На www.altaica.ru откопал интересную статью по происхождению языка:
А. Н. Барулин
К построению теории глоттогенеза
0. Еще в позапрошлом веке Французское лингвистическое общество наложило запрет на публикацию каких бы то ни было рассуждений по поводу происхождения языка. До этого французская академия наук запретила публикации о находках первооткрывателя останков первобытных людей Буше де Перта, а самого его высмеяла в прессе. В конце XIX в. французские академики обвинили благородного испанского гранда Марселино де Саутуолу в фальсификации рисунков первобытных людей в принадлежащей ему пещере Альтамира. Казалось бы, два этих последних примера говорят о том, что запреты научных организаций на развитие той или иной проблематики вряд ли стоит воспринимать как меру вполне оправданную. Тем не менее, решительные действия Французского лингвистического общества так сильно подействовали на воображение некоторых отечественных лингвистов, что они и до сих пор рассматривают любые разговоры на эту тему как нечто совершенно неприличное.
Между тем, ситуация и в самой Франции и в других западных странах переменилась настолько, что в Париже более двух десятилетий назад был организован центр по изучению проблемы глоттогенеза, а международное лингвистическое сообщество решило каждые два года организовывать всемирные конгрессы, посвященные происхождению языка.
Как пишет, например, эдинбургский исследователь В. Зуидема (W. H. Zuidema) «Language evolution is a booming field, there can be no doubt about it. Christiansen & Kirby (2003c) counted 94 published papers per year in the period 1990 – 2002 in the on-line database. «ISI Web of Science». Science, Nature and other high-profile journals publish many papers per year on the topic. There is a biennial conference, which had its fifth edition in March 2004, numerous workshops, and a book-series by Oxford University Press. Each year, collections of academic papers on language evolution are published (Hurford, Studdert-Kennedy& Knight, 1998; Knight, Hurford & Studdert-Kennedy, 2000; Briscoe, 2002b; Wray, 2002; Cangelosi & Parisi, 2002; Christiansen & Kirby, 2003a), as well as numerous popular science articles and books. There are funding opportunities earmarked for language evolution research, specialized research groups, and a large number of university courses.
В России едва ли наберется с десяток специалистов, активно интересующихся проблемой глоттогенеза, а специалистов, активно работающих и получающих какие-то результаты в этой области, мне известно всего три. Работы в этом направлении не спонсируются, конференции не проводятся. В Российских университетах, насколько мне известно, нет ни одного лингвистического курса, посвященного проблеме происхождения языка, хотя замечательными учеными, внесшими в эту проблематику серьезный вклад, наша страна не обделена, достаточно назвать имена Л. С. Выготского, А. Р. Лурии, Н. И. Жинкина, из наших современников – Вяч. Вс. Иванова.
В прежние времена, эта ситуация могла быть объяснена тем, что на тему глоттогенеза публиковалось довольно много умозрительных теоретических построений. Научной базы не было почти никакой. Однако за последние десятилетия ситуация в корне изменилась. Можно констатировать, что полностью сменилась научная парадигма ученых, занимающихся этой проблематикой. Если раньше на темы глоттогенеза писали, в основном, философы и редкие антропологи, то сейчас, кроме них, ее разрабатывают специалисты по искусственному интеллекту, нейрофизиологи, психологи, биологи, (по большей части этологи и генетики), археологи, лингвисты и семиологи. Таков, например, был состав ученых, выступавших на конгрессе Evolution of Language в 2000 г. в Париже, в 2002 г. в Гарвардском университете, в Институте Макса Планка в Лейпциге в 2004 г.
Поскольку тема эта изначально характеризовалась как междисциплинарная, бурно растут временные научные коллективы, в которые входят специалисты нескольких разных профилей. Один из последних примеров образования такого коллектива – тройка крупных ученых, двое из которых представляют Гарвардский университет (заведующий этологической лабораторией М. Хаузер, и сотрудник Отдела организменной и эволюционной биологии Т. Фитч), а третий – Массачусетский технологический институт (лингвист, основатель и глава школы порождающей грамматики Н. Хомский). В 2002 г. на страницах журнала Science они открыли дискуссию, предложив свое видение проблемы происхождения языка. Дискуссия эта привлекла к себе внимание большой части европейской и американской научной общественности, на нее откликнулись крупнейшие лингвисты, психологи, биологи, антропологи, нейрофизиологи. Из наиболее известных фамилий можно упомянуть Рея Джакендоффа и Стивена Пинкера. Создается впечатление мозгового штурма проблемы. И еще создается впечатление, что если ХХ век был веком дешифровки генетического кода, то XXI в. станет веком, в который будет открыта, наконец, тайна глоттогенеза. Дискуссия, открытая Хомским и его коллегами продолжается до сих пор и то, что у нас о ней не опубликовано ни строчки, свидетельствует только о том, что мы все еще находимся под гипнозом позапрошлого века и готовы, если не подтвердить запрет на тему, то, по крайней мере, считать, что она не может быть такой важной для российской лингвистики, как, скажем, изучение вида или языковой картины мира, методика исследования которых по фундированности сильно уступает методике исследования глоттогенеза.
Научной основой исследований в рамках новой научной парадигмы является общая теория эволюции и сравнительный анализ анатомии, нейрофизиологии и поведения человека и животных, в том числе и сравнительный анализ социального и коммуникативного поведения. К настоящему моменту в рамках различных наук собран большой корпус проверенных фактов, на основе которых можно строить не умозрительные, а вполне научные гипотезы[1].
