщина крестьянского типа, успокаивая Лелю, вдруг запричитала, пожаловавшись на жестокость жизни. Костанян невольно оглянулся и заметил слезы на глазах своих телохранителей и азербайджанцев: люди воевали, не раз глядели смерти в глаза, но при виде этой сцены камень раскололся бы... У самого Костаняна на глаза навернулись слезы. Назим отвернулся, вытирая ладонью влажные скулы...

Лелю все-таки отобрали у няни и передали родной матери. Поблагодарили друг друга, попрощались, сели в УАЗик и поехали обратно. Девочка ревела не умолкая. Но вдруг наступила тишина. Костанян оглянулся: Леля, сидя на руках у матери, внимательно смотрела на нее, морща лобик, словно силилась вспомнить что-то. Неожиданно она положила голову на грудь матери и заснула крепким сном, сном младенца. “Кровь все-таки потянула”, — подумал Костанян и улыбнулся. Он сделал это так, чтобы его усталую, измученную улыбку никто не заметил...

Лелю привезли в дом, где у родственников в полуподвальном помещении Арина ютилась вместе с сыном и матерью. Бабушка сразу узнала внучку.

В первое время с Лелей приходилось говорить по-азербайджански, она не знала и слова на родном языке. Девочка спала только на полу, не умела пользоваться ложкой. С собой в постель она непременно клала тряпичную игрушку, наподобие куклы, которую она привезла с собой “оттуда”. Мать смотрела на нее и плакала украдкой — то ли от жалости и боли, то ли от счастья...

Леле уже семнадцать, она заканчивает среднюю школу, в совершенстве владеет родным армянским языком и собирается учиться в университете на филолога. Первые три года своего детства она помнит едва — как странный, нелепый сон. Но истрепанную, угловатую свою куклу, дитя войны, Леля бережно хранит до сих пор. Она стала для нее талисманом.

“ОРЕЛ”

Война была в самом разгаре. Каждый день с фронта приходили вести о погибших и раненых. Особую категорию жертв составляли пленные — тоже непременный атрибут всякой войны. Многие солдаты предпочитали плену смерть, потому что плен ассоциировался с той же смертью, но позорной и мучительной, растянутой во времени.

С карабахской стороны пленными занимался майор Костанян. Тяжелая и крайне сложная работа, которую он выполнял уже третий военный год. Кто мог догадаться, что после каждого обмена живого человека или трупа у Костаняна на голове прибавлялось седых волос, появлялось какое-то непонятное чувство опустошенности, от которого не сразу приходил в себя?

Костанян родился и вырос в Баку, имел по ту сторону баррикады множество знакомых, а потому искал пленных как по официальным, так и личным каналам. Он выходил на контакты с людьми самого различного склада ума и характера, социального и общественного положения. Звонил, просил, убеждал. Многие обещали помочь и помогали. Любопытно, что, несмотря на продолжающуюся войну, поддерживали связь и бывшие пленные, добровольно предлагая свои услуги по поиску без вести пропавших.

Костанян вел свой старенький “Москвич” по улицам полупустынного военного города, мимо поврежденных от авианалетов и артобстрелов зданий, зияющих то здесь то там пустыми глазницами окон. Его мысли были заняты Назилей. Она была взята в плен во время боев в Физулинском направлении. Девушка растерялась в общей суматохе, отстала от убегающих в панике родных. Солдаты нашли ее в хлеву в полуобморочном состоянии.

Впрочем, называть Назилю “пленницей” было бы несправедливо. Ее, как и многих других азербайджанских женщин, стариков и детей, оставленных своими на произвол судьбы, карабахские солдаты практически вывели из зоны боев, спасли им жизнь. С ведома властей девушка-азербайджанка содержалась дома у одного из командиров — тот рассчитывал обменять ее на своего солдата, пропавшего без вести. Она была как член семьи, кушала с домочадцами за одним столом, вместе со всеми спасалась в подвале от артобстрелов и бомбежек, которыми почти каждый день потчевали город ее соплеменники. Костанян помог Назиле наладить переписку с родственниками в Баку. Недели две назад он сам позвонил им, попросил поискать человека для обмена.

