Суфии в исламе: святые или еретики?

[Лезгин-999]

Суфии в исламе – святые или еретики?

Подведем итоги суфизму. Судя по комментариям к постам, сами мусульмане относятся к нему очень по-разному. Одни говорят, что суфизм вообще не имеет отношения к исламу, другие призывают вести против него «малый джихад», третьи возмущаются, что я самонадеянно берусь писать о суфийской практике, ничего в ней не понимая.  Но точно такая же разноголосица была слышна в исламе и все прошлые века, пока существовал суфизм. Даже сегодня в исламском богословии нет общего мнения о том, какое место его учение занимает в вере мусульман.

Приверженцы суфизма всегда горячо отстаивали его внутреннее единство с исламом. Говорили, что сходство суфизма с другими эзотерическими течениями обманчиво, что он целиком растет из сути ислама и является для него тем же, чем душа для тела. 

Богословы представляли тасаввуф как необходимую составляющую мусульманской веры, ее третью часть – ихсан (наряду с иманом, внутренней верой, и исламом, ее внешним выражением). Имам Малик говорил: «Кто стал факихом и не стал суфием, тот будет грешником; а кто стал суфием и не стал факихом, будет еретиком». 

 

На самом деле, в суфизме намного больше общего с другими мистическими школами, чем с самим исламом. Мусульманская догма для суфизма — только форма, в которую он вкладывает собственное, чисто эзотерическое содержание. Всего его цели, методы, понятия и устремления гораздо ближе к иноверческому мистицизму, чем к Корану и исламскому вероисповеданию, основанному пророком Мухаммедом.

 

Мистики во всех религиях всегда были сами по себе. Для любого эзотерика христианский, буддийский или мусульманский мистицизм – это прежде всего мистицизм, а не христианство, буддизм или ислам. Мистицизм одинаков во всех конфессиях и может появляться в любой из них, сохраняя свой главный признак – полное умаление человека в Боге. 

В эзотерических учениях ты или Бог, или безбожник, третьего не дано: таков взгляд именно суфиев, то есть мистиков, а не всех мусульман. Обычный мусульманин – то же самое, что прихожанин христианской церкви, который живет своей жизнью, но при этом старается следовать заповедям Божьим, кается в своих грехах и исполняет таинства. Полного растворения в Боге от него не требуется, это прерогатива мистиков.

 

[Лезгин-999]

Какой аспект философии и веры ни возьми, суфии и другие эзотерики проявляют удивительное сходство. Даже там, где догматы ислама, христианства или буддизма, казалось бы, радикально расходятся, мистики разных конфессий легко находят точки соприкосновения. 

Взять, например, христианское Боговоплощение. В тасаввуф оно не имеет смысла, поскольку для суфиев человек – лишь творение, отвлекающее от Создателя. На суфийском пути нельзя приблизиться к Богу, не потеряв себя: все человеческое должно быть упразднено, растворено в Боге. 

Но точно так же думали и христианские мистики. Для них Боговоплощение было нужно только для того, чтобы для человека открылся путь к Богу, после чего все человеческое должно исчезнуть, растаять в Абсолюте. Исходя из противоположных предпосылок, мистики разных конфессий приходили к одной и той же практике. «Духовное делание» и достижение экстаза были для них важней догматов, как бы они ни пытались убедить в обратном себя или других. 

Недаром традиционалисты всех религий всегда чувствовали отчужденность мистиков от основной доктрины и относились к ним настороженно или враждебно. Поэтому и суфизм в исламе воспринимался двойственно, иногда в прямо противоположных направлениях. 

 

Сунниты упрекали суфиев за богословские нововведения, за пренебрежение к религиозным правилам, за симпатии к христианству и склонность к шиизму (суфии могли быть и шиитами, и суннитами, поскольку тасаввуф – это мистическая надстройка, не замечающая такие «мелочи»). 

Особенно ревностные консерваторы в лице салафитов прямо обвиняли суфиев в неверии и безбожии, считая, что они не имеют никакого отношения к исламу. Одного из самых авторитетных суфиев, Ибн Араби, признавали отступником от веры, а аль-Халладжа, стоявшего у истоков суффизма, казнили за богохульство.

Консервативные улемы не зря были настроены против суфизма, поскольку всякая религия держится в основном на доктрине и обрядах, а не на откровениях. Откровение – это только исток веры, едва уловимый дух, который нуждается в «теле». Став мистиком и впав в экстаз, легко не заметить, как переступишь пределы традиционного ислама (христианства, иудаизма и т.д.). Мистицизм похож на далекий холод стратосферы, выдувающий из веры тепло жизни: в нем невозможно жить. Он проповедует смерть, небытие человека, чтобы взамен могло просиять бытие Бога. Ритуалы и обряды веры, наоборот, помогают делать жизнь теплей, примиряют ее с Богом.

 

[Лезгин-999]

Но у суфизма есть перед исламом и множество заслуг, за которые его уважают и ценят мусульмане во всем мире. Суфии придали исламу то, чего ему не доставало, – вертикальное, «небесное», духовное и экстатическое измерение, в котором нуждались многие народы, оказавшиеся под властью мусульман и настроенные не так рационально и практично, как арабы. Именно благодаря им ислам обрел полноту, в которой каждый мусульманин может найти то, что ему нравится. 

 

С суфизмом исламская доктрина приобрела симпатии тех, кто прежде был к ней равнодушен, и распространилась гораздо дальше, чем это могло быть без него. Немалую роль сыграли и личные качества суфиев, их беззаветная преданность вере и Богу, бескорыстие, самоотверженность и добрые дела. Суфии часто обращали в ислам иноверцев благодаря своему благочестию и помощи, которую они оказывался страждущим, нищим и больным.

 

Несмотря на далекость суфиев от ислама, сами суфии почитались мусульманами как святые. В большой степени это было связано с их аскетическими подвигами, которые поражали воображение народа и превращали мистиков в святых. Мистики – не от мира сего, они образец того, какой в крайней степени выражения должна быть вера. 

 

Но святым становился не каждый мистик, а только тот, кто придерживался, хотя бы внешне, ортодоксальных взглядов, то есть признавался религиозными авторитетами общины. Именно сочетание двух этих качеств: крайностей подвижничества и пребывания в лоне традиций (без чего все их подвиги стали бы просто личным произволом) – делало их святыми. 

Не меньшее значение имели и чудеса – еще одна потребность верующих людей, которая удовлетворялась суфиями. Без чудес жизнь и учение мусульман были бы слишком приземленными, а чудеса придавали ей недосягаемую высоту. Не зря суфии порой говорили, что не видят разницы между Каабой и языческим храмом: на такой высоте это уже все равно.

У многих мусульман суфизм до сих пор вызывает восхищение и считается высшим и единственно подлинным путем истинно верующего. Но и голосов против этого течения в исламе раздается немало. 

Суфизм в глазах мусульман одновременно и свой, и чужой, его восхваляют как высшее проявление веры и отвергают как нечестие и богохульство. И  суфизм действительно подтверждает оба этих мнения. Сегодня кавказские муллы объявляют тасаввуф верхом исламского благочестия, а завтра индийские суфии объединяют ислам с Упанишадами и заявляют, что быть мусульманином совсем не обязательно, поскольку истина везде одна. 

 

В современном мире у суфизма много приверженцев, и он по-прежнему остается проводником и каналом для проявления веры и благочестия многих мусульман. В его среде появляются новые яркие проповедники и миссионеры, паломники стекаются к могилам святых, а народ почитает чудотворцев. 

Но хотя с внешней стороны почти ничего не изменилось, сегодняшний суфизм выглядит внутренне усталым и растерявшим былое обаяние. Кажется, что жар благочестия в нем почти угас и сквозь него все заметней проступает голый формализм законников и староверов, которые упрямо держатся за свои святыни среди стремительно меняющегося мира. 

[Лезгин-999]

Суфизм на Кавказе

 

[Лезгин-999]

Суфизм или танец Дервишей. Стамбул

 

[Лезгин-999]

Безумие ради Аллаха

 

На этот раз поговорим о явлении, которое по масштабам и грандиозности называют «вторым исламом». Истоки его туманны и неясны: оно появилось незаметно, неизвестно где и как, скромно зародившись в недрах официальной догмы и долго прозябая на обочине магистральной веры. Первое время мусульмане ничего о нем не знали, потом не принимали всерьез, потом начали преследовать — и, наконец, стали его ярыми приверженцами. 

Название этого учения тоже является предметом домыслов и догадок. По одной из самых распространенных версий, оно произошло от слова суфф – шерсть. Ношению грубой шерстяной одежды у суфиев действительно придавалось большое значение. Подобно христианским монахам, они старались не использовать одежду, которая хоть чего-то стоила. Некоторые всю жизнь носили одну только джуббу, кое-как скрепляя ее заплатами, другие подбирали ветхое тряпье, брошенное на дороге. Многие суфии вообще не думали об одежде и носили все, что придется. Питались они тоже чем попало: тухлыми овощами, скисшей тыквой, гнилой морковью.

Все это мало соответствовало традициям ислама, – Коран не предполагал никакого аскетизма, – зато удовлетворяло потребность в подвижничестве и самоотречении, которую испытывали многие верующие. Один арабский князь, побывав в христианской церкви, сокрушался, что христиане лучше молятся Богу, чем мусульмане. Тогда, чтобы опровергнуть это мнение, ему указали на суфиев. 

 

В суфизме было все то же самое, что и в монашестве христиан: покаяние, отрешенность от мира, ежедневный пост, бедность, терпение поношений и насмешек, любовь к ближним, смирение и кротость, даже юродство. По образу жизни многих ранних суфиев легко спутать с христианскими анахоретами. 

Отшельник Увайс из Карана говорил: «Спасение в уединении», – и жил в пустыне, где постоянно молился и не притрагивался к пище. Ас-Сари никогда не ел мяса, делил свою трапезу с птицами и спал только сидя. Суфий аль-Халладж целый год простоял у Каабы босиком и с непокрытой головой, а в его плаще, который он не снимал двадцать лет, поселился скорпион. 

Многие шейхи не ели, не пили и не спали месяцами и годами, хранили девственность, селились в пещерах и т.д.

Преследования

Встретившись с суфизмом, традиционный ислам сразу принял его в штыки. Отклонения суфиев от догмы были очевидны и даже вопиющи. Эзотеризм, мистические откровения, тайное знание, крайний аскетизм, экстатические состояния – все это напоминало скорее не ислам, а восточные секты и христианские ереси вроде гностицизма. 

Тот же аль-Халладж ставил Христа выше Мухаммеда, считал его состоявшим из «духа Божия» и учил о слиянии человека с Богом.  Обращаясь к Аллаху, он писал: «Твой дух смешивается с моим духом, как вино с прозрачной водой». Его мало интересовали пророк Мухаммед, законы шариата и все исламские ценности. «Иудаизм, христианство и ислам, как и другие религии, – говорил он, – это всего лишь названия. Цель, к которой посредством них стремятся люди, никогда не меняется».

 

Ярым гностиком был и аш-Шалмагани, утверждавший, что в нем присутствует дух Божий. Иисуса он считал соединившим в себе божественную и человеческую природу, а Мухаммеда – обманщиком, которому Али –  истинное воплощение божества – дал 350 лет власти, и этот срок уже на исходе. Его приверженцы отрицали шариат и проповедовали (по словам его противников) общность жен и совокупление с мальчиками, дабы старший «наполнил светом» младшего.

«Часть суфиев, – писал арабский историк Ибн Хазм, – говорила: кто достиг наивысшей степени святости, для того отпадают все заповеди веры, как молитва пост, милостыня и пр., а все запрещенное, как блуд, питье вина и т.п. – разрешено. И по этой причине они даже позволяют себе посягать на чужих жен. Они утверждают: мы видим Аллаха и говорим с Ним, и все, что он вкладывает в наши души, – истина». 

 

Неудивительно, что ранних суфиев преследовали как злейших еретиков. Их пытали, сажали в тюрьмы, предавали мучительной смерти. Крупнейшие представители раннего суфизма: аль-Халладж, Айн аль-Кузат, ас-Сухраварди, аш-Шалмагани – были четвертованы, распяты или сожжены на костре. Многие суфии старались скрывать свое учение или излагать его аллегорически. Шейх Джунайд часто говорил иносказательно и обильно насыщал свои труды цитатами из Корана и хадисов. Несмотря на это, его тоже обвинили в ереси, и ему с трудом удалось оправдаться.

 

Но суфизм вопреки всем гонениям только разрастался и набирал силу. Что бы ни говорили халифы и улемы, для многих мусульман он был образцом предельно искренней веры, выражавшейся не только внешним благочестием, но и всей жизнью человека. Мусульман поражали слова и поступки суфиев, они видели в них святых людей, подвижников, героев веры, приближенных к Богу.

В конце концов, почитание и восхищение суфиями выросло до такой степени, что захватило даже иноверцев. Когда в Ширазе в 981 году умер глава суфиев, за его гробом шли не только мусульмане, но и христиане с иудеями.

[Лезгин-999]

Джунайд и его ученики

В Багдаде самым известным суфием был Джунайд, сын стекольщика и торговец шелком. Он неплохо зарабатывал торговлей, но вел сдержанный и скромный образ жизни и мало ел, хотя при этом был толст. 

К суфизму его привел пусть аскета. «Суфийский путь открылся мне не через бесполезные разговоры или диспуты, – говорил он, – а через голод и бессонницу, через отказ от мира и отказ от того, что мне нравилось и что удовлетворяло мое воображение». Каждый человек, утверждал Джунайд, греховен уже изначально, просто потому, что он есть. Как-то он спросил у Аллаха, за что ему было послано какое-то трудное испытание, и тот ответил: «Нет большего греха, чем твое существование».

В учении суфизма Джунайд воплощал благоразумие, равновесие и трезвость. Он был против «опьянений», экзальтированных выходок и опрометчивых высказываний, которые часто практиковали другие суфии. Опираясь на  широкое толкование Корана, он пытался примирить суфизм с исламом. 