Приведу лишь один пример. До недавнего времени невозможно было ни доказать ни опровергнуть какие бы то ни было высказывания относительно времени появления человеческого языка в промежутке от времени отделения человеческой эволюционной ветви от ветви шимпанзе, т. е. приблизительно от 8 млн. лет назад до 40-30 тыс. лет назад. В 1999 г. появилась серьезная работа англичанок Энн МакЛарнен и Гвен Хьюит, в которой было указано, что у неандертальцев и кроманьонцев диаметр грудного отдела позвоночного канала заметно больше, чем у homo erectus и более ранних наших предшественников. Увеличение диаметра позвоночного канала относится ко времени появления неандертальцев (порядка 300 тыс. лет назад). Как показано в статье, это может быть связано с иннервированием грудного отдела позвоночника. Авторы объясняют это изменение приспособлением к контролю за вертикальным положением тела, возросшими трудностями при родах, потерями в выносливости при беге, и мерами предохранения от возросшей опасности попадания пищи в дыхательное горло в связи с опущением надгортанника. В качестве еще одной причины называется увеличение контроля за дыханием при речи. Главные мышцы, задействованные в управлении речевым дыханием – межреберные мышцы и пучок брюшных мышц. Все они иннервированы из грудного отдела позвоночника. Переход к спокойному дыханию очень существен для речи, поскольку именно он позволяет производить длинные фразы на одном дыхании, прерываемом быстрыми короткими вдохами при значимых речевых паузах. Еще одним важным следствием этого изменения является возможность управления давлением воздушной струи на связки, позволяющая также контролировать ударение и интонацию. Таким образом, речь идет о выработке у неандертальцев и кроманьонцев нового режима дыхания, отличного от режимов бега, ходьбы, покоя и сна. Впервые подробно этот режим дыхания был описан одним из моих учителей, Н. И. Жинкиным, в работе «Механизмы речи» (Жинкин 1958), высоко оцененной Р. О. Якобсоном. У неандертальцев имеются анатомические и нейрофизиологические особенности, которые все же не дают оснований для того, чтобы делать выводы о существовании у них речи: лобные доли мозга у них имели ту же клювовидную форму, что и у архантропов (см. по этому поводу, например, Яблоков и др. 1998), у них по-другому было устроено ухо (см. по этому поводу Spoor et al., 1994); среди ученых есть разногласия относительно того, каким был речевой тракт у неандертальцев, однако последние исследования в этой области подтверждают выводы Ф. Либермана и Е. С. Крелина об уникальности угловой величины базикраниума (cranial base angulation) у кроманьонца. Поскольку же величина этого угла коррелирует со структурой верхних дыхательных путей, а эти последние – с конфигурацией фаринкса (см. по этому поводу Jeffry 2005), можно утверждать, что у неандертальца речевой тракт не был приспособлен к речепроизводству. Новый режим речевого дыхания они могли использовать, видимо, лишь для звукоподражания, которое отсутствует у обезьян и, скорее всего, отсутствовало у эректусов, звуковых сигналов на охоте и, возможно для звукового оформления ритуалов. Из этого следует, что речь могла появиться только у кроманьонцев, что сужает допустимый промежуток времени для глоттогенеза до периода от 180 – 140 тыс. лет до 40-30 тыс. лет назад.
1. Одной из главных проблем развития системы знаний о глоттогенезе в настоящий момент, на мой взгляд, является построение приемлемой, по возможности полно учитывающей факты, теории глоттогенеза. Как представляется, главная роль в построении такой теории должна быть отведена лингвистам и семиологам, поскольку именно они имеют наиболее полное представление о том, как должен выглядеть конечный продукт эволюции коммуникативной системы приведшей к возникновению языка. Хотя сразу надо оговориться, без помощи специалистов смежных областей знания вряд ли теоретическая конструкция, построенная лингвистом, может быть чем-то серьезным.
В этой области сделано также уже немало. Наибольший интерес представляют теоретические построения таких крупных ученых, как Н. Хомский, Р. Джэкендофф, С. Пинкер, хотя не всегда научный вес ученого в достаточной мере соответствует весу его научных аргументов. Так, на мой взгляд, имеющий из всех перечисленных выше исследователей наибольший научный вес Н. Хомский в обоснованности своих аргументов значительно уступает Р. Джэкендоффу и его единомышленнику С. Пинкеру.