...Майор Костанян делал вид, что слушает тост, но на самом деле мысли его были далеко, по ту сторону линии фронта. Сосед по столу — военный фельдшер Борис — то и дело толкал его локтем, когда поспевало время чокаться. “Дорогая Нана, сегодня тебе исполнилось 16! Теперь ты уже взрослая девушка...” — в который уже раз в качестве своеобразной увертюры повторял эту или похожую фразу кто-то из опьяневших гостей, чтобы затем не без театральности попытаться сказать что-то свое. Костанян вдруг подумал, что и Назиле совсем недавно исполнилось 16. Он представил, как в день рождения ее родня, вместо того чтобы радоваться, поздравлять и дарить подарки, обливалась горькими слезами...

Когда вставали из-за стола, Костанян, заметив, что Бориса качнуло, решил подвезти его домой. Тот в свою очередь настоял на том, чтобы подняться к нему на чай.

— Только мне надо будет срочно позвонить. Телефон работает?

— Конечно, звони сколько душе угодно.

Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

— Орлы любят высоту! — парировал Борис.

Пока хозяйка готовила чай, Костанян снял трубку и набрал номер.

— Карен, здорово! Как там наша гостья? Можно с ней переговорить?

После небольшой паузы Костанян заговорил на азербайджанском:

— Салам! Бакидан не хабар?..

Он справлялся у Назили о здоровье, спрашивал, не получала ли она нового письма от родных, нет ли вестей относительно кандидатуры для обмена. Костанян не сразу заметил, что хозяин дома стал мрачнее тучи. Когда он положил трубку, Борис снял очки, аж запотевшие от злости, протер их нервным движением и негодующе произнес:

— Слушай, какое ты имел право говорить из моего дома на азербайджанском?

Костанян, которому в его 36 лет не раз приходилось попадать в самые щекотливые ситуации и выпутываться из них, на этот раз казался растерянным:

— Ты же знаешь, чем я занимаюсь... Я же не просто так позвонил. Мы поддерживаем связь с азербайджанцами, чтобы обменивать людей.

— Это меня не волнует. Ты осквернил мой дом!

— Мы же пытаемся обменять эту девушку на нашего солдата!

— В любом случае ты не имел права говорить в моем доме на языке врага. Я патриот и не потерплю этого!

— Но ведь завтра и ты ко мне придешь, если, не дай Бог, с родными что-нибудь случится... Вот тогда посмотрим, кто из нас философ.

— К тебе уж точно не приду... Не дождешься!

Прошел месяц. Однажды январским морозным утром к Костаняну в кабинет пришла заплаканная женщина. Не сразу он узнал в ней родную сестру Бориса — она как-то осунулась, будто разом постарела. На фронте пропал их племянник...

Майор снял трубку и стал набирать номер...

Война продолжалась и в наступившем 1994 году. С фронта шли вести о новых раненых и убитых. Были, конечно, и пленные. Костанян по-прежнему занимался их судьбой.

А однажды во время очередного обмена с азербайджанской стороны к нему подошел смуглый усатый мужчина. Он обнял Костаняна и поцеловал три раза.

— Это за Самаю! Это за Роксану! А это за Назилю! — после каждого поцелуя он называл новое имя.

— Ты помог моим сестрам заново родиться!.

ДИТЯ ВОЙНЫ

Леля не узнала мать, да и не могла узнать. Она смотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Когда человек в военной форме попытался взять ее на руки, девочка закричала на азербайджанском: “ёх, ёх!” (“Нет, нет!”) — и прильнула к няньке. Мать сама казалась растерянной — она не узнала дочь...

Весна 1992 года в карабахском селе Марага окрасилась в цвет крови. Кругом хозяйничали смерть и ужас. Уцелели немногие. Среди группы женщин и детей, которых подразделения азербайджанской армии взяли в заложники, оказались Арина вместе с сыном Виталиком и годовалой Лелей (глава семейства Амо пропал без вести во время бесчинств в селе). Арина попыталась сопротивляться, но ее схватили за длинные пряди, доходившие почти до колен, ударили прикладом автомата по голове. Женщина потеряла сознание, и, когда пришла в себя, малышки уже не было рядом. В плену она тщетно пыталась узнать что-либо о судьбе дочери...

С тех пор много воды утекло. В столице молодой военной республики стоял холодный декабрь 1993-го. Противник был отброшен далеко от города, грохот разрывов прекратился, остались в прошлом многомесячные и почти ежедневные обстрелы и бомбежки, однако надрыв в сознании остался: образ смерти и разрушения вместе с мучительным вопросом “Когда же мир?” преследовал людей. В воздухе все еще витал дух Смерти, глядевшей на человека пустыми глазницами окон домов...