 

Отчасти ему это удалось: ученики Джунайда, Хасан Тонухи и Мухаммед Садафи, открыто проповедовали суфизм в мечетях. Но параллельно с этим и в той же среде развивался совсем другой полюс суфизма: экстатический, бескомпромиссный, враждебный миру, полный вдохновенной мистики и безумных озарений. Его воплощали два других ученика Джунайда – Абу Бакр Шибли и Мансур аль-Халладж.

Шибли

Отношения Шибли и Джунайда напоминали отношения монаха-послушника и старца. Когда Шибли поступил к Джунайду в обучение, тот обязал его целый год ходить на базар и продавать серу. Потом он еще год должен был просить милостыню, причем все, что он собирал, Джунайд отдавал другим ученикам, а Шибли приходилось голодать. Через год учитель допустил его прислуживать своим гостям, странствующим суфиям, и Шибли беспрекословно выполнял все их указания, говоря, что чувствует себя худшим из людей. 

Позже Шибли сам заставлял своих учеников проходить духовные практики: прожить несколько дней в пустыне без пищи и воды, совершить хадж в Мекку, ничего не взяв с собой. Ему говорили, что ученик в дороге может умереть, но Шибли отвечал: лучше погибнуть на трудном подъеме вверх, чем на легком спуске вниз.

 

Большинство арабов считали Шибли сумасшедшим. В состоянии экстаза он мог прыгнуть в реку или огонь. В такое время на него надевали цепи и сажали в сумасшедший дом. Когда его называли безумцем, он отвечал: не я, а вы безумны, — вы поймете это в Судный день. 

Он сыпал себе в глаза соль, чтобы не спать, и царапал до крови свое тело, говоря, что истина причиняет ему такую боль, что он не может ее выносить и вынужден наносить себе раны. Когда его одолевали плотские мысли, он хлестал себя сухим хворостом, который всегда держал в своей келье, или бился всем телом о стену. Он говорил, что хочет укрыться в горах, где его никогда бы не нашли.

 

Шибли проповедовал, что не нужно беспокоиться не только об этом мире, но и следующем. Он говорил, что хочет сжечь Каабу и сам Рай, чтобы люди любили Бога ради Него самого, а не ради обещанного блаженства. Он завидовал даже дьяволу, потому что тот получил свой «халат осуждения» из рук самого Бога. 

Аль-Халладж

Мансур аль-Халладж еще в юности отверг своих учителей и отправился в Багдад к Джунайду. Проучившись у него двадцать лет, он бросил все, порвал с суфиями и уехал из Багдада. 

Аль-Халладжа одолевала жажда мученичества и смерти. Он призывал убить его, чтобы пострадать за грехи людей. «О мусульмане, помогите же мне! Спасите меня от Бога! О люди, Бог дозволил вам законно пролить мою кровь – убейте же меня. Так и вы будете вознаграждены, и я обрету упокоение». В другой раз он вознес молитву: «Прости каждому – и накажи меня за их грехи». 

В поисках абсолюта аль-Халладж достигал озарений, в которой сливался с истиной и сам становился Богом. «Бабочка летит в огонь и сама становится огнем», – говорил он, а однажды, впав в экстаз, воскликнул: «Я – Аллах!». 

 

За это его обвинили в богохульстве. Джунайду по приказу халифа пришлось выступить в роли судьи и подписать своему ученику смертный приговор. Он написал: «Внешне мы признаем его виновным», – и попросил мусульман не мешать аль-Халладжу умереть, «ибо время истины еще не пришло». 

 

В 921 году аль-Халладж был казнен: ему дали пятьсот плетей и по очереди отрубили руки, ноги, язык и голову, после чего пропитали маслом и сожгли. Его учение произвело огромное впечатление на мусульман. Даже сто с лишним лет спустя его последователи еще ждали его воскресения и собирались на берегу Тигра у позорного столба, где висело его тело, надеясь, что он вернется.

[Лезгин-999]

Кто не знает суфизма, тот не знает ислама. Начиная с 12 века, это — главный и решающий стержень всей духовной и повседневной жизни мусульман. 

Власть большинства мусульманских правителей держалась именно на суфийских орденах. Огромная часть поэтов, писателей и философов  была настроена про-суфийски или прямо исповедовала это учение. Гораздо легче перечислить имена известных мусульман, которые не имели никакого отношения к суфизму, чем тех, кто был так или иначе к нему причастен.

Что такое сам суфизм, сформулировать не так-то просто. Он одновременно очень доступен и очень сложен. Если говорить совсем коротко, то это смесь религиозной мистики с аскетизмом. Звучит знакомо, не правда ли? Как раз на таком союзе были основаны многие религии и философские школы, начиная с самых древних.

Действительно, у суфизма можно найти прямые параллели с буддизмом, даосизмом или христианским монашеством. Гностики, манихеи и неоплатоники тоже без труда обнаружат с ним внутреннее сродство. 

Сам по себе суфизм не привнес в копилку человечества ничего нового. Все, что было характерно для этого течения: понятие «пути», отвержение всего мирского, обеты бедности и безбрачия, религиозные братства, мистические действа, – уже встречалось и раньше. Можно сказать, что это общие черты определенного типа религиозной жизни, которая сплошь и рядом пробивает себе путь даже в самых не приспособленных к нему вероучениях. 

Именно так и произошло с исламом: он начинался как очень активная и земная, далекая от всякой аскетики и мистики религия, а в итоге пришел к крайним формам экстатической и иррациональной веры, которой может позавидовать любой эзотерик. 

Уникальность суфизма связана с тем, что он возник на исламской почве и развился в среде мусульман. Это учение несет на себе явный и глубокий отпечаток ислама — хотя при этом остается чисто мистическим течением, гораздо более близким к другим эзотерическим школам, чем к самому исламу. 

Какие бывают суфизмы

Мусульманский суфизм многолик, разнообразен и противоречив. Можно назвать как минимум два суфийских течения, пересекавшихся друг с другом и с официальной доктриной ислама в самых разных сочетаниях и вариантах. 

Сторонники первого направления стояли ближе к традиционной вере и делали упор на медитацию, духовное очищение и строгую аскезу. Они считали, что суфийские упражнения — необходимый этап на пути постижения Творца. 

Приверженцы второго полагали, что любая практика в принципе бесполезна. Лучше просто разом отбросить все земное, включая собственный разум, и достигнуть Бога одним прыжком «безумной веры». 

Два этих течения разделялись, кроме всего прочего, и национально-географически: западный суфизм был более трезвым и правоверным, а восточный – отчаянно мистическим и экстатическим. Именно на Востоке появились дервиши и заразили своей экзальтированной верой даже благоразумных турок.

С течением времени суфизм сильно менялся и приобретал новые формы. Сначала он выглядел как небольшой круг единомышленников, проповедовавших мистические озарения и суровый аскетизм. В это время возникли первые суфийские общины – ханаки, еще не скованные никакими правилами и уставами. Это был просто кружки учеников, собиравшихся вокруг авторитетного учителя. 

Двумя-тремя веками позже, в эпоху сельджуков и монголов, появились более строгие суфийские «братства». Они были основаны на так называемом тарике – уставе и методе, который превратил свободные общины верующих в четко организованные общества. 

Мистические метания суфиев к этому времени почти закончились, полностью подчинившись исламской ортодоксии. Зато в суфийской практике, наоборот, вопреки мусульманской традиции утвердились разные формы коллективного экстаза.

Наконец, в эпоху османов суфийское учение отлилось в форму таифы – ордена, связанного строгой дисциплиной и беспрекословным послушанием своему руководителю. В братствах суфиев воцарилась жесткая, почти военная иерархия, которая пронизывала сверху донизу всю общину. 

Во главе ордена теперь стоял шейх – посредник между братьями и Богом, обладавший личной святостью и передававший ее по наследству. В этом святом учителе сосредотачивалась вся благодать и вся мистическая суть суфийской веры, когда-то призывавшей к прямому общению между тварью и Творцом. 

К XVIII веку течение суфизма окончательно слилось с ортодоксальным суннизмом, а вольный и мятежный дух суфиев исчез, сменившись полным подчинением шариату и государственным властям.

[Веро]

salam Lezgin

как поняла СУФИЗМ больше фолософия чем религия

[Лезгин-999]

24 минуты назад, Веро сказал:

salam Lezgin

как поняла СУФИЗМ больше философия чем религия

Салам.

Именно так.

Там больше космоса, астрала, нирваны, самопознания, отрешённости нежели религии.

[Лезгин-999]

Две школы – пьяная и трезвая

 

Что такое учение суфизма, объяснить трудно, если вообще возможно. Шейх аль-Газали говорил, что суфизм не поддается никакому изучению, да и не нуждается в нем. Для пьющего важно быть пьяным, а не понимать, что такое пьянство; так и для верующего главное любить Бога и «хмелеть» от истины, а не рассуждать о том, в чем она состоит. 

Поэтическая параллель между мистическим экстазом и опьянением в суфизме встречалась очень часто: считалось, что в обоих случаях человек обретает блаженство, выходя за свои естественные пределы. На той же аналогии была основана и знаменитая суфийская лирика, где восхваление вина и любовной страсти понималось сразу в двух планах — религиозном и житейском. Если мудрец, например, писал, что напился до безумия, это означало, что он отказался от разума ради Истины. А если суфий воспевал плотские наслаждения, то его слова следовало толковать аллегорически, как слияние души с Богом.

На арабском говорят не «суфизм», а тасаввуф —  термин, который означает путь искупления грехов, духовного просветления и восхождения души к Аллаху. В конце этого пути личность человека полностью исчезает, растворяясь в Боге. 

Для суфиев вся суть отношений Бога и человека была отражена не в догматах и учениях, а в чуде мираджа – вознесения пророка Мухаммеда к престолу Аллаха. На самом деле, суфизм вообще не имел никакой теории: это был просто набор практик, позволявший достигать абсолютного знания через откровение и экстаз. Его называли разными именами: тарикат, риайа, сулук, мазхаб, – но по содержанию толки суфизма мало отличались друг от друга, расходясь только в способах и методах достижения одной и той же цели. 

Джунайди и бистами

Все огромное разнообразие тассавуф можно свести к двум основным школам: иракской и хорасанской. Чаще всего их называли джунайди и бистами, по именам их учителей-основателей — Джунайда аль-Багдади и Байазида аль-Бистами. 

Метод, принятый в иракской школе джунайди, был постепенным или «трезвым». К мистическому озарению здесь продвигались медленно, длительными медитациями и самосозерцанием. Душа проходила как бы долгий процесс очищения сквозь фильтры последовательных испытаний: покаяния, нищеты, покорности, терпения и т.д. Созерцание (мушахадат) и самообуздание (муджахадат) шли рука об руку, дополняя и поддерживая друг друга. 

Один из последователей этой школы, шейх Сахль аль-Исбахани, говорил, что без самообуздания невозможно спасение: второе является следствием первого. Сахлиты и сходные с ними течения больше всего полагались на строгость аскезы, на постоянное повторение имени Аллаха, на «тихую молитву» и другие методы достижения внутренней сосредоточенности и духовной чистоты. Даже растворение в Боге «джуйнайдисты» понимали только как первый этап просветления, после которого человек должен снова «прийти в себя» и вернуться в мир, чтобы служить людям.

Бистами, или школа «опьянения», наоборот, считала, что аскетическая практика не нужна и бесполезна. По сути дела, любые человеческие усилия тщетны: спастись можно только по Божьей милости. 

В кругах бистами был особенно популярен «вахдат аль-вуджуд» – теория Ибн Араби о том, что весь мир един и находится внутри Бога. Многие суфии из этого выводили, что можно очень быстро добиться слияния с Богом, не проходя никаких стадий и этапов, а просто отрицая все существующее внутри и вне себя, кроме Бога. Иначе говоря, что для суфиев нужно меньше аскетики и больше экстаза. 

Вместо аскетических подвигов в братствах этого толка опирались на восторг (галаба), упоенность (сукр) и растворение в Боге (фана). Чтобы прорваться к божественному свету, участники мистических радений опьянялись танцами, исступленными движениями и криками, наподобие русских хлыстов. Такой практики придерживались и знаменитые братства дервишей, которые со временем стали почти синонимом суфизма.

Этот чисто мистический подход был особенно популярен в Индии, где его проповедовала суфийская школа шатарийа. Позже он распространился по всей Юго-восточной Азии, иногда сливаясь с учением йоги. 

Его приверженцем казалось, что вот-вот наступит великое мистическое братство, когда все иллюзорные перегородки и границы на земле исчезнут и повсюду воцарится вечная гармония. Так появилась на свет идея сулх-и-кулль, или «всеобщего примирения» всех религий и учений, которой придерживались некоторые суфии в качестве конечного идеала истории и бытия. 

Но оба варианта тасаввуф, несмотря на разницу их методов, не враждовали и не спорили друг с другом, признаваясь одинаково правильными и допустимыми. В большинстве суфийских братств использовали сразу обе практики: духовные упражнения и послушничество сочетались с мистическими действами. 

Сторонники джунайди, правда, иногда критиковали чересчур увлекавшихся мистицизмом братьев, говоря, что гораздо лучше сохранять трезвость, самоконтроль и здравомыслие, а не поддаваться иллюзиям и не терять представление о реальном мире. Но все суфии признавали, что в высшем состоянии разница между трезвостью и опьяненностью стирается: остается только Бог.

[Лезгин-999]

Знаменитые исламские поэты. Руми – «танцующий шейх», создавший орден дервишей

 

Трудно сказать, в какой из своих ипостасей Джелаладдин Руми был знаменит больше – поэта или суфийского шейха. Почитатели называли его просто Мавлана – «Наш господин» – и утверждали, что он был потомком первого халифа Абу Бакра, сподвижника и тестя пророка Мухаммеда.

Его отец, известный шейх Баха ад-Дин по прозвищу «султан ученых», передал ему по наследству свою должность хатиба – проповедника в мечети. Со временем и сам Руми стал известным богословом, имевшим право толковать шариат и выпускать фетвы. Скорей всего, он продолжал бы и дальше идти по пути всеми уважаемого муфтия, если бы однажды в его городе не появился бродячий суфий по имени Шамс Тебрези. 