Позиция Хомского и его соавторов по упомянутой выше статье о глоттогенезе в вопросе о происхождении языка выглядит следующим образом. По крайней мере, три теоретических концепции скрестили шпаги в вопросе о происхождении языка. Первой и старейшей проблемой является проблема уникальности или разделенности с другими видами феномена языка. Большинство исследователей сходятся на том, что, несмотря на наличие у пчел «языка» танца, у птиц – пения, у шимпанзе – хрюкания, системы коммуникации животных вряд ли могут сравниться с языком человека, хотя бы потому, что человеческий язык сильно превосходит зоосемиотические системы по богатству средств выражения и представляет собой открытую семиотическую систему (основанием этой открытости является рекурсивный механизм). Эволюционной загадкой является сам путь, который привел человека от закрытых семиотических систем к открытым (от тех к этим). Вторая проблема состоит в том, постепенно или спонтанно возник язык. Она отличается от первой поскольку существующие в настоящее время виды (в том числе и человек) могли развиться постепенно. Однако этот последний вопрос вертится вокруг дилеммы происхождения деталей, из которых выстроилась речь. Они могли появиться в результате долгой эволюции, или быстро перепрофилироваться из уже существовавших. Например, мог слегка измениться ранее существовавший навык счета, уже выработанный механизм построения макиавеллиевых сценариев управления социумом, или сценариев изготовления орудий. Исследователи занимают в этих вопросах крайнюю или промежуточную позицию, что приводит к большому разбросу мнений по всем этим базовым и не зависящим друг от друга проблемам. В настоящее время, однако, по мнению авторов статьи, устанавливается коллективное согласие по вопросу о том, что, несмотря на наличие большого числа модулей, которые являются общими для человека и животных, в процессе эволюции человека за те 6 млн. лет, которые прошли с момента отделения человеческой ветви от обезьяньей, произошла серьезная эволюционная модернизация. Предстоит эмпирически выяснить, что дошло до нас в неизменном виде, что изменилось лишь слегка и что является качественно новым. Дополнительной проблемой здесь является выяснение того, какое селекционное давление привело к адаптационным изменениям и установить, какие ограничения направляли эволюционный процесс. Для ответа на эти вопросы необходимо объединить усилия биологов, лингвистов, антропологов и психологов.
Авторы работы не преследуют здесь цели полностью покрыть все поле исследований и сделать полный обзор литературы по теме. Они хотели бы сосредоточиться на некоторых эмпирических сравнительных данных, соотносимых с теорией языковой способности. По их предположению, если мы хотим продвинуться в решении проблемы, мы должны четко эксплицировать вычислительные требования к языковой способности, роль эволюционной теории в проверке гипотез о ходе эволюционного процесса и предложить исследовательскую программу сотрудничества лингвистов и биологов.
Тем самым Хомский и его соавторы предлагают следующую методику исследования проблемы: первый этап: расчленение единого речевого механизма на составляющие его компоненты; второй этап: рассмотрение каждого из этих компонентов на предмет его уникальности у человека или разделенности его с другими видами, прослеживание «морфологической» эволюции каждого из них, а затем, третий этап: прослеживание функциональной эволюции каждого из выделенных механизмов, в том числе перепрофилирование механизмов на нужды языковой способности. В качестве первого шага в разработке проблемы предлагается исследовать совместными усилиями биологов и лингвистов уже описанный (???) Хомским вычислительный механизм, порождающий структуру предложений, а еще более узко – механизм рекурсии. Утверждается при этом, что именно синтаксический рекурсивный механизм является специфичным только для человека и его языка. Прочие «части» языка либо являются специфичными для человека, но не специфичными для языка, либо не специфичными для человека.
На мой взгляд, уже сама предложенная методика исследования вызывает большие сомнения. Поясню свою мысль примером. Поставим перед собой простую задачу исследовать эволюцию такой элементарной семиотической системы как шлагбаум. Даст ли нам что-нибудь для решения проблемы рассуждение о том, является ли бревно, из которого сделан главный сигнальный механизм, устройство для подъема и опускания стрелы шлагбаума, принципы, заложенные в механизмы подъема и опускания, специфичными для данной семиотической системы и для человека, или нет? Возможно, мы выясним, что механизм подъема шлагбаума первоначально был заимствован у колодезного журавля, а бревна используются еще и для строительства домов. Однако, эти открытия не прольют света на то, из каких семиотических систем развилась данная семиотическая система и в результате каких процессов. Наибольший интерес у нас вызвало бы все же открытие, по которому шлагбаум выполняет ту же функцию запрета на продвижение в заданном направлении, что и символический пучок травы, положенный на границе территории или символы богов или предков, охраняющих территорию, как это описывает ван Геннеп (Геннеп 1999), а эти символы в свою очередь уходят корнями в известный способ пометки своей территории животными.
Исследование эволюции того же самого вычислительного механизма – это другая задача, чем исследование происхождения языка. Сам вычислительный механизм не является предком языка, его предком может быть только такая же коммуникативная система, как и язык, система, выполняющая в социуме те же самые функции, что и язык или сходные с ними. Исследование эволюции некоторого объекта – это исследование того, какие у него были предки и какие процессы привели к тому, что от этих предков произошел объект-потомок. Если авторы считают, что язык произошел не из коммуникативных систем животных, то им придется вначале дать свое определение эволюционной идентичности объектов, для чего необходимо исчислить существенные свойства объектов А1 и А2, из которых А1 предшествовал во времени А2, позволяющие объекту А1 считаться предком объекта А2 или хотя бы подходящим кандидатом для того, чтобы быть предком. Если же авторы считают, что у языка не было предков, что язык совершенно оригинальный объект, они должны признать, что они занимаются не проблемой эволюции языка, а какой-то другой проблемой, например, проблемой его синтеза из уже существовавших в организме других частей.