Арина и ее сын уже были обменены, пробыв в азербайджанском плену 8 месяцев. Леля же казалась матери сном. “Была ли она?” — порой предательски кололо в ее растерзанной душе.

Найти девочку было непросто. В отличие от взрослых она не могла говорить, помнить себя и своих родителей, да и взрослые могли не опознать ее — ведь потеряли Лелю еще младенцем, несформировавшимся живым комочком.

Карабахская госкомиссия по заложникам и без вести пропавшим долго теребила аналогичную госкомиссию Азербайджана. Там обещали помочь, однако надежды было мало.

Однажды морозным вечером майор Костанян, непосредственно занимавшийся переговорами и обменом военнопленными и заложниками, засиделся в своем в рабочем кабинете. Он предчувствовал хорошую весть и ждал ее. Офицер почти слепо верил собственной интуиции, обострившейся за годы работы в экстремальной ситуации, когда нередко, чтобы не попасть впросак, нужно было иметь нюх, подобный верхнему чутью у собаки.

Костаняну не сиделось на месте, он ходил взад и вперед по неотопленному, тускло освещенному кабинету. Под ногами скрипел обшарпанный, местами недостающий паркет. Перед глазами мелькали измученные лица заложников и военнопленных. В их потухших взглядах все-таки тлели угольки надежды, что кто-то вызволит их из позорного плена, выцарапает у смерти... С калейдоскопической быстротой образы этих надломленных людей сменялись сияющими лицами благодарных родственников... Вдруг появилось злое лицо высокопоставленного чина, уверенного в том, что военнопленные недостойны возвращения на родину и они лишь обуза для государства и общества, задаром получают пенсию... “Так куда же им, своим среди чужих и чужим среди своих, деваться?” — невольно подумал Костанян. Тут он вспомнил, как при обмене его самого чуть было не взяли в заложники.

Наконец зазвонил телефон. Костанян вздрогнул, может быть, потому, что ждал этого. Он схватил трубку — знакомый голос на другом конце провода сообщил, что в приюте одного из азербайджанских городов содержится девочка лет трех, подкидыш. Никто не знал, кто она и откуда. Кто-то привел ее в приют, оставил и ушел.

— Есть надежда, что это та самая, которую вы ищете, — произнес далекий собеседник.

Договорились о встрече. Взамен было решено отдать азербайджанскую девочку-сироту Роксану вместе с нянчившей ее в детской городской больнице тетей, родной сестрой покойной матери.

Костанян предупредил Арину, что должен будет взять ее с собой на обмен для опознания Лели. Женщина сомневалась, что узнает дочь. На вопрос, имеются ли у ребенка родимые пятна, шрамы или другие какие-либо особые приметы, мать сказала, что на темени у Лели две завитушки...

— Отлично, — задумчиво произнес Костанян.

Вскоре военный УАЗик вместе с Ариной, малышкой Роксаной и ее тетей отправился на место переговоров. Представитель азербайджанской стороны по имени Назим после приветствия и принятых на Кавказе расспросов о житье-бытье, сообщил Костаняну, что в приюте девочке дали азербайджанские имя, фамилию и даже отчество.

“Что ж, война не спрашивает фамилий”, — подумал майор.

Наступал волнующий для всех момент. Арине удавалось держать себя в руках, и лишь неестественная бледность и едва заметная дрожь в пальцах выдавали ее. Лелю из приюта несла на руках няня — пожилая женщина с выбившейся из-под темной шали прядью покрашенных хной волос. Девочка едва покосилась на присутствующих отрешенным взглядом и уткнулась головой няньке в грудь. Когда Арина подошла и прикоснулась к ее предплечью, она посмотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Костанян с Назимом переглянулись: они сразу заметили схожесть Арины и ребенка. Но свершилось то, чего боялась Арина: она не узнавала родного ребенка, хотя Леля осталась почти прежней, казалось, не росла эти полтора с лишним злосчастных года разлуки.

Пока Арина в растерянности взирала на ребенка, Костанян подошел к девочке и снял с ее коротко остриженной головы красную спортивную шапочку. У ребенка на темени оказались два завитка... Две заветные отметины — это была она!