Это встреча полностью перевернула жизнь и мировоззрение юноши. Есть легенда, что при знакомстве с поэтом Шамс бросил все его книги в реку, а потом сухими вытащил из воды: это явное чудо поразило молодого муфтия. После первой беседы они уединились в доме и, по преданию, разговаривали сорок дней подряд. 

 

«Летучий» Шамс, как его называли современники, был необычным суфием, стоявшим вне всяких соглашений и общин. Он не только странствовал по свету, но и таинственно «исчезал», чтобы через некоторое время появиться снова. Его проповеди были загадочны, разговоры сбивали с толку, а изречения звучали странно и порой кощунственно. «Я произношу слова, которых не понимаю ни сам, ни остальные», – признавался он. 

Но Руми верил, что его новому другу «открыты тайны Пророка», в то время как другие спорят только о словах. Когда Шамс пропал окончательно, поэт долго искал его в разных городах и говорил, что отдал бы свою душу, лишь бы встретить его снова. Поиски продолжались до тех пор, пока Руми не осознал, что на самом деле искал самого себя и что Шамс и он – одно и то же лицо. Окрыленный этой истиной, он вернулся домой и занялся литературным творчеством, подписывая свои стихи именем пропавшего учителя.

К этой судьбоносной встрече, по сути дела, и сводится вся биография Руми. О его дальнейшей жизни мало что известно. Со временем вокруг него стала складываться община, которой он никогда не пытался предать никакой стройной формы. Участники кружка просто собирались вместе, молились, пели стихи своего учителя и много танцевали. 

Руми, которого даже стук ювелирных молоточков заставлял пускаться в пляс, считал, что танец освобождает душу от тела. Дервиши в его общине вертелись вокруг своей оси, как юла, не прикасаясь друг к другу и не меняя положения головы и рук, одна из которых неизменно указывала вверх, а другая вниз. Только их белые юбки – теннуре – воланами взлетали вверх. 

«Ведь я — душа любой души»

В поэзии Руми проявил себя мастером первой величины. Он писал немного, но среди его книг не было случайных и пустых вещей. Все, что он создавал, шло из душевной глубины и несло в себе внутреннюю силу, основанную на лично пережитом опыте. 

Руми сочинял касыды, газели и рубаи, но фундаментом его поэтической славы стала большая поэма «Маснави» — «Двустишия». Этот сборник суфийских притч, несмотря на их назидательный смысл, полон теплой атмосферы благожелательности и доброты. Вместо строгих поучений Мавлана скорей по-дервишски «вертится» и «пляшет», перемежая ненавязчивые наставления с иронией и юмором. 

Вот одно из характерных для него стихотворений:

Отца какой-то мальчик провожал

На кладбище и горько причитал:

«Куда тебя несут, о мой родной,

Ты скроешься навеки под землей!

 Там никогда не светит белый свет,

Там нет ковра, да и подстилки нет!

Там не кипит похлебка над огнем,

Ни лампы ночью там, ни хлеба днем!

 Там ни двора, ни кровли, ни дверей,

Там ни соседей добрых, ни друзей!

О, как же ты несчастен будешь в том

Жилье угрюмом, мрачном и слепом!»

 Так в новое жилье он провожал

Отца и кровь — не слезы — проливал.

 «О батюшка! — Джуха промолвил тут. —

Покойника, ей-богу, к нам несут!

Все как у нас: ни кровли, ни двора,

Ни хлеба, ни подстилки, ни ковра!»

(Пер. Владимира Державина)

Поэзия Руми хороша тем, что очень мало похожа на чисто философскую лирику. Она не описывает мистические экстазы и не поражает красочными оборотами. В его стихах нет никакой декоративности, зато они всегда полны смысла и мысли. Это не просто литература, а живая и плотная духовная пища, которая может всерьез питать и утешать страждущих. 

В голосе Руми звучит удивительная бодрость и уверенность человека, который нашел в своей жизни прочные основы счастья и делится ими со всеми, кто хочет их принять. Даже о смерти он пишет без сожаления и с улыбкой, приглашая всех повеселиться на своих похоронах.

Для моих похорон

Призовите барабанщиков,

Бейте в кимвалы и бубны,

Ступайте к моей могиле, приплясывая,

Радостные, счастливые, опьяненные.

Пусть люди знают, что друзья Бога

Отбывают со счастливой улыбкой

К месту встречи.

По мнению Руми, скорбеть не о чем, поскольку со смертью ничего не кончается, а, наоборот, только начинается. «Смерть – это вода жизни, спрятанная в темноте».

О все, кто рожден! Когда смерть постучит в вашу дверь,

Не пугайтесь!

Смерть – второе рождение для тех, кто влюблен.

Так рождайтесь, рождайтесь!

Человек, говорил он, это не капля в океане, а океан в капле – «вселенная, таящаяся в теле длиной в полтора метра». На самом деле, люди уже и сейчас живут в вечности и блаженстве, и только пыль, покрывающая нас на дороге жизни, мешает нам это разглядеть. 

Руми не связывал себя ни с какой религией и вообще ни с какими человеческими понятиями. Он писал, что даже с первым человеком – Адамом у него нет ничего общего. 

О правоверные, себя утратил я среди людей.

Я чужд Христу, исламу чужд, не варвар и не иудей.

Я четырех начал лишен, не подчинен движенью сфер,

Мне чужды запад и восток, моря и горы — я ничей.

Живу вне четырех стихий, не раб ни неба, ни земли,

Я в нынешнем, я в прошлом дне — теку, меняясь, как ручей.

Ни ад, ни рай, ни этот мир, ни мир нездешний — не мои,

И мы с Адамом не в родстве — я не знавал эдемских дней.

Нет имени моим чертам, вне места и пространства я,

Ведь я — душа любой души, нет у меня души своей.

(Пер. Д. Самойлова)

Но, не будучи никем и ничем, он является сразу всеми и всем:

Я – пылинка в солнечном луче и целое солнце.

Утренний туман и вечерний бриз.

Мачта, кормило, киль и кормчий

И риф, о который разбился корабль.

Дерево и попугай в его ветвях.

Молчание, мысль и голос.

Я – ось мирозданья и кольца галактик.

Я – все сущее и ничто.

Благодаря такой райской широте Руми был лишен любой предвзятости и ограниченности в отношении людей. Его двери были распахнуты для всех.

Приходите опять, пожалуйста, приходите опять.

Кто бы вы ни были,

Верующие, неверующие, еретики или язычники.

Даже если вы уже обещали сто раз

И сто раз нарушили обещание,

Эта дверь — не дверь безнадежности и уныния.

Эта дверь открыта для каждого,

Приходите, приходите, как есть.

Руми умер от лихорадки в возрасте 65 лет. Перед этим в окрестностях города прошло сильное землетрясение, и поэт шутил, что земля по нему изголодалась. После смерти Руми его сын Султан Валад, основываясь на духовном авторитете и учении отца, основал братство «вертящихся дервишей», ставшее одним из самых известных суфийских орденов в исламе. 

Изменено 20 ноября, 2022 пользователем Лезгин-999

[Лезгин-999]

Кто такие захиды и чего они хотели

 

Воздержание (по-арабски зухд) — понятие, знакомое любому мистику и анахорету. Точно так же, как буддийские йоги или христианские подвижники, мусульманские захиды боролись сами с собой — со своей плотской, нутряной сущностью, воплощавший в себе зло и тяжесть низменных страстей.

Молитва суфия в Медине

Суфии называли эту сущность нафс — подразумевая под ней низшую, животную природу человека. Ей противопоставляли рух – чистый дух, вдунутый в Адама непосредственно Создателем. 

Борьба с нафс была постоянным и необходимым условием восхождения души к Аллаху. Если видимый мир – лишь завеса, отделяющая нас от божественной истины, то самая главная из завес – наша животная природа. Человек должен прежде всего осознать собственную греховность и избавиться от нее: только так он сможет достичь Бога. 

 

Суфии часто видели свою низшую душу воочию, в виде каких-нибудь животного или зверька. Рассказывали, что у одного она выпрыгнула из горла в виде лисенка, другому, наоборот, желтым псом запрыгнула под платье и исчезла, перед третьим предстала в образе змеи. 

Сущность низшей души нельзя было уничтожить, ее можно было только укротить. Поэтому, когда какой-то дервиш начал топтать выскочившего из него лисенка, тот только увеличивался в размерах. Шейх Хаввас предупреждал своих учеников: держите в узле свою плоть, она может изменяться триста шестьдесят раз на дню, чтобы поймать тебя в ловушку своих желаний. 

Кролик с головой человека. Миниатюра из "Книги чудес"

Низшая душа всегда управляется грубыми плотскими страстями: собственно, сам  дьявол и есть наши страсти и низшая природа. Вот почему человек должен день и ночь бороться со своими вожделениями. «Удивительно, что люди ходят в мечеть, чтобы навестить Бога, – говорил Джунайд. – Победи свои страсти, и сразу будешь с Ним!». 

Но своими силами это сделать невозможно: только сила Божья способна их победить. Поэтому надо вручить себя Богу через смирение, отвержение самого себя. Это требование написано почти под диктовку христианских монахов-аскетов, которые нередко вызывали в суфиях чувство восхищения. «Удивительно, что Аллах дает праведность даже столь заблуждающимся!» – восклицал один из них о монахе, подвизавшемся в келье семьдесят лет. 

 

Правда, суфии считали, что монахи предаются своим аскетическим подвигам только из тщеславия. Сами они говорили, что не нужно делать никаких особенных усилий, поскольку невозможно изменить то, что предопределено Аллахом. 

Дервиш Абу Али однажды решил оскопить себя бритвой, чтобы уничтожить источник похоти, но Аллах остановил его, сказав: разве не все твои органы принадлежат мне? Если ты сделаешь это, я вложу стократ больше похоти в каждый твой волос. 

Бедность

Первое, что делал мусульманин, встав на путь суфизма, – это давал обет бедности. 

Почитание нищеты (факр) и нищих (факир) в исламе было популярно еще во времена Пророка. В мединской мечети тогда жили добровольные бедняки, которые не заботились о пропитании, а только молились Аллаху и верили, что Он их прокормит. Пророк говорил: «Бедность правоверного раба божьего украшает его больше, чем хороший повод — голову лошади». 

В учении тасаввуф быть суфием и быть факиром по смыслу означало одно и то же: дискуссии о том, что лучше, нищета или чистота, были лишь спором на словах. 

Владеть хоть чем-нибудь для дервиша считалось несчастьем: приобретая любую вещь, он сам оказывался у нее в плену. «Суфий ничем не владеет, и ничто не владеет им», – наставляли учителя. Некоторые суфийские шейхи, перефразируя Коран,  утверждали, что богатый ближе к аду, чем к своей яремной вене.

 

Другие суфии говорили: чтобы достичь Бога, дервишу надо выбросить даже разбитый кувшин и рваное одеяло. Когда Абу Абдаллаха ибн аль-Джалла спросили о сути бедности, тот ответил: «Махни на все рукой и скажи: «Господь мой — Аллах!» 

Портрет суфия. XVII век.

Настоящий суфий не заботился не только о своем имуществе, но и о самом себе. Сахл ибн Абдаллах говорил: кровь суфия можно пролить безнаказанно, его имуществом можно пользоваться свободно. Разбойники, грабившие людей на дороге, порой смеялись: мы занимаемся тем же, чем и суфии, – освобождаем людей от бремени земного. 

Как и в христианстве, бедность в суфизме понимали очень широко – не только как отсутствие материальных благ, но и как осознание своей духовной нищеты перед Богом, невозможности иметь ничего своего, поскольку все создано Творцом. Факир вообще не различал между богатством и бедностью, между этим миром и иным: он выпадал и из того, и из другого, разрывая все связи с людьми и созерцая только Бога. 

 

«Кто добрался до сущности, – писал один из суфиев, – тот отвратил взгляд от всего сотворенного и, полностью самоупразднившись, взирая лишь на Всеединого, поспешил к полноте вечной жизни». Нищ не тот, у кого ничего нет, а тот, кто свободен от желаний и вообще всех «форм бытия». Все сущее – не Бог, поэтому надо его отвергнуть. 

Милостыня

Если суфий нищ духом, то есть по «божественному принуждению» (мутзарр), то должен ли он принимать подаяние? На это в суфизме отвечали по-разному.

На практике очень многие дервиши собирали деньги для себя или своей общины. Оправдывалось это тем, что собранные средства нужны для помощи нуждающимся и что любой человек, у которого ты просишь подаяние, – лишь посредник между тобой и Богом, поэтому суфий получает помощь от самого Аллаха. 

Попрошайничество одобрялось и как аскетическая практика, поскольку ослабляло голод и освобождало ум от забот для служения Богу. Кроме того, подаяния были полезны для самоуничижения и освобождения от гордыни. 

Высказывалось и такое мнение: раздача милостыни позволяет братьям-мусульманам проявить милосердие и выплатить обязательный закат. Получалось, что нищий суфий принимает подаяние не столько потому, что оно нужно ему самому, а чтобы помочь богатому выполнить свой долг перед Аллахом. Принимающий милостыню стоял выше того, кто ее давал.

Некоторые суфии, уничижая себя,  просили подаяния в намерено грубой форме — чтобы никто не обвинил их в том, что они профессионально живут за счет других. Многие предпочитали вообще не принимать помощи даже в самых крайних обстоятельствах. 

Шейх Карани однажды отказался от подаяния, сказав, что у него есть два дирхема. «И насколько их тебе хватит?» – с улыбкой спросил подававший. «Если ты гарантируешь мне, что я проживу дольше, то я возьму деньги», —  ответил мудрец. 

 

Подавая милостыню сами, шейхи проявляли редкую щепетильность. Они не давали денег просящим в руки, а клали их на землю: иначе в момент подаяния их рука оказалась бы сверху, а это выглядело бы так, словно они сами выше просящего, что могло бы его унизить. 

Другие суфии просто плакали, если кто-нибудь просил их о помощи. «Я не позаботился об этом человеке, — говорили они, — и вот теперь он вынужден униженно просить о милости!»