Описанной выше позиции трех соавторов противостоит позиция Джэкендоффа и Пинкера. В работе, посвященной критике статьи Хомского, Хаузера и Фитча они приходят к следующим выводам: «Мы проанализировали вопрос о том, какие компоненты языковой структуры являются уникальными для человека и языка в свете недавних предложений Хаузера, Хомского и Фитча, состоявших в том, что единственным таким компонентом является механизм синтаксической рекурсии, прочие компоненты языка являются либо специфичными для человека, но не специфичными для языка (например, слова и понятия), либо не специфичны для человека. Мы считаем, что эта гипотеза наталкивается на ряд серьезных возражений. Она игнорирует многие аспекты грамматики, не относящиеся к рекурсии, таких, как фонология, морфология, падеж, согласование и многие свойства слова. Она не согласуется с данными анатомии и данными, касающимися нейронного контроля голосового тракта. Основательность ее положений сильно ослаблена опытом, в основе которого лежит убеждение, что понимание сущности речи не может быть сведено к исследованию приматов, запоминание слов не может приравниваться к запоминанию фактов и что, по крайней мере, один ген, имеющий отношение к развитию речи, был отобран в процессе эволюции и при этом не связан с рекурсией. Утверждение о том, что рекурсия является единственным свойством, специфичным для человека и языка, как мы полагаем, мотивировано Минималистской программой Хомского, новым подходом к описанию языковой структуры, в котором на первый план выдвигается тот же компонент языкового механизма. Однако этот подход мало пригоден для построения правдоподобных рассуждений об эволюции языка. Спорными нам представляются и утверждения о том, что язык не является результатом адаптации, поскольку он представляет собой целостное образование, он безызбыточен, его невозможно использовать частично и он плохо приспособлен для коммуникации. Гипотеза, согласно которой язык представляет собой сложный тип адаптации к процессу коммуникации, который развился постепенно, могла бы избежать всех тех трудностей, на которые наталкивается описанная выше концепция» (Jackendoff & Pinker 2005, abstract).
Р. Джэкендофф еще до появления статьи, которую они раскритиковали со Стивеном Пинкером, выпустил в свет книгу (Jackendoff 2002), в которой есть раздел, посвященный эволюции языка. Там он дает, в частности, схему предполагаемых событий, приведших к возникновению языка. Вот, как она выглядит:
1. Use of symbols in a non-situation-specific fashion
.
2. Use of an open, unlimited 4. Concatenation of symbols
class of symbols
3. Development of a phonological 5. Use of symbol position to convey basic
combinatorial system to semantic relationships
enlarge open, unlimited class
of symbols (possibly syllables
first, then phonemes)
(Protolanguage about here)
6. Hierarchical phrase-structure
7. Symbols that explicitly encode 8. Grammatical categories
abstract semantic relationships
9. System of inflections 10. System of grammatical functions to convey
to convey semantic relationships semantic relations
(Modern language)
В этой схеме просматривается точка зрения автора на все ключевые позиции теории глоттогенеза. Во-первых, Джэкендофф, в отличие от Хомского и его соавторов, придерживается точки зрения, по которой язык сформировался не мгновенно, и даже не быстро, а медленно накапливая необходимые свойства. Процитирую его слова, взятые из другой работы: «…it is a challenge to linguistic theory to find a plausible route by which the features of language could have evolved step by step». Во-вторых, в схеме приводится довольно содержательное разбиение процесса формирования языка на этапы, разбиение, довольно полно учитывающее результаты исследований в смежных с лингвистикой областях знания (кроме, пожалуй, семиотики), проливающих свет на различные аспекты процесса глоттогенеза.
Однако и к схеме, предложенной Джэкендоффом можно предъявить целый ряд претензий. Остановимся на тех, которые сразу бросаются в глаза. Во-первых, на мой взгляд, в ней не хватает «контекстных событий», т. е. событий, не относящихся напрямую к формированию, что называется, «тела» языка, но событий, так или иначе повлиявших на это формирование, событий, послуживших обязательным условием перехода к следующей стадии формирования, событий, послуживших катализаторами для такого рода переходов и т. д.
Вторая претензия, которую можно было предъявить этой схеме, состоит в том, что она слишком обща. Джэкендофф, однако, по его свидетельству не ставил перед собой другой задачи: «I will not inquire as to the details of how increased expressive power came to spread through a population [...], nor how the genome and the morphogenesis of the brain accomplished these changes. Accepted practice in evolutionary psychology [...] generally finds it convenient to ignore these problems; I see no need at the moment to hold myself to a higher standard than the rest of the field» (Jackendoff 2002, p. 237).
Третья претензия состоит в том, что эта схема не учитывает трансформаций, которые претерпела структура знака (см. по этому поводу, например, Жинкин 1965).
Четвертая – в том, что в ней не учитываются референциальные аспекты эволюции языка, я говорю здесь не о том, что человек, в отличие от животного, может говорить о прошлом и будущем, а о том, что у него в какой-то момент появился специальный модельный универсум, в котором могут быть отображены события не только реальные, но и такие, которые не имели места в реальном мире, гипотетические, магические и т. д. Эта проблема тесно связана с проблемой структуры языкового знака в сравнении со структурой знака у животного. Интересно отметить, что семантика абстрактной лексики не связана изначально с определенным миром. Это – важный параметр для развития языка как семиотической системы. Знаки семиотических систем животных не содержат такого типа, как выражается Джэкендофф, «символов». В этой схеме, как уже было сказано, вообще отсутствует тенденция использования достижений семиотики.
Разумеется, имеются и другие методики и теоретические подходы к решению обсуждаемой проблемы, однако, обсуждение их, как и подробное обсуждение перечисленных выше работ, выходит за рамки данной статьи. Интересующихся сколь-нибудь исчерпывающим описанием типологии теоретических построений на темы глоттогенеза я отсылаю к упомянутым выше работам и материалам конгрессов с общим названием «Evolution of Language».