Арина всхлипнула и потянулась трясущимися руками к ребенку... Но Леля лишь крепче прильнула к няне. Костанян попробовал взять ее, Леля закричала: “ёх, ёх!” — и стала вырываться с судорожным плачем.

Детский рев послышался и сзади. Это была Роксана. Ребенок, естественно, не понимая в чем дело, тоже залился пронзительным плачем в унисон с Лелей, проявив своего рода детскую солидарность. Вслед заплакали Арина и тетя Роксаны. Няня, женщина крестьянского типа, успокаивая Лелю, вдруг запричитала, пожаловавшись на жестокость жизни. Костанян невольно оглянулся и заметил слезы на глазах своих телохранителей и азербайджанцев: люди воевали, не раз глядели смерти в глаза, но при виде этой сцены камень раскололся бы... У самого Костаняна на глаза навернулись слезы. Назим отвернулся, вытирая ладонью влажные скулы...

Лелю все-таки отобрали у няни и передали родной матери. Поблагодарили друг друга, попрощались, сели в УАЗик и поехали обратно. Девочка ревела не умолкая. Но вдруг наступила тишина. Костанян оглянулся: Леля, сидя на руках у матери, внимательно смотрела на нее, морща лобик, словно силилась вспомнить что-то. Неожиданно она положила голову на грудь матери и заснула крепким сном, сном младенца. “Кровь все-таки потянула”, — подумал Костанян и улыбнулся. Он сделал это так, чтобы его усталую, измученную улыбку никто не заметил...

Лелю привезли в дом, где у родственников в полуподвальном помещении Арина ютилась вместе с сыном и матерью. Бабушка сразу узнала внучку.

В первое время с Лелей приходилось говорить по-азербайджански, она не знала и слова на родном языке. Девочка спала только на полу, не умела пользоваться ложкой. С собой в постель она непременно клала тряпичную игрушку, наподобие куклы, которую она привезла с собой “оттуда”. Мать смотрела на нее и плакала украдкой — то ли от жалости и боли, то ли от счастья...

Леле уже семнадцать, она заканчивает среднюю школу, в совершенстве владеет родным армянским языком и собирается учиться в университете на филолога. Первые три года своего детства она помнит едва — как странный, нелепый сон. Но истрепанную, угловатую свою куклу, дитя войны, Леля бережно хранит до сих пор. Она стала для нее талисманом.

“ОРЕЛ”

Война была в самом разгаре. Каждый день с фронта приходили вести о погибших и раненых. Особую категорию жертв составляли пленные — тоже непременный атрибут всякой войны. Многие солдаты предпочитали плену смерть, потому что плен ассоциировался с той же смертью, но позорной и мучительной, растянутой во времени.

С карабахской стороны пленными занимался майор Костанян. Тяжелая и крайне сложная работа, которую он выполнял уже третий военный год. Кто мог догадаться, что после каждого обмена живого человека или трупа у Костаняна на голове прибавлялось седых волос, появлялось какое-то непонятное чувство опустошенности, от которого не сразу приходил в себя?

Костанян родился и вырос в Баку, имел по ту сторону баррикады множество знакомых, а потому искал пленных как по официальным, так и личным каналам. Он выходил на контакты с людьми самого различного склада ума и характера, социального и общественного положения. Звонил, просил, убеждал. Многие обещали помочь и помогали. Любопытно, что, несмотря на продолжающуюся войну, поддерживали связь и бывшие пленные, добровольно предлагая свои услуги по поиску без вести пропавших.

Костанян вел свой старенький “Москвич” по улицам полупустынного военного города, мимо поврежденных от авианалетов и артобстрелов зданий, зияющих то здесь то там пустыми глазницами окон. Его мысли были заняты Назилей. Она была взята в плен во время боев в Физулинском направлении. Девушка растерялась в общей суматохе, отстала от убегающих в панике родных. Солдаты нашли ее в хлеву в полуобморочном состоянии.

Впрочем, называть Назилю “пленницей” было бы несправедливо. Ее, как и многих других азербайджанских женщин, стариков и детей, оставленных своими на произвол судьбы, карабахские солдаты практически вывели из зоны боев, спасли им жизнь. С ведома властей девушка-азербайджанка содержалась дома у одного из командиров — тот рассчитывал обменять ее на своего солдата, пропавшего без вести. Она была как член семьи, кушала с домочадцами за одним столом, вместе со всеми спасалась в подвале от артобстрелов и бомбежек, которыми почти каждый день потчевали город ее соплеменники. Костанян помог Назиле наладить переписку с родственниками в Баку. Недели две назад он сам позвонил им, попросил поискать человека для обмена.