[Веро]

т.е. суфий должен постоянно самосовершенствоваться ?

[Лезгин-999]

1 час назад, Веро сказал:

т.е. суфий должен постоянно самосовершенствоваться ?

До последнего вздоха

[gasiga]

22 hours ago, Лезгин-999 said:

Я произношу слова, которых не понимаю ни сам, ни остальные», – признавался он

Я тоже так делаю 

[A...]

@Суфий ваша тема )

[Лезгин-999]

Суфии - исламские монахи

 

Всю свою жизнь суфии занимались тремя вещами: молились, постились и бодрствовали. Так же, как монахи-христиане, они отказывались от всех земных радостей и давали обеты молчания и безбрачия, чтобы, отрекшись от мира, подготовить свою душу к слиянию с Богом. 

Шейхи объясняли, что тасаввуф — это путь добровольных горестей и испытаний, в которых закаляется душа. Суфизм — область нищеты и скорби, а не комфорта и богатства. 

Когда у двух захидов, спасавшихся в пустыне, кто-то попросил духовной помощи, они ответили: «Мы те, кто страдает, а не те, кто помогает». 

Ибрахим Адхам в молодости был царем в Балхе. Однажды ночью он услышал, как кто-то ходит по крыше, и крикнул: кто там и что вы делаете? Ему ответили: «Ищем пропавшего верблюда». Царь удивился и спросил: как верблюд мог оказаться на крыше? «Так же, – ответили ему, – как ты можешь надеяться спастись, предаваясь пирам и одеваясь в царские одежды». После этого Ибрахим ушел из дворца и девять лет прожил в пещере в дремучем лесу, откуда выходил только по пятницам, чтобы собрать хворост и продать его на базаре.

Суфии не уставали напоминать, что Бога можно встретить только в страдании, взывая к Нему, как утопающий взывает о помощи. Шейх Фузайл говорил: тем, кого Бог любит, он посылает страдания, а кого не любит – земные блага. На лице самого  Фузайла тридцать лет не было улыбки: «Рай – не место для слез, а мир – не место для смеха». Он утверждал, что хотел бы заболеть, чтобы остаться наедине с Богом и все время молиться.

Многие суфии, заболев, отказывались просить Аллаха о здоровье: как можно молиться о выздоровлении, если Бог хочет, чтобы я страдал?

Если Аллах не давал скорбей, суфии добровольно брали на себя испытания и тяготы, доходившие порой до самоистязаний. Так, Ибрахим Адхам однажды дал обет совершить паломничество в Мекку, совершая намаз на каждом шаге своего пути: чтобы добраться таким образом до Каабы, ему потребовалось 14 лет. 

Еще один святой, желая наказать свое тело, подвешивал себя на дереве вниз головой. Другой захид отрубил себе ногу за то, что испытал похотливое желание, услышав шаги женщины.

Под зухд суфии понимали не только самоограничение, но и отвержение мира как такового. Тот, кто предан Богу, должен считать мир своим врагом, и наоборот. Если верующий любит Бога, он не любит то, что Им сотворено: надо любить Творца, а не Его создания. 

Как-то Бистами в саду восхитился красивым яблоком, но глас Божий сказал ему: тебе не стыдно награждать яблоко похвалой, достойной Меня? Тогда в наказание себе святой совсем перестал есть яблоки и вдобавок сорок дней заставлял себя не испытывать радости во время молитв.

В самом предельном случае внешний мир следовало просто не замечать, как будто его вообще не существовало. Про того же Бистами рассказывали, что перед молитвой он затыкал все щели в доме, чтобы его не отвлекал никакой шум. Живя у своего наставника, он не знал, как расположена мебель в его комнате, потому что никогда не поднимал голову и не смотрел по сторонам. 

В обществе других людей он предпочитал сидеть, опустив голову и зажав ее между коленями, и ни с кем не разговаривал, только иногда вздыхал.

Еда, сон, молчание

Про суфиев говорили, что они «едят как тяжело больные, спят как сокрушенные горем и говорят как лишившиеся детей».

Самым опасным грехом для новоначальных считалось чревоугодие, и с ним боролись особенно тщательно. Питаться было нужно так, чтобы только поддерживать в себе жизнь. Рассказывая про обед в одной суфийской общине, аль-Максиди писал, что братья не ели ничего, кроме измельченных желудей, смешивая их с диким ячменем и подслащивая медом. 

Некоторые суфии считали, что лучше «напиться допьяна, чем наесться до отвала»: пьяный более безобиден и меньше одержим желаниями, сытый же хочет себя ублажить. Наевшегося досыта обуревают страсти, и вообще, есть досыта – это животная черта. «Кто думает о том, что попадает в его живот, достоин лишь того, что из него выходит», – замечал аш-Шафии. 

В тарикатах соблюдали сорокадневные посты, которые были для суфиев суровым испытанием. В этот период они не только ограничивали себя в еде, но и уединялись в темных и узких кельях, где можно было спать только сидя, не вытягивая ноги. Самые строгие наставники запрещали постящимся разговаривать и видеться с братьями. Во время поста количество пищи с каждым днем все больше сокращалось, а в последние трое суток дня голодовка становилась полной. 

На сон – еще одну неизбежную человеческую слабость – в суфийских общинах смотрели по-разному. Одни учителя утверждали, что со сном нужно бороться, ибо он – признак небрежения. Другие возражали, что сон – благо, поскольку во сне человек бездействует и не грешит ни словом, ни поступком, а грехи его не записываются. Если ты грешник, говорили они, лучше спи, чтобы не грешить хотя бы во сне, а если праведник – бодрствуй, чтобы угождать своей праведностью Господу. 

Шах Шуджа из Кирмана не спал сорок лет подряд, потом заснул и увидел во сне Господа. С тех пор он старался всегда спать, надеясь снова удостоиться такого же видения. 

«Безумный» Шибли колол себе веки иглой, чтобы не заснуть ночью.

«Дервиш». Худ. Кемаль ад-Дин Бехзад. Ок. 1500 г. Частная коллекция.

Еще одним важным шагом на пути спасения был обет молчания. Пророк говорил: кто хранит молчание, тот спасен. Джунайд добавлял: знающий Бога – нем. «Суфизм – как болезнь, которая начинается бредом, а кончается молчанием», – писал аль-Кушайри. 

Болтливый язык, как вино, опьяняет ум, и тот, кто к нему пристрастился, уже не может от него воздерживаться. Чтобы бороться с этим пороком, говорить надо только по необходимости, не открывая рот без повеления или вопроса, а если его получил – ограничится прямым ответом на вопрос. В самом строгом случае вслух позволялось произносить только исповедание веры, молитвы и благодарение Богу – и то лишь потому, что так повелел Аллах. 

 

[Лезгин-999]

Что лучше – целомудрие или брак?

Обет целомудрия был у суфиев не в чести: большинство суфийских школ думали, что брак и безбрачие одинаково хороши. Последователь тасаввуф должен был сам выбирать, что ему ближе, – воздержание или женитьба. 

Брак больше подходил для тех, кто любил общение и не мог воздерживаться от похоти, а безбрачие – для тех, кто склонялся к уединению и имел силы для воздержания. В любом случае, брак являлся сунной, поскольку был освящен обычаем Пророка.

На пути к Аллаху гораздо важней было не соблюдать целомудрие, а не потакать своим желаниям. Похотливые желания закрывали подвижникам врата к Господу. Шейх Джили однажды забыл весь Коран только потому, что посмотрел на красивую еврейку. 

 

Несмотря на это, в суфийских общинах часто встречалось мнение, что лучший суфий – неженатый, если его сердце свободно от похоти. В пример целомудрия обычно приводили Юсуфа (Иосифа) или Ибрахима (Авраама): первый воздержался от утоления желания с Зулейхой, а второй, будучи женатым, продолжал служить Господу так, словно был неженат. 

Ибрахим Хаввас с похвалой писал о неких молодоженах, которые в первую брачную ночь решили до утра благодарить Аллаха за дарованное им счастье и не притрагиваться друг к другу. То же повторилось на следующую ночь, на третью и т.д.: так они прожили в целомудрии шестьдесят пять лет.

Адам и Ева. Миниатюра «Манафи аль Хайаван» Ибн Бахтишу Марага, 1294-99 г г Библиотека Пирпонта Моргана, Нью-Йорк.

Для борьбы с похотью у суфиев имелось два сильных средства: земное и небесное. Земное заключалось в том, чтобы подавлять похоть с помощью голода. Ахмад Хаммади говорил, что притесняет свою плоть так, что для нее ломоть хлеба – все равно что тысяча гурий. Но еще лучше средство небесное – это страх Божий и самозабвенная любовь к Господу, которая вытесняет все остальное. 

 

Возражая против брака, некоторые суфии ссылались на то, что в «наше время» невозможно найти жену с умеренными требованиями и поэтому лучше выбирать безбрачие, следуя заповеди Пророка: «В последние времена лучшими из людей будут те, чьим спинам легко», – то есть живущим без семьи. Когда у одного дервиша спросили, почему он не женится, он ответил: «Потому что у меня нет сил бороться с двумя дьяволами».

Суфиям иногда напоминали слова Пророка, что ему по душе три вещи: благовония, женщины и молитвы. Суфии на это возражали: да, они были ему по душе, но занимался-то он нищетой и самообузданием. Надо следовать его делам, а не потакать себе, ссылаясь на Пророка. 

Из-за женщины пал Адам, из-за женщины Каин убил Авеля и т.д. Все распри в мире происходят из за женщин. Поэтому суфизм основан на безбрачии, а брак – потрясение основ веры.

Медитация суфия. Индия, ок. 1630 г. Британский музей, Лондон.

Но если дервиш все-таки вступал в брак, он должен был не потворствовать чувственным удовольствиям и помнить о том, что супружество дается для двух вещей: уберечься от незаконного с помощью законного и произвести на свет ребенка. Следовало также молиться о том, чтобы этот ребенок был «верующим и понятливым» и не отвращал его помыслы от Бога.

Наиболее проблемным для суфиев был именно брак с детьми. Дервиши говорили: кто женится, тот покидает сушу и садится в лодку, а после рождения ребенка эта лодка тонет. В самом деле, как может суфий может любить жену и детей, если он должен любить только Бога? 

 

Шейх Фузайл, например, был женат, но никогда не проявлял любви к сыну, считая, что две любви – к ребенку и Господу – не могут уживаться в одном сердце. А Райам только улыбался, когда на его глазах убивали сыновей: на все воля Аллаха. 

Ибрахим ибн Ахдам так боялся, что сын будет отвлекать его от мыслей о Боге, что однажды попросил в молитве убить или его самого, или сына. Выбор Аллаха пал на сына, и тот мгновенно умер. 

Другой суфий, Мухиб, тоже попросил Аллаха убить его дочь, потому что любовь к ней отвлекала его от любви к Богу. Девочка по его молитве упала с крыши дома и умерла: Мухиб возблагодарил за это Бога. 

[Лезгин-999]

Полное погружение

 

Арабское слово фана в буквальном смысле означает «полное отсутствие», «небытие». Так суфии называли состояние человека, в котором он перерастает существовать как личность и становится проводником Аллаха. 

Фана необходима, потому что самое главное препятствие между Богом и человеком – его собственное «я». Устремляясь к Богу, верующий все время спотыкается о самого себя, мешает себе идти, сосредотачиваясь на собственных желаниях и целях, пусть даже самых благих. 

Решить эту проблему можно, только осознав, что человек сам по себе не может делать ничего, кроме как  служить помехой на пути к Аллаху. Поэтому не надо ничего желать и ни к чему стремиться – надо лишь дать Богу действовать внутри тебя. Любая инициатива, попытка действовать от самого себя только отдаляет человека от Создателя: она сразу превращается в свою противоположность, в препятствие для спасающегося, даже если это борьба с грехом или истовая молитва.

 

Примеров таких «завес» в суфийской литературе приводилось множество. Когда Увайси аль-Карани – один из любимых «героев» суфизма  –  услышал, что какой-то дервиш целыми днями сидит в могиле, облачившись в саван и рыдая, он ответил: передайте ему, что могила и саван стали для него завесой между ним и Богом. 

Другой учитель говорил, что суфий должен раскаиваться даже в своем раскаянии, потому что и в нем человек обращается взгляд на самого себя, а не на Бога.  На самом деле, на свете столько же способов придти к Аллаху, сколько и людей, но все это пути от Бога к людям, а не от людей к Богу. Спасение не берется, а дается: Бога сначала встречают, а потом ищут. 

Пустота и полнота

В стремлении к идеалу суфии стремились полностью перестать быть кем-то или чем-то, даже пустым местом. Шейх аль-Ашкани восклицал: я жажду небытия, за которым нет бытия! Абу Йазид, когда в его келью постучали дервиши и спросили, здесь ли он, ответил: здесь нет никого, кроме Бога. 

Даже в повседневной жизни суфий, абсолютный покорный и «прозрачный» для Аллаха, не принимал никаких решений и не делал выбора – он только следовал воле Божьей. Если дервиш тонул, то не желал ни утонуть, ни быть спасенным: пусть решает Бог.

В поклонении Аллаху не могло присутствовать ничего своего, включая и желания спастись. Джунайд говорил, что тот, кто хочет попасть в рай, служит себе, а не Богу: «Я только раб, куда Он пошлет меня, туда и пойду». 

Хасан из Басры наставлял: надо терпеть не из страха перед геенной и поститься не для того, чтобы обрести Рай, а ради Самого Бога, не заботясь о себе и о том, что с тобой будет. Суфийка Рабийа молилась Аллаху так: «Если я почитаю Тебя, чтобы попасть в Рай, изгони меня из Рая; если я служу Тебе из страха перед адом, ввергни меня в ад». 

 

Нечто похожее говорил и аль-Джурджани: принятие Пути и отрицание Пути, его обретение и его утрата – все это только игра воображения. Человек не может выйти из темницы собственного разума. Он должен просто стоять, как раб в дверях, преисполненный повиновения хозяину. 

Шибли выражал то же самое более ярко: дервиш должен биться головой о порог, отделяющая его от Бога, пока Тот не услышит стук и не спросит, кто стоит за дверью.