2. Ниже я постараюсь в тезисной форме изложить собственную теоретическую концепцию.
2. 1. Как говорят математики, в решении задачи самым главным является ее правильная постановка. Во-первых, следует определиться по поводу общей концепции, в рамках которой, на мой взгляд, только и можно работать. Выбор здесь небольшой: можно присоединиться либо к креационистской точке зрения (язык нам дан извне, например, Господом Богом[2]), либо к эволюционистской, но хомскианского толка (язык появился сразу (saltationist point of view)), либо к градуальной эволюционистской точке зрения. Критике позиции Хомского, Бикертона и других квазиэволюционистов посвящено довольно много работ (см., например, Пинкер 2004, Jackendoff, Pinker 2005, McWinney 2005 и др.). К ним можно только присоединиться. Очень ярко по поводу предположений типа тех, которые выдвигает, например, Бикертон, высказался С. Пинкер в Пинкер 2004: «И тут Бикертон делает дополнительное заявление, от которого глаза лезут на лоб: одна-единственная мутация в единственной женщине — африканской Еве — одновременно вызвала закладку в мозг синтаксиса, переформировала и изменила объем черепа и переработала речевой аппарат. Но мы можем продлить первую половину утверждения Бикертона, не принимая его второй половины, которая напоминает ураганы, производящие сборку реактивных самолетов. Язык детей, носителей пиджина, иммигрантов, туристов, язык больных афазией, телеграмм и заголовков показывает, что существует огромное количество жизнеспособных языковых систем, варьирующихся по эффективности и выразительной силе — именно то, что требуется теории естественного отбора» (Пинкер 2004, с. 347).
На мой взгляд, процесс формирования человеческого языка является частью эволюционного процесса и процесс этот, согласно теории Дарвина, должен быть постепенным. Тем самым я присоединяюсь к третьей группе исследователей.
2. 2. Всякий, кто принимает этот пункт должен согласиться с тем, что схема постановки задачи при решении такой эволюционной проблемы, как происхождение языка, должна совпадать со схемами типовых задач, возникающих в общей теории эволюции. Применительно к нашим целям схема эта должна выглядеть, на мой взгляд следующим образом: в момент времени t1 объект А1 имел свойства Р1. В момент времени t2 объект А2, который мы считаем наследником объекта А1 имеет свойства Р2. Задача состоит в том, чтобы на основе научных данных а) показать, что объект А1, по крайней мере, может быть предком объекта А2, б) реконструировать состояния объекта в дискретные временные точки tx1…….txn, в которые свойства исследуемого объекта и/или сам объект претерпел изменения, существенные для формирования конечного состояния А2 и понять, что это были за изменения и чем они были вызваны.
2. 3. Теперь нам необходимо решить, какой же объект следует считать предком человеческого языка. В соответствии с традицией исследований той группы исследователей, к которым я отношу и себя, я буду считать предком человеческого языка семиотическую систему, свойственную человекообразным ископаемым обезьянам (рамапитекам). Поскольку наблюдать их поведение в настоящее время мы не можем, я, как и прочие исследователи, буду исходить из предположения, по которому знаковые системы ископаемых обезьян мало чем отличались от семиотических систем современных нам видов обезьян. Это предположение позволяет нам в качестве модели семиотических систем рамапитеков использовать семиотические системы современных высших приматов. Лучше всего в этом отношении исследованы шимпанзе и бонобо (см. по этому поводу, например, Бутовская 1998, 2002, 2004а, б, Бутовская, Файнберг 1993, Панов 2005).
Приняв это положение, следует договориться еще об одной важной детали. Многие специалисты считают, что протосемиотической системой, из которой развился звуковой язык, является жестовая система сигнализации (см., например, Иванов 1976, 1978, 1998). Главным аргументом в поддержку этой гипотезы может служить тот факт, что управление жестовой семиотической системой у обезьян осуществляется из центра, прилегающего к зоне Брока, или входящего в него (Пинкер 2004). Я считаю эту гипотезу ложным направлением в поисках языковой протосемиотической системы. Гомологи зон Вернике и Брока, действительно, были обнаружены у шимпанзе. Они имеют ту же клеточную структуру. Между ними наблюдаются те же связи, что и у человека. Обнаружилось при этом, однако, и то, что центр зоны Брока не задействован при производстве ни звуковых, ни жестовых сигналов. С. Пинкер предполагает, что обезьяны используют его для различения звуков и для отличия своих звуковых сигналов от чужих. За жесты отвечает периферия зоны Брока. Еще более периферийные области этой зоны отвечают за точность метания предметов. Однако эта слоеная структура характерна и для человека. Из того, что у человека жестовая система знаков не утратилась, а напротив обогатилась, из того, что по характеру своему она устроена так же как знаковые системы животных (один знак – одно сообщение, не членимое на составляющие), следует, что жестовая система обезьян послужила протосемиотической системой пластической, а не языковой системы человека. Тем не менее, естественная жестовая система человека так и осталась на стадии развития доязыковых семиотических систем. Тем самым, единственной протосемиотической языковой системой я признаю только звуковую систему сигнализации обезьян (Барулин 2004а). Конечно, влияние жестовой системы на звуковую при этом не исключается, напротив, я считаю, что открытой жестовая система наших предков стала раньше, чем звуковая, и это облегчило переход от закрытой звуковой системы знаков к открытой, но фокус этого здесь все же состоит не в том, что благодаря жестовой системе открылась и звуковая, а в том, что человек обрел в процессе эволюции дар звукоподражания (у обезьян его нет).