...Майор Костанян делал вид, что слушает тост, но на самом деле мысли его были далеко, по ту сторону линии фронта. Сосед по столу — военный фельдшер Борис — то и дело толкал его локтем, когда поспевало время чокаться. “Дорогая Нана, сегодня тебе исполнилось 16! Теперь ты уже взрослая девушка...” — в который уже раз в качестве своеобразной увертюры повторял эту или похожую фразу кто-то из опьяневших гостей, чтобы затем не без театральности попытаться сказать что-то свое. Костанян вдруг подумал, что и Назиле совсем недавно исполнилось 16. Он представил, как в день рождения ее родня, вместо того чтобы радоваться, поздравлять и дарить подарки, обливалась горькими слезами...

Когда вставали из-за стола, Костанян, заметив, что Бориса качнуло, решил подвезти его домой. Тот в свою очередь настоял на том, чтобы подняться к нему на чай.

— Только мне надо будет срочно позвонить. Телефон работает?

— Конечно, звони сколько душе угодно.

Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

— Орлы любят высоту! — парировал Борис.

Пока хозяйка готовила чай, Костанян снял трубку и набрал номер.

— Карен, здорово! Как там наша гостья? Можно с ней переговорить?

После небольшой паузы Костанян заговорил на азербайджанском:

— Салам! Бакидан не хабар?..

Он справлялся у Назили о здоровье, спрашивал, не получала ли она нового письма от родных, нет ли вестей относительно кандидатуры для обмена. Костанян не сразу заметил, что хозяин дома стал мрачнее тучи. Когда он положил трубку, Борис снял очки, аж запотевшие от злости, протер их нервным движением и негодующе произнес:

— Слушай, какое ты имел право говорить из моего дома на азербайджанском?

Костанян, которому в его 36 лет не раз приходилось попадать в самые щекотливые ситуации и выпутываться из них, на этот раз казался растерянным:

— Ты же знаешь, чем я занимаюсь... Я же не просто так позвонил. Мы поддерживаем связь с азербайджанцами, чтобы обменивать людей.

— Это меня не волнует. Ты осквернил мой дом!

— Мы же пытаемся обменять эту девушку на нашего солдата!

— В любом случае ты не имел права говорить в моем доме на языке врага. Я патриот и не потерплю этого!

— Но ведь завтра и ты ко мне придешь, если, не дай Бог, с родными что-нибудь случится... Вот тогда посмотрим, кто из нас философ.

— К тебе уж точно не приду... Не дождешься!

Прошел месяц. Однажды январским морозным утром к Костаняну в кабинет пришла заплаканная женщина. Не сразу он узнал в ней родную сестру Бориса — она как-то осунулась, будто разом постарела. На фронте пропал их племянник...

Майор снял трубку и стал набирать номер...

Война продолжалась и в наступившем 1994 году. С фронта шли вести о новых раненых и убитых. Были, конечно, и пленные. Костанян по-прежнему занимался их судьбой.

А однажды во время очередного обмена с азербайджанской стороны к нему подошел смуглый усатый мужчина. Он обнял Костаняна и поцеловал три раза.

— Это за Самаю! Это за Роксану! А это за Назилю! — после каждого поцелуя он называл новое имя.

— Ты помог моим сестрам заново родиться!.

Вачик,прочитал.Очень сильная вешь.Даже скажу гениальная.ПОздравляю тебя.Но всё же твой армянский почерк проявил себя и к сожалению с отрицательной стороны.Момент когда азербайджанец ударил мать ребёнка прикладом-это не может потвердить даже ваш Адцвац-ваш бог.Убери эту строку она не потходит в этой гениальной работе.

[?irin baba]

Карабахские армяни жили мирно снами азербайджанцами во всех бедах виноваты зарубежные армянские бандиты из числа фидаинов я сам из карабаха и карабахские армяни не имели притензи к карабаху зато зарубежные армянские-бандиты разжигали меж национальный рознь помню своего саседа Гошу Саркисяна он был хорошим человеком фидаины убили его!!!!!

Изменено 27 августа, 2012 пользователем ?irin baba