Любовь и служение

Фана была связана не только со смирением и покорностью, но и с любовью к Богу. В тасаввуф последний шаг взыскующего истины – это целиком превратиться в любовь к Аллаху. Как любящий может думать только о предмете своей любви, так и суфий «в обоих мирах не видит ничего, кроме Господа». 

В суфийской притче одну старуху спросили: откуда ты идешь? – От Бога. – А куда? – К Богу. Примерно то же отвечал Ибрахим Хаввас, когда его спрашивали, в чем заключается цель его пути: «Я ищу Бога, который всегда со мной».

 

Язык любовной лирики очень хорошо подходил для экзальтированных суфиев. Всякий любящий стремится раствориться в своей возлюбленной, отрицая самого себя: он послушен той, кого любит, и с радостью выполняет все ее распоряжения, даже если они заставляют его страдать. Он страстно томится по ней и больше ничего не хочет знать в этом мире. 

То же самое суфии испытывали по отношению к Аллаху. От разлуки с Богом дервиши рыдали так, что их слезы наполняли водосточный желоб. Рабийа однажды увидела в небе гигантскую воронку из кровавых слез подвижников, которые не могли вынести даже мгновения без общения с Аллахом. 

В представлении арабов, проявившемся еще в узритской лирике, истинная, всепоглощающая любовь лишает разума, и суфии стремились именно к такой любви. Помешавшийся от страсти Маджнун думал только о своей возлюбленной и в каждом живом существе видел одну Лейли: точно так же и безумный от любви к Аллаху думает только о Боге и во всем видит только Бога. 

Джафар говорил: тайна истины открылась мне, когда я сошел с ума от любви к Богу. Бистами в состоянии экстаза произносил такие странные и непонятные вещи, что многие видели в нем безумца и еретика.

Очевидно, поэтому обычные предписания ислама или любой другой религии порой казались суфиям слишком формальными, маловажными. Ученик как-то спросил у Бистами: как можно, постигнув Бога, не служить ему? Бистами возразил: а как можно, постигнув Бога, служить ему? 

Один вздох дервиша в тоске по Богу стоит больше, чем сто лет богослужений. Вся его жизнь превращается в непрерывное служение перед лицом Аллаха, и ни на что другое у него не остается места. 

Суфийская литература полна примерами такого самозабвенного служения вере. Рассказывали, что один дервиш старался поменьше жевать, чтобы не тратить на это время, которое нужно для чтения Корана. Другой постоянно шевелил губами, произнося имя Аллаха, так что цирюльник не мог подстричь ему усы. 

 

Абу Хафс, работавший кузнецом, однажды услышал чтение Корана и так этим увлекся, что голыми руками достал из горна кусок раскаленного металла. А некий паломник в Мекке целый год созерцал Каабу, превратившись в бестелесное существо: не спал, не ел, не пил, не отправлял естественных нужд.

Многие святые шейхи постоянно пребывали в состоянии восторга и экстаза, за исключением того времени, когда молились: только в эти минуты они становились обычными людьми и могли выполнять предписания ислама.

[Лезгин-999]

Искусство достигать экстаза

 

Одной из самых ярких и самых спорных деталей в жизни дервишских орденов были мистерии или радения, выделявшие их среди других суфийских братств. 

Сами дервиши считали такие упражнения просто зикром, то есть ежедневным дополнением к обязательным молитвам. В Коране сказано: поминай Бога частым поминанием и прославляй Его утром и вечером. Следуя этому правилу, суфии ежедневно повторяли определенное число молитв, перебирая в руках четки. 

По сути дела, они творили «непрестанную» молитву, хорошо знакомую христианам-исихастам, – непрерывное поминание имени Бога, сливающееся с ритмом дыхания. Считалось, что при этом божественная энергия пронизывает произносящего молитву, преобразуя его. Такой безмолвный или «тихий» зикр называли столпом мистицизма.

Один из тихих зикров описан в суфийской книге. Надо скрестить ноги так, чтобы большой палец правой ноги касался вены в ямке левого коленного сустава. Сначала идет разминка – чтение молитв, пока «не раскроется сердце и не вознесутся небесные огни». Потом переходят к самому зикру: поворачивают голову к правому плечу и произносят ха, затем к левому и произносят ху, потом склоняют голову и произносят хайи. Все это непрерывно повторяется множество раз.

В разных школах и общинах зикр имел много форм и вариаций. Он мог быть общим или личным, тихим или громким, с особым дыханием, с музыкой, речитативами или танцами. Зикр не обязательно был музыкальным и словесным: некоторые приравнивали к зикру сорокадневное затворничество в келье (чилла, арбаин), другие – монотонное повторение одних и тех же фраз (хатм). У шиитов суфийские радения заменяли траурные шествия – самобичевание и плач по мученику Хусейну.

К зикру относили и самá – по-арабски это буквально значит «слышание». Это был уже не тихий, а громкий зикр, где большое значение играл слух: ритмические хлопки, возгласы и звуки. Ритуал сама устраивался во время хадра, или «присутствия», – общих собраний дервишей, проходивших после вечерней молитвы два-три раза в неделю. 

 

Подробных описаний сама не сохранилось. Очевидцы говорили, что на них читались стихи или имена Бога, цитаты из Корана, мольбы о заступничестве, восхваления Аллаха и Пророка. Для словесных излияний использовали «скрежещущую пилу» – особый способ чтения стихов во время радений, где поочередно использовали громкое гортанное ха и тихое шипящее хи. Иногда эти звуки переходили в лай или рычание. Участники действа били в барабаны и бубны, темп чтения и музыки ускорялся, дервиши раскачивались, кружились, прыгали, рвали на себе одежды. Во время сама Божественное излияние было так сильно, что некоторые ученики кричали, теряли сознание, даже умирали. Особенно сильно это действовало на новообращенных.

Традиционный ислам относился к сама скорей неодобрительно. Суннитская умма была против танцев и музыки. Халиф Омар хлестал кнутом тех, кто имел обыкновение слушать музыку, а Али назвал одну из певиц подругой дьявола. Пение и танцы суфиев многие сунниты порицали, считая их делом Иблиса. Некоторые говорили, что видели, как на сама вместе с учениками танцевали нагие демоны, обдавая их своим жарким дыханием.

 

Суфийские шейхи тоже были против танцев, но утверждали, что экстатические движения дервишей – вовсе не танец, хотя с виду они и похожи. Это внешнее сходство обманывает непосвященных: многие думают, что суфизм и есть танцы. Одни пытаются неумело им подражать, другие предают анафеме.

На самом деле, во время пения и плясок дервиши утоляют свой ваджд – страстное томление по Богу. Обычные танцы – пустая забава, а движения дервишей – путь к экстазу, то есть слиянию с Богом. Считалось, что при танцах дервиша его ноги могут погружаться в камень, словно в воск. После радений многие не ели несколько дней – их насыщал дух.

В доказательство своей правоты дервиши ссылались на священное предание и мнения авторитетов. В хадисе от Аише, например, говорилось, что пророк Мухаммед покачивался, поминая Аллаха. Джафар ибн Абу Талиб заплясал от радости, когда Посланник Аллаха сказал ему: «Ты своим обликом и своим характером похож на меня», – и Пророк не осудил этот поступок. 

 

Считалось, что первым суфийские пляски ввел поэт Джелал ад-Дин Руми: однажды, услышав в мечети фатиху, он начал кружиться, раскинув руки, – от этого будто бы и пошли танцы дервишей. 

Во многих братствах радения проходили открыто, и на них присутствовали зрители, другие устраивали закрытые хадра в ханаках или мечетях. Но, в любом случае, для проведения сама существовали строгие правила. Суфии говорили, что практиковать «слушание» нельзя нарочно – оно должно случаться само собой и происходить нечасто, чтобы не войти в привычку и не стать формальностью. 

Во время мистерий нужно уметь отличать собственное возбуждение от божественного экстаза, нельзя торопиться или имитировать сама, но когда экстаз возьмет свою власть, нельзя ему противиться. А когда накал сама спадает, не следует его удерживать или стараться подстегнуть: все должно быть правдиво и естественно. 

 

В процессе действа нельзя мешать соседям, хвалить или порицать певца. За всем должен следить наставник, устраняющий неподготовленных людей и устанавливающий нужную атмосферу. Начинающим на сама лучше вообще не присутствовать – это может испортить их нрав.

Впадая в транс, многие дервиши разрывали на себе одежды. Если один или несколько братья делали это в состоянии восторга, другие братья тоже разрывали одежды из солидарности. Лоскутья разорвавшего одежды раздавали всем участникам собрания, чтобы те могли вшить их в свои платья и получить частицу посетившей его благодати. Отсюда, по мнению некоторых, и появлялись многократно перелатанные плащи дервишей – хирки.

Для возвышения духа дервиши порой использовали вспомогательные средства. В ранних общинах достигали экстаза, созерцая красоту красивых мальчиков или цветы. В некоторых суфийских братствах было обыкновение вступать в связь с юношами – для этого находили какие-то религиозные основания. По этой причине многие питали к суфиям отвращение.

Суфии на своих радениях могли употреблять гашиш, позже – кофе. Считается, что именно благодаря суфиям кофе широко распространился в исламских странах.

[Лезгин-999]

Есть ли в исламе святые и кто они такие?

Как у христиан не все могут быть монахами, так и у мусульман не каждый способен стать суфием. Чтобы вступить на путь тасаввуф, надо иметь особое призвание, предрасположенность души к истине и способность ей следовать. 

Дервиши считали, что их души изначально созданы для того, чтобы двигаться по духовному пути: они подобны потускневшим металлическим зеркалам, которым легко вернуть блеск. А души остальных верующих — это грубые камни, которые не станут зеркальными, сколько их не полируй. 

В исламе с первых лет медленно и настойчиво пробивалась идея, что некоторые мусульмане одарены особой благодатью, которая вложена в них Аллахом и превращает их в святых. Но только в суфизме эта мысль расцвела в полную силу и превратилась в один из краеугольных камней веры. 

 

Понятие о святости первым ввел аль-Хаким ат-Тирмизи – крупнейший суфий, живший в X веке и признанный некоторыми улемами еретиком. В трактате «Печать святых» он писал, что святые – это люди, особенно возлюбленные Аллахом, избранники и друзья Божьи (авлийа). Бог являет себя миру именно через святых: благодаря им идет дождь и произрастают травы, благодаря им мусульмане торжествуют над неверными.

Суфии считали, что святые находятся в особых отношениях с Богом: Аллах имеет о них особое попечение и заранее избавляет от искушений, лишая способности грешить. Кроме того, он дает им дары в виде откровений, сверхъестественных способностей и чудотворства.

Святые, в свою очередь, видят одного только Бога и погружены в Него до такой степени, что ничего не могут сказать даже о самих себе. У них нет ни страха, ни печали, ни надежд. Их цель – повиноваться и Богу и исполнять возложенные на него обязанности. В земном мире они являются заступниками всех верующих перед Аллахом. 

В вопросе о заступничестве суфизм тоже сделал шаг вперед. В первые века ислама у мусульман не было никаких заступников: они молились непосредственно Богу. Никто не брал на себя смелость стать «проводником» между тварью и Творцом.

Но суфии утверждали, что простой человек слишком слаб и грешен, а Аллах – слишком высок и велик, чтобы обращаться к Нему напрямую. Поэтому лучше делать это через посредников – Пророка или шейхов. 

Тавассуль

Суфии стали по-новому использовать старое понятие тавассуль – заступничества, посредничества между человеком и Аллахом. 

Изначально тавассуль понимали как средство получения милости от Аллаха или приближения к нему разными благочестивыми средствами – например, через молитву или добрые дела. Но суфии придали этому слову другой смысл. Они опирались на давнюю традицию молитвы через посредников, которая у ранних мусульман ислама была почти не принята и даже запрещена, но иногда мелькала то тут, то там в разных хадисах и мнениях богословов. 

Существовало, например, предание, что уже Адам получил прощение, обратившись к Аллаху с мольбой простить его во имя пророка Мухаммеда.  Согласно хадисам, Аллах исцелил одного слепого, когда тот прочел молитву в духе тавассуль: «О Мухаммад, я обращаюсь посредством тебя к Аллаху, чтобы Он исполнил мою нужду». 

 

Рассказывали также, что праведный халиф Омар во время засухи испросил у Аллаха дождя посредством дяди Пророка, Ибн Аббаса. А Джафару Садику, внуку Пророка, приписывали изречение, которое полностью оправдывало практику заступничества: «Пусть тот, кто обретет спасение в день воскресения, ходатайствует за остальных».

Истигаса

Больше всего споров возникало вокруг истигасы – заступничества через умерших. Таввасуль долгое время был допустим только в отношении живых людей: можно было обращаться к каким-то ныне живущим праведникам, но не к умершим, так как мертвые не могут действовать. Суфии ответили на это положением, что святые и пророки продолжают жить в своих могилах:  поэтому, стоя рядом с ними, вполне можно обращаться к их ходатайству перед Аллахом. 

Для подтверждения этой мысли нашелся надежный хадис от аль-Бухари, в котором говорилось о заступничестве святых в День суда, и еще один, где сподвижник Мухаммеда Билаль ибн Харис обращался за помощью к уже умершему Пророку. К этому добавили общее соображение о том, что не так важно, жив посредник или мертв: главное, чтобы он был достоин в глазах Господа. 

В конце концов, несмотря на яростное сопротивление консерваторов вроде Ибн Таймийи, истигаса была принята большинством богословов. Но это положение до сих пор является камнем преткновения в исламе и предметом споров между суфиями и салафитами.

 

[Лезгин-999]

Благодать

Сомнения мусульман в тавассуль были связаны с тем, что помощь может давать только Бог, и думать иначе – ширк, святотатство. Суфизм говорил то же самое, но в его практике эта грань начинала размываться, поскольку святые обладали собственной благодатью, дарованной им Аллахом. В этом случае все равно действовал сам Аллах, но поскольку Он делал это через святого, получалось, что молящемуся помогал все же человек. 