Существенным дополнением к решению о принятии теории эволюции в качестве основы для построения теории глоттогенеза является позиция, которую я не разделяю с большей частью исследователей моего лагеря. Проблема глоттогенеза должна решаться на основе современной эволюционной теории, в этом нет сомнения. Однако, она требует существенного дополнения: в этой теории практически отсутствует линия исследования, касающаяся развития семиотических (коммуникативных) систем (семиогенеза), обеспечивающих как управление и связь между отдельными внутренними системами организма (по Дж. Р. Пирсу (Pierce 1972) их обслуживают интериорные семиотические системы), так и управление и связь внутри социальных образований, а также связь между организмами внутри отдельно взятого биогеоценоза (их по терминологии того же Дж. Пирса обслуживают экстериорные семиотические системы). Все эти системы находятся в постоянном взаимодействии друг с другом, обогащают друг друга, между ними происходит перманентное перераспределение функций как в соответствии с развитием внутренних систем организма, так и в соответствии с развитием и усложнением социальных структур. Между интериорными и экстериорными системами нет непроходимой грани. Кроме того, между ними происходит постоянный обмен структурными, функциональными характеристиками, элементами организации. Все эти процессы можно было бы назвать вслед за А. Кемпинским информационным или, в моей терминологии, эйдетическим метаболизмом. (Барулин 2002а). Эволюцией семиотических систем должна заняться и уже занимается одна из дисциплин биосемиотики – теория семиогенеза (см. в этой связи работы Я. фон Икскюля, Й. Хоффмейера (1992, 1994, 1995, 1996), А. А. Шарова (1991, 1992, 1999), К. Кулля (1993), и особенно работы К. Лоренца (1998), Н. Тинбергена (1973) и В. С. Фридмана (1993, 1995, 1998)). Теория глоттогенеза должна быть частью теории семиогенеза, а та в свою очередь – частью общей теории семиотики. Возникновение человеческого языка в соответствии с такой постановкой задачи рассматривается как закономерный продукт совместного эволюционного развития человеческого организма, социальной структуры человеческого сообщества и семиотических систем, которые их обслуживают.
Конечным продуктом эволюции в моей научной парадигме признается естественный язык человека. Однако ясности в подобном утверждении нет никакой. Очевидно, что естественный язык человека – абстракция очень высокой степени. И первое, что надо сделать – договориться о том, какая модель этой абстракции должна быть принята в качестве конечного пункта формирования семиотической системы, имеющей черты человеческого языка. Так, например, если мы примем критерий, по которому человеческой мы признаем такую семиотическую систему, которая обладает свойством открытости (= количество знаков в которой не ограничено) и наличием в ней, с одной стороны, ограниченного набора исходных единиц означающего, с другой стороны, возможности неограниченно комбинировать единицы этого набора друг с другом, то мы должны признать, что язык, в котором есть комбинирование фонем, но нет комбинируемых слов (сообщение, как в коммуникативных системах животных, состоит всегда из одного знака – уровень развития ребенка 1,5 – 2-х лет), – человеческий язык. Если же мы примем критерий Хомского, по которому только появление рекурсивных конструкций может свидетельствовать о человечности семиотической системы, мы должны будем отнести время появления человеческого языка на более поздний срок. Если мы теперь поставим для языка в тесте на «человечность» еще более жесткие условия, например, наличие связных текстов, требующих для построения сюжетного механизма, мы отодвинем время происхождения человеческого языка на еще более поздний срок. В качестве рабочей версии я принимаю положение, по которому человеческим языком будет считаться язык, в котором сообщение в массе своей представляет цепочку слов-морфем, состоящих не менее чем из двух слов с позиционным или категориальным разделением их на два класса, соответствующие протоименам и протоглаголам.
2. 4. 0. Теперь обратимся к реконструкции событий, которые направили развитие коммуникативных систем по тому руслу, по которому оно пошло.
2. 4. 1. М. Хаузер, Н. Хомский и Т. Фитч в своем ответе (Hauser, Chomsky & Fitch 2005) на полемическую статью Р. Джэкендоффа и С. Пинкера (Jackendoff, Pinker 2005) писали: «Humans have independently evolved many traits (e.g., bipedalism, relative hairlessness, complex tool use, and visual arts) that have no obvious connection to language» (Hauser, Chomsky & Fitch 2005, п. 2. 5). Возможно, потеря волосяного покрова, действительно, не имеет отношения к происхождению языка, однако, пусть пока невыясненная, связь между бипедализмом и возникновением речи, на мой взгляд, все же имеется. В качестве (пусть и слабого) подтверждения этой идеи я предлагаю обратить внимание на различия между детьми с синдромом Маугли, которые в подражание своим «воспитателям» усвоили четырехногий способ передвижения, и детьми, которые усвоили двуногий способ передвижения, человеческие мимику, человеческие телесные привычки. Среди детей первого типа не было ни одного, кто бы впоследствии усвоил речь, среди детей второго типа (детей, с которыми не разговаривали родители и которых держали в изоляции от контактов с другими людьми) были такие, которые в пубертатном возрасте заговорили, хотя и говорили с большими отклонениями в синтаксисе (с рекурсивным механизмом у них как будто бы проблем не было) и морфологии.