Это привело к тому, что для многих мусульман святые – понятые, близкие и почти ощутимые люди – стали заслонять Аллаха, слишком отвлеченного и стоявшего слишком далеко. Просителю было проще прийти к могиле какого-нибудь праведника и приложится с молитвой к его надгробной плите, чем обращаться напрямую к непостижимому в своей божественности Господу. 

Отсюда появились мавзолеи, паломничество, поклонение гробницам и прочие проявления культа святых, которые нравились простым мусульманам и в конце концов нашли оправдание в официальной позиции ислама. 

Первым святым, а заодно и легендарным основателем суфизма считался мудрец по имени Хизр (Хидр). В Коран есть упоминание о некоем «рабе Божьем», который жил в времена Моисея и наставлял его в мудрости: по мнению суфиев, это и был великий Хизр. В некоторых текстах его отождествляли с пророком Илией, святым Георгием и даже рекой Индом. 

Хизр был бессмертен, обладал сверхъестественными способностями и иногда являлся странникам и отшельникам, чтобы наставить их на путь истины. Многие великие суфии признавались непосредственными учениками Хизра. Например, таким считали Мухаммеда ибн Али из Термеза, который, написав какое-нибудь сочинение, сразу бросал его в Амударью, чтобы Хизр мог выловить его ниже по течению и прочитать.

По представлениям суфиев, на земле живет четыре тысячи тайных святых, которые не знают друг о друге и не подозревают о собственной святости. Но именно благодаря им существует мир, на людей изливается благодать Господа, а мусульмане побеждают своих врагов.

Чудеса святых

Суфии различали чудеса, творимые святыми, и те, что делались пророками. Чудеса святых (карамат) творились ради самого святого и могли быть тайными, а чудеса пророков (муджизат) были «общественно полезны» и всегда явны, поскольку свидетельствовали об истинности пророчества. Но по своей сути оба этих вида не отличались друг от друга. 

Например, пророк Мухаммед, находясь в Медине, видел Хубайба, которого в это время казнили в Мекке. Но и Хубайб в Мекке тоже видел Мухаммеда, смотревшего на него из Медины. И то, и другое было чудом: со стороны Пророка – муджизат, а со стороны Хубайба – карамат. 

Считалось, что святой мог сотворить чудо только в состоянии «опьяненности», когда открывалась завеса между ним и Богом и он забывал про самого себя. Пророк же творил чудо трезво: он «контролировал» его в отличие от святого, который сам никогда не знал, может он сотворить чудо или нет. 

 

В состоянии трезвости святой был как обычный человек, а в «опьянении» и простой камень мог стать для него стать золотом. (Иногда в буквальном смысле – один шейх никак не мог найти обычный камень, потому что в его руках все они превращались в драгоценные). В таком случае он уподоблялся пророкам.

Существовал, правда, и другой подход, согласно которому святые, наоборот, находились в состоянии абсолютной трезвости и самообладания, которое являлось следствием их духовной зрелости. 

Случай в пустыне

Чудо давалось только мусульманам и не могло даваться неверному. В «Рассказах о святых» Аттара на эту тему есть отдельная история. 

Однажды Ибрахим Хаввас странствовал в пустыне, и к нему присоединился путник, который оказался монахом-христианином. Семь дней они шли без еды и воды, пока монах не предложил: «Если ты действительно близок к Богу, покажи мне это, ибо я умираю от жажды». Ибрахим обратился с молитвой к Аллаху, попросив не опозорить его перед неверным, и перед ним сразу появилось два хлеба и две чашки воды. 

Спустя еще семь дней Ибрахим предложил: а теперь ты покажи, что дали тебе твоих духовные боренья. Монах что-то тихо прошептал, и перед ним появились четыре хлеба и четыре чашки воды. 

Ибрахим был разочарован и раздосадован: как такое чудо могло быть дано неверному? Он отказался есть и пить, сказав, что чудеса не могут происходить через неверных и это лишь обман. 

Но монах ответил: «На самом деле я стал мусульманином. В молитве я попросил Бога, чтобы он дал мне два хлеба и две чаши, если истина заключена в Коране, и еще по две, если Ибрахим – святой. И теперь я знаю, что нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед – Пророк его». 

Много чудес

Поскольку Коран свидетельствовал о чудесах во множестве аятов, сомневаться в них означало сомневаться в самом Коране. Примеров достоверных чудес было множество: исполнение просьб по молитве, быстрое перемещение, появление еды из воздуха, умение читать мысли и пр. 

Передавали, например, что при Аврааме один человек висел в воздухе, потому что отринул все земное, или что некий благочестивый странник превратил стены таверны в золото. В другом случае чашка сама произнесла «Слава Аллаху». Некоторые святые могли легко переноситься в любое место: им даже не надо было ходить к Каабе, потому что Кааба сама приходила к ним и обходила вокруг их головы.

Среди суфиев тоже ходили многочисленные жития праведников и святых – макамата, полные необыкновенных чудес и удивительных событий. 

В них рассказывалось, что у некоего шейха туфли и одежда всегда были сухие, даже если шел сильный дождь, потому что он всецело вверил себя Богу. Другой суфий однажды захотел починить крышу мечети, но доска оказалась слишком короткой, и стены мечети сами сдвинулись, чтобы он смог ее заколотить. Еще один святой умер на корабле, и море под судном тут же расступилось, чтобы праведника смогли опустить на дно и похоронить в земле. 

Святые могли повелевать стихиями, подчинять себе зверей и убивать дыханием. В суфийских «святцах» приводится случай, когда халиф аль-Муктадир подослал к Джунайду прекрасную рабыню, чтобы соблазнить его, но тот дунул на нее, воскликнув: «Аллах!», – и она умерла.

Об имаме Малике говорили, что он умел ходить по воде, а сподвижник Пророка Али ибн аль-Хадрами с целым отрядом воинов перешел через реку, ступая по воде как по суше. Другой вали мог не только мог двигаться по водной глади, но и останавливать течение реки.

Однажды злой визирь аль-Хаджадж приказал убить праведника Хасана, и тот спрятался в келье своего друга Хабиба. Когда воины пришли к Хабибу и спросили, где находится Хасан, тот спокойно ответил: здесь, у меня в келье. Солдаты обыскали всю комнату, но никого не обнаружили и с бранью ушли. После их ухода Хасан спросил: Аллах меня спас, но зачем ты меня выдал? Он бы тебя не спас, если бы я солгал, — возразил Хабиб. 

Но сами суфии не предавали большого значения чудесам. Они были важны только как свидетельства святости, а не сами по себе. Хасан умел ходить по воде, как Иисус, а суфийка Рабийа – перемещаться по воздуху. Но Рабийа не считала это заслугой и говорила, что обе эти способности ничего не стоят: первое может делать рыба, а второе – муха. 

Когда аль-Муртаишу сказали, что какой-то суфий ходит по воде, тот ответил: «Было бы куда большим чудом, если бы Аллах дал кому-нибудь силу противостоять своим страстям». Чудеса надо искать в смирении и покорности, а не в сверхъестественных способностях или власти над природой. 

[Лезгин-999]

Мусульманские монастыри: теория и практика

В первые века ислама суфии не создавали никаких организаций и общин: они просто жили, проповедовали, совершали свои подвиги и писали книги. Только к XII веку в разных частях халифата стали возникать небольшие группы, собиравшиеся в коммуны и занимавшиеся совместным обучением и практикой. 

В этих маленьких ячейках был свой кодекс поведения (сухба), почитание духовного наставника и кое-какие элементы общинной жизни. Но внешне они мало чем отличались от других религиозных кружков, объединявшихся вокруг авторитетного учителя: разница была скорей в содержании, чем в форме.

Место, где жили суфии, на персидском называлось «ханака» – что-то среднее между гостиницей и странноприимным домом. В больших ханаках, кроме общежития для учеников, находились постоялый двор, школа, больница, библиотека, мастерские и даже гарем шейха. Суфийские обители носили и другие имена – завия, рибат, халва, текке: уже в арабском мире между этими терминами существовала некоторая путаница. 

Слово «завия» первоначально обозначало келью для затворника, но позже в Северной Африке так стали называть мусульманские монастыри, где жили шейх и его ученики. Более поздняя завия включала в себя мечеть, приют для странствующих дервишей и мавзолей святого. Слово «рибат» тоже имело расплывчатое значение – от пограничной крепости до дервишской обители, что во многих случаях было одно и то же.

Суфии стали собирался в группы по тем же причинам, что и другие аскетические братства: спасаться вместе, а не по одиночке считалось более правильным и разумным. Пророк Мухаммед говорил, что сатана остается с одиноким, но удалятся от двоих, если они заодно. Спасение в одиночку может быть опасно и губительно: если человек несовершенен, он легко впадет в соблазн и обольщение. 

В одной из макамат рассказывалось, что какой-то ученик Джунайда решил уединиться, думая, что так быстрей приблизится к Богу. Вскоре он достиг такой благодати, что каждую ночь к нему приходил верблюд и отвозил в Рай, где его услаждали гурии и окружали изысканные яства. Но Джунайд, узнав об этом, посоветовал ему сказать: «Нет Бога, кроме Аллаха!», – когда он окажется в Раю. Ученик так и сделал, и все вокруг сразу превратилось в дерьмо и гнилые кости. 

В ханаках придавали большое значение совместной жизни и братским отношениям. Один из послушников постоянно повторял: «Боже, даруй благо моим братьям!» Когда его спросили, почему он просит этого для других, а не для себя, тот ответил: «Я живу собратьями: если они пойдут по благому пути, то и я, а если по дурному, то и я с ними». 

Примерно то же говорил и шейх Нури: суфий должен жить в общине и ставить интересы товарищей выше своих. Позже, когда власти решили казнить одного из его соратников, он подкрепил свои слова делом – предложил казнить себя вместо него. 

Жизнь в братстве

Со временем суфийские общины становились все более крупными, а порядки в них – все более строгими. Коммуны постепенно превратились в замкнутые братства, похожие на монашеские ордена, со своими правилами, уставами, жесткой субординацией и обязательным послушанием. 

Каждый поступавший в общину проходил особое посвящение, приносил клятву верности шейху и получал от него некую тайную силу – вирд, связывающую его с общиной и ее первооснователем. 

За этим следовал трехлетний период испытаний, который послушник проходил шаг за шагом, набираясь опыта и поднимаясь по ступеням иерархии. В первый год неофит служил братьям, во второй – Аллаху, в третий – очищал свое сердце и занимался духовным созерцанием. 

Послушания братьев могли быть унизительными, болезненными или намеренно бессмысленными: богатых заставляли собирать подаяние на улице, чистоплотных – чистить уборные. Ученики практиковали суровый пост, многонедельное безмолвие, чтение Корана в неудобной позе и другие задания, необходимые для их внутреннего роста. 

На четвертый год прошедший курс учения получал от шейхов или их заместителей иджаза – документ наподобие диплома или мандата, который удостоверял, что его владелец прошел посвящение и обучение и имеет право обучать других. Это были красиво оформленные грамоты, которые сворачивали в трубочку и носили в круглых футлярах на поясе. Иногда иджаза выдавали только на одну усвоенную книгу, на право собирать подаяния, читать проповеди, принимать в общину новых членов и т.д. 

Существовала также традиция увайси, названная так в честь Увайси аль-Карани, который никогда не видел Пророка, но мистическим образом получил от него благословение на духовное наставничество. На практике это означало, что суфий мог сам объявить себя шейхом, сославшись на то, что получил это право от какого-нибудь древнего пророка или святого. Часто таким наставником-духом был легендарный Хизр.

Муса и Хиздр

Кроме иджаза, закончивший обучение послушник получал от шейха традиционный суфийский плащ или халат. Первые суфии ходили просто в шерстяной одежде, выкрашенной в синие тона, – цвет нищеты и скорби, – но в XI веке она уступила место особой лоскутной накидке, называвшейся хирка («тряпка», «рвань») или муракка. 

Со временем эта одежда стала символом принесенного суфием обета, чем-то вроде схимы у монаха. Первый вопрос к незнакомому дервишу был – из чьих рук ты получил хирку? Надеть муракка, писал аль-Худжвири, все равно что облачиться в саван, забыв про все радости жизни и целиком посвятив себя Богу. 

Вместе с хиркой дервишу вручали четки и книгу молитв. В тюркских и персидских школах их могли дополнять (или заменять) штаны, пояс, шапка, серьги, молитвенные коврики и специальные палочки для медитаций, которые суфии клали себе на лоб, чтобы лучше сосредоточиться. Особое значение в братствах придавалось виду и форме головных уборов – это было что-то вроде знака отличия для разных орденов. 

Русский путешественник, посетивший Среднюю Азию в XIX веке, рассказывал, что представители различных братств носили на голове самые необычные уборы. Члены братства накшбанди, например, надевали конические войлочные шапки наподобие «сахарной головы», бекташи – низкие, как «кастрюля без ручки», а мавлана – высокие, как «цветочный горшок, опрокинутый вверх дном». В зависимости от принадлежности к братству и своего статуса суфии могли по-разному закручивать свои тюрбаны: так, в общине кадири они были с шестью складками, в гюльшени – с восемью, а в джилвати – с восемнадцатью. 

Встречались и такие братства, где в придачу к плащу и шапке давали посох, веревку, знамя и даже барабан: по сути дела, это были военные ордена, вроде бекташи, тесно связанного с янычарами. 

Не все суфии признавали хирку и считали ее необходимой. Одного шейха спросили, почему он не ходит в заплатах, как положено суфию. «Потому что надо носить бремя, возлагаемое суфизмом, а не его одежду», – ответил он. Но хирка все-таки полезна, добавляли другие, поскольку заплатанная одежда суфия может пристыдить его, если он захочет совершить грех. 

Миряне и сочувствующие

Кроме учителей-шейхов и приближенных к нему братьев (асхаб) в тарикатах существовал особый класс мирян. Это были обычные мусульмане, которые продолжали жить мирской жизнью, но проходили частичное посвящение и считались членами общин. Они тоже приносили шейху клятву верности и даже участвовали в мистериях, но оставались в ранге сочувствующих (мухлис) или «предпринимающих усилия» (мутасаввиф) – то есть тех, кто еще не стал суфием, но хотел им быть. 

К тарикатам часто примыкали и разные сомнительные личности – это были мустасвиф, мошенники и самозванцы, которые только внешне подражали дервишам и перенимали их повадки и наружный вид, чтобы приобрести почет и получить выгоду.

Женщины-мусульманки тоже входили в тарикаты, но скорей в виде исключения. Суфии принимали их в свои союзы в качестве мирянок или в статусе сестер, обладавших теми же правами, что и мужчины. В отдельных случаях они даже становились представителями шейха, мукаддамами. 

Многие мусульманки сами были известными суфиями: в своем сборнике биографий святых Джами упоминает по меньшей мере тридцати четырех женщин, прославившихся как подвижницы. 

В XIII веке в Каире появилась целая женская обитель со своей игуменьей, а немного позже такие же суфийские «сестринства» возникли в Багдаде, Алеппо и других египетских и сирийских городах. Некоторые из них существуют до сих пор.

[Лезгин-999]

Шейхи и мюриды, или Cтарчество в исламе

 

Главной опорой и стержнем любого суфийского братства был шейх – руководитель, идеолог и святой в одном лице. Очередной тарикат возникал после того, как появлялся какой-нибудь выдающийся учитель и объявлял, что ему явился Пророк и повелел искать новый путь постижения ислама. Это и становилось истоком и центром нового братства. 

Шейхов в мусульманском мире называли по-разному в зависимости от географии, языка и местных традиций: у арабов это был муршид, у персов пир, у тюрок баба, у египтян аммна («дядюшка»), а в Средней Азии ишан или устаз.

В первое время миссия шейха сводилась почти исключительно к наставничеству и обучению учеников. Предполагалось, что в каждом мусульманине или, по крайней мере, в каждом суфии скрыта способность постигнуть Бога – надо ее только пробудить. Это и делал муршид, вокруг которого собирались его ученики – мюриды (на арабском – «желающие», «устремляющиеся к цели»). 

 

Но в позднем суфизме шейх занял в общине особое и исключительное место. Из религиозного лидера он превратился в обязательного посредника между Богом и общиной, обладателя сверхъестественного знания, непосредственно постигавшего истину. Его называли вали – праведник, наместник Бога, святой. 

Муршид стал не просто учителем и наставником, а духовным отцом, к которому испытывали глубочайшую любовь и с которым находились в тесной внутренней связи, не прерывавшейся даже после его смерти. Эту божественную нить между учителем и учеником называли нисбат – «родство».

Связь ученика с шейхом была такова, что к нему можно было обращаться за помощью, даже если он находился за тысячи километров или давно умер. Мюрид должен был постоянно думать о шейхе и постоянно поддерживать с ним мысленный контакт – рабиту. Вызывание мысленного образа шейха и духовное слияние с ним считалось более важным, чем молитва. Муршиды призывали: «Сделайте шейха своей Киблой!» 

Один ученик решил посетить своего шейха и потратил много времени, чтобы добраться до его обители. Но когда он предстал пред учителем, тот сказал: тебе незачем было приходить ко мне телесно, ведь ты можешь посещать меня посредством своей внутренней сосредоточенности. Что касается меня, то я со дня твоего посвящения вижу тебя повсюду, где бы ты ни был.

В суфийском тарикате шейх стал необходимым звеном между Богом и послушником, который стремился соединиться уже не с Богом, а со своим муршидом. Суфии говорили: у мюрида нет своей воли, он дает обет послушания, байат, и во всем слушает шейха. Поступки мюрида – поступки шейха, его желания – желания шейха. 

Мюрид отдает себя шейху целиком, так же, как младенец своему отцу. «Будь покорен шейху подобно трупу в руках обмывающего. Тот вертит его как пожелает, и труп послушен ему». Для того, чтобы достичь Аллаха, надо полностью раствориться в шейхе (в тасаввуф для этого был особый термин – фанаа фи-ш-шейх). 

«Шейхи подобны пророкам», – утверждал Ибн Араби, а аль-Газали наставлял: «Мюрид следует за шейхом, как слепые за поводырем». Без шейха ничего нельзя делать, без него невозможно прийти к истине. Среди суфиев ходила поговорка: «Если у тебя нет шейха, твой шейх – шайтан». 

Послушание своему наставнику — даже выше, чем послушание самому Аллаху. Нельзя покидать тарикат, нельзя оставлять шейха и переходить к другому, нельзя иметь двух шейхов, «так же как женщина не может иметь двух мужей» (Ибн Араби). Ведь «Бог не создал тебя с двумя сердцами».

Мюриду не стоит смущаться, если его шейх впадает в экстаз и произносит шатхи – слова, которые приходят к нему в священном безумии. Иногда они могут звучать кощунственно, например: «Я – Бог» или «Коран – глупость», – но это означает только то, что он полностью слился с Аллахом и его устами глаголет Бог.

 

Шейх всесилен, он может исцелить от любой болезни, сделать слепого зрячим, даже воскресить мертвого. Некоторые суфии считали, что шейхи, подобно Аллаху, способны творить из ничего (обладают словом «Будь», которым творил Аллах). 

Любая вещь, принадлежавшая шейху, вода, которой он омывался, недоеденный им хлеб и тем более его ногти или волосы обладают силой святости и благодатью. В Судный день шейх заступится за своих мюридов.

Барака

В каждой общине шейх наследовал власть от предыдущего шейха, тот – от своего предшественника и так по цепочке до самого пророка Мухаммеда. Эта непрерывная цепь учителей – силсила – была необходимым условием существования братства, обеспечивавшим его преемственность и легитимность. 

Власть от шейха передавалась либо по родственной линии – от отца к сыну, либо его ближайшему заместителю. В последнем случае шейх еще при жизни выбирал лучшего ученика, который становился преемником после его смерти, а члены общины приносили ему клятву верности.

 

Вместе с властью наставника передавались и ее атрибуты: заплатанный халат, четки и молитвенный коврик («длинный как день», как писал поэт). Шейха иногда почтительно назвали шайх ас-саджжада – «хозяин молитвенного коврика», наступать на это священный предмет считалось непростительным грехом.

Но главное, что шейх оставлял своим наследникам, – это часть своей духовной силы, которая называлась барака.

По представлениям суфизма, иерархия суфиев начинается на земле и уходит в недосягаемую высоту небес. Ниже всех стоит простой талиб (послушник), выше идет мюрид – ученик, давший обет, за ним салик – опытный мюрид, потом муршид – наставник или шейх, еще выше автад – один из четырех высших шейхов мира, и, наконец, кутб или гаус («ось») – верховный шейх. 

Духовным ядром ханаки, привлекавшем в нее людей, была святость ее основателя – барака. Под баракой подразумевалась благодать, сила, исходящая от Бога. Считалось, что наибольшей благодатью обладают Коран и пять столпов ислама: символ веры, молитва, пост, пожертвования и хадж. 

Среди людей больше всего бараки было у пророка Мухаммеда, получившего ее от архангела Джабраила, а через Пророка – у потомков его дочери Фатимы и ее мужа Али (но только по мужской линии). Все основатели тарикатов претендовали на то, что унаследовали благодать от одного из этих потомков, а в конечном счете – от Мухаммеда и самого Создателя. В этом заключались суть и значение силсилы, заменявшей суфиям апостольскую преемственность.

Барака была как бы невидимой энергией, особым даром Аллаха, которую можно было передавать по цепочке преемников, от шейха к шейху. В Средней Азии барака часто переходила по наследству от отца к сыну, как родовое имение или семейная реликвия: это была домашняя, династическая святость. Некоторые общины вообще были чисто семейными и не принимали никого, кроме близких или дальних родственников.

Существовало поверье, что барака может быть украдена у шейха, если поцеловать его руку или выпить воду, в которой он мыл руки. Святой мог и сам передать свою благодать, дав кому-нибудь съесть кусок своей еды или просто плюнув ему в рот. 

Бараку можно было обрести и самостоятельно – благочестивым образом жизни, войной за веру, молитвами и постом, посещением гробниц святых. Своя барака была у блаженных, юродивых и одержимых, у детей и женихов, переписчиков Корана и т.п., даже у животных и деревьев.

То же самое относилось и к могилам шейхов, которые также стали считаться святыми. К имени шейха прибавляли «Да освятится твоя могила». На могилах шейхов строили мавзолеи и мечети, устраивали вокруг них процессии, целовали ограды и брали землю, считая ее святой. 

Мавзолеи и паломники

Именно гробница шейха, разросшаяся до размеров здания или целого комплекса, чаще всего была местом обитания общины. Иногда она становилась крупным центром, вокруг которого выстраивались целые города со своими медресе, общежитиями, кварталами ремесленников и т.д. 

К гробнице стекалось множество паломников, приносивших дары, за счет которых жила община. Можно сказать, что каждый орден существовал благодаря бараке своего святого. Свои святые покровители имелись у отдельных кланов, городов, ремесел и пр. 

Дни рождения и смерти местного святого становились важными ежегодным праздниками, на которые стекались тысячи паломников. Тут же устраивались ярмарки, концерты, закалывали жертвенных животных. Часто ханака была центром целой округи или области, вокруг которого вертелась вся экономическая и политическая жизнь. 

Религиозный орден и его лидер не раз служили движущей силой революций и государственных переворотов, создавали новые династии и целые империи вроде фатимидской. В позднем Магрибе членами одного суфийского ордена становилось чуть ли не все население страны.

С легкой руки суфизма почитание святых и Пророка стало общемусульманским. На самом деле, именно суфизм во многом определил духовную жизнь позднего ислама. 

Со временем элитарный, «штучный» суфизм стал массовым и ушел в деревню, где слился с народными культами и почитанием святых. Как ни сопротивлялся этому ислам, ему пришлось пойти на уступки, чтобы удовлетворить потребность обычных мусульман в помощи праведников и заступничестве высших сил.

[Лезгин-999]

Жизнь странствующего дервиша

 

Дервиш по-персидски значит то же, что по-арабски факир, – бедняк, нищий. В широком смысле этим словом обозначали суфиев вообще, а в более узком – представителей некоторых школ, которые вели бродячий образ жизни и устраивали массовые мистерии с пением, музыкой и танцами. 

Появление нищенствующих странников не было чем-то совсем новым и незнакомым для ислама. Во все времена встречались суфии, сохранявшие личную свободу и не любившие сидеть на месте: их называли маламати или каландары. 

В отличие от салик, активных суфиев, которые домогались просветления с помощью учителя, дервиши относились к маджзуб, т.е. «привлеченным», – пассивным суфиям, которые странствовали по свету в ожидании откровения от Бога и следовали тайным знакам, знамениям, духам или голосам. 

Если оседлые суфии неизменно вращались вокруг своих муршидов, словно планеты вокруг солнца, то дервиши уподоблялись скорей кометам, двигавшимся по свободной орбите и время от времени попадавшим в поле притяжения того или иного шейха. 

Дервиш в гостях

В житейском плане дервиши были ничем не связаны и самостоятельно выбирали свой образ жизни. Одни жили своим трудом, другие просили подаяния. Кто-то оседал на одном месте и заводил семью, другие годами путешествовали по миру в поисках учителя или просто потому, что не хотели иметь земного пристанища. 

Несмотря на свою обособленность, каждый дервиш был равноправным членом суфийского общества и имел свои обязанности и права. Странствующие и оседлые суфии составляли одно целое и как бы дополняли друг друга, проявляя взаимное уважение и заботу о своих собратьях. 

Оседлый суфий принимал каждого странника как посланца самого Аллаха. Согласно принятому кодексу, он должен был давать ему приют и угощать его всем, что есть в доме, не докучать ему своей назойливостью, расспрашивая, кто он и куда идет, занимать гостя приятной беседой или, наоборот, оставлять в одиночестве, если тот предпочитал уединение. После трапезы полагалось высказать пожелание помыть ему ноги, но не настаивать на этом. 

 

На следующий день хозяин отводил дервиша в баню – самую лучшую в округе, – и сам стерег его одежду, терпеливо ожидая, когда тот помоется, а после бани покупал страннику новую одежду или чистил старую. Если дервиш оставался в доме дольше двух дней, хозяин предлагал отвести его к местному духовному наставнику или имаму, но ни в коем случае не настаивал на этом.

Странствующий дервиш, со своей стороны, не мог требовать от оседлого сверх необходимого: если он хотел большего, оседлый не обязан был выполнять его желания. Придя в дом, странник должен был вести себя почтительно, никому не досаждать, не рассказывать о своих подвигах и перенесенных в пути тяготах. Не разрешалось также заговаривать на богословские вопросы, рассказывать истории о святых и цитировать святых – все это были признаки дурного самомнения. От гостя требовалось терпеливо сносить разговоры глупцов и обращение грубиянов, ибо «в терпении много блага».

Странствия суфиев тоже оговаривались многими условиями. Дервиш путешествовал не просто так, а ради благой цели: паломничества, войны с неверными, посещения святых или какого-нибудь шейха. Суфий должен был постоянно спрашивать себя, ведет ли его путь от Бога или к Богу. 

 

В дороге предписывалось не смотреть по сторонам, а только прямо перед собой, погрузившись во внутреннее самосозерцание. Если идешь в группе людей — держаться посередине, чтобы не выделяться ни с той, ни с другой стороны. Ходить следовало спокойно и неторопливо — так как правильность ходьбы проистекает от правильности помыслов, — но если навстречу попадается неверный, лучше посторониться, чтобы не оскверниться соприкосновением с ним. 

Собираясь в дорогу, дервиши брали с собой заплатанный плащ, молитвенный коврик, ковш и кувшин для омовения, посох для опоры и защиты, башмаки или туфли (чтобы одеть их перед молитвой). Кроме того, можно было взять гребешок для волос, ножницы для стрижки ногтей, иголку и шкатулку с сурьмой. 

Дервиш в ханаке

Дервиш далеко не всегда гостил в домах у своих собратьев – любая ханака становилась для него гостеприимным домом. Благочестивые и богатые мусульмане строили для бродячих суфиев специальные постоялые дворы и караван-сараи, где странники могли найти все нужное для отдыха. Так же охотно их принимали в пограничных форпостах или крепостях – рибатах, составлявших оплот многих суфийских орденов.