Именно на основании этого наблюдения я предлагаю первым важным событием, которое привело гоминид к речи, все же считать переход к бипедализму.
2. 4. 2. Вторым важнейшим глубинным эволюционным событием, которое спровоцировало возникновение речи у человека я считаю появление у Homo habilis тенденции к обратной адаптации, под которой понимается процесс подстройки окружающей среды к нуждам человеческого организма, в противоположность обычной подстройке организма к изменениям внешней среды у животных. Основным внешним событием, которое свидетельствует о возникновении этой тенденции является возникновение у человека способности к обратному моделированию. Если у животного процесс моделирования сводится к копированию внешних объектов и планированию взаимодействия с ними, то у человека процесс моделирования типа природный объект è ментальный объект получил в качестве дополнения обратный тип моделирования: ментальный объект è объект внешнего мира. Более того, он развился у него до размеров сопоставимых с размерами модельной деятельности противоположного типа. Человек начал активно моделировать с помощью материальных объектов идеальные объекты своего интеллекта. Он не просто использовал, как это делают другие животные, природные объекты для своих целей, но обрабатывал их в соответствии с тем идеальным образом, который у него сложился в голове. Причем делал это предок человека не инстинктивно (как это происходит, например, у бобров при строительстве плотин), а сознательно и через обучение, имеющее в качестве целеполагания образец.
В противоположность своим предкам он не выбрасывал сделанные орудия, а хранил их, о чем свидетельствуют находки орудий рядом с останками уже homo habilis, готовил их для предстоящих действий заранее. На одной из стоянок homo habilis (датируется 2,5 млн лет назад) было надено 129 каменных инструментов различного назначения для разделки найденных там же останков слоновой туши. Как замечательно выразился археолог Гордон Чайлд «ручное рубило как стандартизованное орудие есть само по себе ископаемая концепция» (цит. по Панов 2005, с. 60). Достаточно сложные орудия труда и охоты архантропы начали делать по свидетельству археологов в период от 500 000 до 800 000 лет назад. Зачатки такого поведения есть и у обезьян. Но это всего лишь зачатки. Для изготовления скребка требуется не просто подобрать материал, но и произвести с ним серию сложных, требующих большой точности операций. Обратная адаптация предполагает передачу по наследству (не генетическим путем) навыков изготовления артефактов, развитие интеллектуального модельного мира, развитие воображения, как нового модельного мира, специально предназначенного для проектирования артефактов, для изобретения образов, (еще) не существующих в природе. Передача по наследству артефактов ментального мира невозможна ни с помощью генома, ни с помощью инстинктивных зоосемиотических систем. По наблюдению Л. С. Выготского в сферу обслуживания семиотических систем животных интеллект не входит. Они обслуживают в основном социальную, эмоциональную сферу и сферу опасных взаимодействий с окружающей средой. Следовательно, успешным развитием линии обратной адаптации должна была быть такая, которая бы решила проблему передачи по наследству ментальных аретфактов (концепций), объектов ментального мира, ценных для новой эволюционной тенденции. Такую задачу могла решить только семиотическая система, которая бы включила интеллектуальный модельный мир в сферу своего обслуживания. Кроме отсутствия центра, подключающего когнитивный модуль к звуковой знаковой системе, важным препятствием их взаимодействия была принципиальная открытость интеллектуальной модельной системы и принципиальная закрытость (в смысле наличия лишь конечного набора знаков), всех существовавших у потомков обезьян семиотических систем, кроме, разве что, адхоковой пластической (Барулин 2002, 2004а, б). Уже К. Лоренц и Н. Тимберген показали, что экстериорные семиотические системы эволюционируют по определенным законам. В теории экстериорного семиогенеза я опираюсь на разрабатываемую этологом В. С. Фридманом концепцию перехода от семиотических систем релизерного типа (термин К. Лоренца) к системам иерархического типа, свойственным высшим млекопитающим. Этот переход, как показал В. С. Фридман, тесно связан с переходом от примитивной социальной организации, в которой необходим непосредственный контакт между особями, к социальной организации открытого типа, где члены сообщества необязательно должны находиться в непосредственном контакте друг с другом, семиотические системы в таких сообществах ориентируются на ранги животных (Фридман 1995, Барулин 2002а). В дополнение к концепции В. С. Фридмана я ввожу классификацию семиотических систем, которыми пользуются животные, стоящие на «ранговой» ступени организации сообщества. Животные при этой организации пользуются экстериорными семиотическими системами четырех различных типов: семиотических систем, которые передаются по наследству (врожденные видоспецифические СС), семиотических систем, которые животное вырабатывает для себя индивидуально, например, для ориентации в пространстве (ср. теорию сигнального поля Д. П. Мозгового и Г. С. Розенберга – опытные индивидуальные СС), семиотические системы ad hoc, вырабатываемые в процессе общения и, как правило, исчезающие после того, как в них отпала необходимость, и инструментальные семиотические системы, которые используются в жизненно важной целесообразной деятельности, внедряются в культуру всей популяции и передаются от поколения к поколению в процессе воспитания.