Поведение странника в ханаке определялось особым этикетом – адабом, выработавшимся за столетия суфийской практики. Прибывший в общину дервиш обычно останавливался на пороге, перекинув через плечо молитвенный коврик и держа в одной руке свои вещи, а в другой – кувшин для омовения. Слуга спрашивал, откуда он, кто его посвятил в суфии и в каких ханаках он бывал раньше. Получив удовлетворительные ответы, слуга провожал его в комнату для омовения и показывал, где можно расстелить коврик. 

 

После омовения гость снимал пояс и молился на коврике, дважды простершись ниц. После этого он пожимал руки всем присутствующим, начиная с шейха, и садился среди них. 

В таком же духе трактовались и другие сферы поведения дервиша: еда, молитва, сон. Живя в ханаке, дозволялось питаться только вместе с братьями, а не ходить на обеды к богатым людям или вообще мирянам, – мирской дух чужд дервишам. Садясь за стол, следовало обязательно сказать: «Во имя Аллаха», и т.п. 

Из правил суфийского общежития. Первый кусок надо обмакивать в соль, есть правой рукой и смотреть только на свою еду. Желательно не хватать лучшие куски, а предлагать их другим, не торопиться, не глотать большие порции, тщательно жевать пищу. Пить можно только после того, как поешь, и не больше необходимого. После еды надо возблагодарить Аллаха и омыть руки. Спали дервиши только на боку, повернувшись лицом к Кибле. Каждый сон следовало считать последним перед отходом в иной мир и не засыпать, не очистившись и не приведя в порядок свои мирские дела.

Попадая в ханаку, дервиш выполнял все предписания общины и подвизался в тех же упражнениях и аскетических подвигах, которым предавались другие братья. Но проходило время, и временный союз оседлых и странствующих суфиев распадался. 

Обычно дервиши жили в общинах только зимой, пережидая холодный сезон, а с весной отправлялись странствовать дальше. Как только наступало тепло, «беззаконная комета» покидала орбиту гостеприимной ханаки и возвращалась на священный путь одинокого бродяги – с Аллахом в сердце и посохом в руке.

[Лезгин-999]

Борьба с гордыней – тоже гордость

 

Продолжаем про суфизм. Суфии избегали не только плотских желаний и страстей, но и самой борьбы с этими страстями. Все устоявшееся и привычное, включая добродетель, легко могло превратиться в «завесу», отделявшую их от Бога. Шейхи говорили: если ты привык поститься, то сам пост становится для тебя «завесой». Поэтому многие учителя рекомендовали поститься через день, чтобы не привыкать ни к посту, ни к его отсутствию.

Но самой худшей и опасной «завесой» для факира было самодовольство. В суфийских трактатах часто говорилось, что суфий никогда не должен быть доволен ни самим собой, ни тем, что он сделал. Джунайд формулировал это так: считающий себя близким к Богу – далек от Него, а тот, кто говорит, что обрел просветление, – не обрел его. Абу-ль-Хасан признавался, что не смеет называть себя суфием, несмотря на то, что лично общается с самим Пророком. 

Истинный дервиш считал себя наихудшим из людей. Когда Рувайма ибн Ахмала спросили, как он поживает, тот ответил: как может жить человек, чья религия – похоть, а все мысли о мирском? Фузайл сокрушался: Бог милосерден и спасет всех, кроме меня – худшего из грешников! Малик вторил: если кто захочет найти самого недостойного из людей, то это буду я. А Хасан достиг такого смирения, что даже бродячих собак считал более добродетельными, чем он сам.

Шейх Бистами наставлял: чувствуй себя ничтожеством не только перед Богом, но и перед людьми. «Человек, который думает, что среди людей есть те, кто хуже него, является гордецом». Бог унижает того, кто считает себя выше других. Сам Бистами плакал перед входом в мечеть, боясь осквернить ее одним своим присутствием. Он говорил, что более нечист, чем женщина во время месячных. 

«Лучшим является тот, кто будет лучшим перед Аллахом в мире ином, а это пока никому неизвестно. Поэтому, когда ты увидишь мусульманина младше себя, подумай: «Он лучше меня, ибо он еще не ослушался своего Творца, как я». Если увидишь человека старше тебя, подумай: «Он начал поклоняться Аллаху раньше меня, поэтому он лучше меня». Если этот человек будет ученым, то он лучше тебя, ибо знает больше тебя. А если он невежда и грешник, то он лучше тебя, ибо он грешит, не зная, что это грех, а ты совершаешь грех осознанно. И кто знает, чей конец будет лучше, твой или его? А если другой будет кафир (неверный), то подумай: «Сегодня он кафир, а я мусульманин. Но, быть может, завтра он примет веру и спасется от гнева Аллаха, а я – да убережет меня Аллах – могу впасть в неверие и оказаться среди обитателей ада». Аль-Газали

Смирение суфиев доходило до полного отрицания своей личности и безропотного принятия всего, что бы с ними ни делали, справедливо или нет.  Был случай, когда один из жителей города по ошибке принял Хайра ан-Нассаджа за своего раба и увел в свой дом. Тот промолчал и много лет преданного служил «хозяину», пока ошибка не раскрылась. 

Самым страшным ядом для приверженца тасаввуф была похвала его достоинствам.  Ас-Сари рекомендовал с недоверием относится к любым похвалам, даже если они нисходят прямо с неба: скорей всего, это просто искушение, посланное Иблисом. «Если бы кто вошел в сад со многими деревьями, и на каждом дереве сидели бы птицы, которые бы ясно и отчетливо говорили ему: Мир тебе, о ты, святой Аллаха! – и он перестал бы опасаться, что это обман, то как раз и был бы обманут». 

Учителя не уставали напоминать: не надо гордиться тем, что ты суфий, ведь в каждом религиозном толке преуспевают единицы. 

Смирение по-мусульмански

С грехом гордыни дервиши боролись по-разному. Одни вырабатывали полное безразличие к тому, что о них говорят, другие нарочно делали то, что вызывало порицание, чтобы избавиться от тщеславия. Среди суфиев были и свои юродивые, считавшие, что их подвигов никто не должен не видеть, и специально совершавшие поступки, которые вызывали осуждение в обществе.

Так, шейх Абу Яйзид прилюдно ел в Рамадан, чтобы его упрекали, а не хвалили, потому что похвалы отвлекали его от Бога. Джафар носил на теле грубую рубаху, царапавшую кожу, а сверху надевал роскошный халат, чтобы его порицали за изнеженность. Представители школы маламати,  выпрашивая на улицах подаяние, нарочно оскорбляли прохожих, чтобы все их ругали и считали негодяями. 

За всем этим стояло убеждение, что суфии должны быть гонимы, поскольку тот, кто принят Богом, отвергается людьми: «Порицание людское – пища людей Божьих». 

Ибрахим Адхам рассказывал, что был полностью счастлив лишь два раза в жизни. Первый – когда плыл на корабле, где его никто не знал и все потешались над его внешним видом: дергали за волосы, вырывали их, передразнивали, изображая в виде распутной девки. Второй – когда он попал под дождь, промок и замерз в своем рубище, и вид у него был такой, что его не впустили ни в одну мечеть. Другого дервиша в каком-то суфийском братстве его приняли за чужака, накормили плесневелым хлебом и в насмешку забросали дынными корками: он был очень рад, что претерпел такое унижение. 

Но в целом суфизм склонялся к тому, что лучше быть безразличным к мнению людей, чем нарочито вызывать на себя осуждение. Ведь последнее может делать и из тщеславия. Добиваться осуждения дурными или причудливыми поступками – значит выставлять себя напоказ. В этом есть что-то извращенное, болезненное: лучше в тишине и безвестности идти путем истины. 

Тот, кто борется с тщеславием, ниже того, кто просто не тщеславится. «Если хочешь, чтобы на тебя никто не смотрел, – не смотри на самого себя». Надо просто перестать существовать в мире, раствориться в мистическом экстазе, а не копаться в самом себе в поисках грехов, включая тщеславие, и не бороться с ними каждую минуту. Это была позиция скорее мистиков, а не аскетов и монахов. 

От смирения суфии приходили к человеколюбию. Каждому дервишу полагалось терпеливо и с любовью относились к тем, кто не являлся суфием. Заури говорил: хуже греха против Бога может быть только грех против человека. Нельзя осуждать ближнего и его поступки, ведь человеком движет Бог: осуждая человека, ты осуждаешь Бога. В каждом грешнике, в каждом из людей, даже самом порочном, можно найти какие-то достоинства. 

Ибрахим, разделявший трапезу с гостями, однажды запер дверь перед огнепоклонником и получил упрек от Господа: «Неужели ты не дашь кусок хлеба тому, кому я даю пищу уже семьдесят лет?» А Джунайд как-то поклонился повешенному вору, говоря, что заслуживает уважения тот, кто остался до конца верен своему делу.

Так же милосердно суфии относились и к оступившимся братьям. Один послушник после покаяния согрешил снова и от стыда не смел показываться своему наставнику и собратьям. Но наставник его вразумил: если ты проявил слабость, не надо идти к недругам, которых это только обрадует. Если не можешь не грешить, лучше иди к нам, мы тебя поддержим в беде.

Из того же источника происходила суфийская самоотверженность и прощение врагам. Один из шейхов молился так: если меня отправят в ад, пусть я стану таким большим, что в нем больше ни для кого не останется места. 

Знаменитого имама Ахмеда ибн Ханбала зверски пытали мутазилиты, но когда перед смертью его спросили, что он думает о своих мучителях, тот ответил: они пытали меня ради Аллаха, думая, что правы. На Страшном суде я не потребую от них ответа.

[Лезгин-999]

Марабуты и шерифы

 

Ни в одной другой стране мира суфии не пользовались таким почитанием и любовью, как в магрибских государствах. В Северной Африке суфийских шейхов называли марабутами, что значит «связывающий» или «посредник». Для местных мусульман марабут был как бы островком света в падшем и безумном мире: его очевидная святость, авторитетная и признанная всем миром, являлась гарантом спасения души. Можно было ничего не делать, но как-нибудь приобщиться к марабуту – и ты уже с Богом.

Неудивительно, что истории о магрибских святых полны всевозможных подвигов и чудес. Рассказывали, например, что аль-Хадж Ибрагим однажды засушил семьдесят ягод инжира, повесил их на веревке в доме и каждую ночь съедал по одной ягоде: это была его единственная пища. По всему Магрибу он славился как выдающийся аскет и мог лечить больных своим пальцем, смоченным в слюне. Один раз он потер слюной свое колено, чтобы вылечить колено женщины: боль перешла к нему в колено, а женщина выздоровела.

О марабуте аль-Маджубе говорили, что он отличался необыкновенной добротой и женился на одной вдове только потому, что она бедствовала, а когда ее жизнь наладилась, сразу же развелся. Чтобы заботиться о чужих сиротах, он бросил свою голодавшую семью, и Аллах заботился о ней вместо него. Народ любил его так, что толпами ходил за ним повсюду, где бы он ни появлялся. Но когда однажды на улице его окружило слишком много последователей и любопытных, он взял барабан у какого-то танцовщика, стал в него бить и танцевать, пока все не разошлись. В другой раз он оделся в женское платье, чтобы люди прониклись к нему презрением. На вопрос, зачем он это делает, он ответил: «Затем, что надо поклоняться не мне, а Богу». 

Аль-Маджуб творил чудеса – умножал количество сушеных фиг в корзине и насыщал множество людей одним блюдом во время голода. Некоторые его действия были достаточно злыми: так, некий аль-Бути насмехался над ним, называя облезлым или прокаженным; в ответ аль-Маджуб дунул ему в лицо, оно покрылось язвами, и вскоре он умер от проказы.

В народе считалось, что сила духа марабутов сказывается и физически: преисполненные ею, они полнокровны, дородны и отличаются особой мужской силой. Некоторые ученицы шейхов не только обслуживали их, но и разделяли с ними ложе. Из за этого мужья были против, чтобы их жены ходили к шейхам. Одному такому недовольному мужу марабут Сиди Али крепко пожал руку, и тот на целый год остался сидеть во дворе, не в силах сдвинуться с места, так что друзьям приходилось закрывать его от солнца и дождя.

Среди других чудотворцев особенно славился Сиди Махлуф из Раббата, иудей, перешедший в ислам и ставший марабутом. Говорили, что он, как Иса, мог ходить по воде и исцелять парализованных. Юродивый Мулай Бушта умел вызывать дождь и возвращать речь немым и слух глухим. Марракешская святая Лалла Зухра вообще вела полусказочный образ жизни: ночью была девушкой, а днем — соколом, и отец выгуливал ее на своей руке.

Шерифы

В более позднюю эпоху магрибский марабутизм принял форму почитания шерифов. Шериф на арабском значит «почтенный», «благородный». Под этим словом обычно понимали потомков Мухаммеда и его ближайших родственников, которые получили от Пророка божественную благодать и, следовательно, имели право на власть в исламском обществе. 

Мусульмане различали законных шерифов – прямых потомков Мухаммеда через его дочь Фатиму, шерифов-джафаритов – потомков его дядей, и фальшивых шерифов-самозванцев, которые были святыми только на словах.

В некоторых магрибских странах шерифы стали почитаться не только в народе, но и официально, на уровне государства. Маринидские султаны торжественно возродили культ идрисидсксих шерифов, сделав его центром мавзолей Идриса II в Фесе. 

Шерифы и марабуты при этом фактически слились, объединившись в одной фигуре праведника-святого. Чаще всего это слияние выражалось в том, что марабуты просто объявляли себя шерифами, приписывая себе родство с Пророком. Для суфия уже недостаточно было быть только святым – надо было быть еще и шерифом. 

Магрибским правителям ничего не оставалось, как тоже объявить себя шерифами, иначе никто не стал бы принимать их всерьез. Через какое-то  время в Северной Африке уже невозможно было править, не будучи потомком Мухаммеда и святым.