Семиотические системы ad hoc обычно не оказывают серьезного воздействия на стативные семиотические системы, они свободно сосуществуют с ними. Для того, чтобы они вступили во взаимодействие со стативными, адхоковые семиотические системы должны перейти в класс инструментальных знаковых систем, передаваемых по наследству при обучении в процессе воспитания. Это происходит в тех случаях, когда знаки такой системы начинают использоваться в достаточно важном для жизни популяции виде активности, например, как инструменты, по важности эквивалентные кремневому ножу. Семиотические системы ad hoc (имеются в виду звукоподражательные семиотические системы) на начальной стадии их развития не могли быть инструментальными. Для того, чтобы стать таковыми, они должны были быть включены в целесообразную деятельность, как, например, звуковые сигналы волков на охоте. Кандидатов на роль такого рода деятельности немного – это добывание пищи (например, на охоте), именование членов общины, ритуальное действо (задание ритма, управление ритуалом и пр.), задание направления на звук при передвижении и некоторые другие.
Специально следует отметить, что традиции использования звуковых сигналов не биологическое, а культурное явление. Они не обязаны были быть одинаковыми во всех человеческих сообществах. В этой связи следует вспомнить, как изобреталась и распространялась в человеческом сообществе письменность. Она возникла на разных основаниях у египтян и шумеров, хотя и имела одинаковые черты: обе эти системы были вначале пиктографическими, затем иероглифическими, затем шумерская система письма преобразовалась в идеографико-слоговую, а египетская – в фонологическую. Затем письменность (в основном на основе клинописной шумерской) стала приспосабливаться к другим языкам, затем же оторвалась от своего изначального варианта и стала развиваться по своим законам. То же могло быть и со звуковыми знаковыми системами. Они могли в качестве инструментальных начать передаваться из поколения в поколение в каком-то одном человеческом сообществе или независимо – в нескольких. Затем же, как письменность, могли (в виде идеи или в виде конкретного набора звуков-знаков) начать распространяться волнами по племенам, контактировавшим с родоначальником, или, благодаря благоприятным условиям для увеличения популяции родоначальника речи, распространяться по связанным узами родства племенам, отколовшимся от родоначальника. Мы еще вернемся к обсуждению этого вопроса, когда будем говорить о решающем этапе развития языка.
2. 4. 3. Как отмечает С. Пинкер, «Гомолог зоны Брока, вовлечен (уже у обезьян) в контроль над мышцами лица, рта, языка и гортани, а различные подобласти этих гомологов получают данные от всех частей мозга, задействованных при слушании, ощущении прикосновения во рту, языке и гортани и областях, где сливаются потоки информации от всех органов чувств» (Пинкер 2004, с. 333). Следующим этапом развития (по моему предположению, уже homo habilis), ведущим к возникновению языка, было начало использования звука, как материала для создания инструментальных семиотических систем. Именно такое инструментальное использование звуковых сигналов могло поддержать три самых главных мутационных процесса у homo erectus, приведших мутантов-кроманьонцев к образованию у них речи: i) появление у них способности к звукоподражанию (у обезьян оно отсутствует), ii) появление у них способности к необыкновенно тонкому регулированию дыхания; это в свою очередь привело к появлению у кроманьонцев нового режима дыхания – речевого (и певческого), опущению надгортанника и образованию глоточного резонатора, еще большему расширению подъязычного канала (все это в комплексе с появлением речевого дыхания)[3]; iii) объединение когнитивного модуля и модуля звуковых семиотических систем в единую речемыслительную систему. Сама противопоставленность человека и обезьяны в этом последнем отношении (у обезьяны интеллект и «речь» сосуществуют независимо друг от друга, успехи в развитии одного никак не влияют на успехи и развитие другого, у человека между речью и мышлением нет перегородок, они объединены в единый речемыслительный механизм, как сообщающиеся и обогащающие друг друга структуры (но не более того!)) была отмечена еще Л. С. Выготским в работе «Мышление и речь» (Выготский 1934). Вот его выводы:
«1) Мышление и речь имеют различные генетические корни.
2) Развитие мышления и речи идет по различным линиям и независимо друг от друга.
3) Отношение между мышлением и речью не является сколько-нибудь постоянной величиной на всем протяжении филогенетического развития.
4) Антропоиды обнаруживают человекоподобный интеллект в одних отношениях (зачатки использования орудий) и человекоподобную речь - совершенно в других (фонетика речи, эмоциональная функция и зачатки социальной функции речи).
5) Антропоиды не обнаруживают характерного для человека отношения - тесной связи между мышлением и речью. Одно и другое не является сколько-нибудь связанным у шимпанзе.
6) В онтогенезе мышления и речи мы можем с несомненностью констатировать доречевую фазу в развитии интеллекта и доинтеллектуальную фазу в развитии речи» (Выготский 1934, цит. по Выготский 2000, стр. 329). Я привел здесь эту длинную цитату для того, чтобы подчеркнуть приоритет Выготского во введении в научный оборот этой идеи, ставшей сейчас центральной в работе Хомского, Хаузера, и Фитча (ср. их идею о разделении языкового механизма на вычислительный синтаксический компонент и прочую его часть: вычислительный компонент в языке мог появиться только с помощью адаптации уже существовавшего в мышлении архантропов механизма построения сложных сценариев ритуала, охоты, изготовления орудий и т. д., интерпретации явлений природы; соединившись в речемыслительный механизм мышление и речь обогатили друг друга своими структурными компонентами (см. об этом Барулин 1996, 2002)).
Полезными здесь могут оказаться и наблюдения над репертуаром демонстраций. По данным Дж. Гудолл, например, в демонстрацию угрозы у шимпанзе входят удары кулаком в грудь, напряженный взгляд, демонстрация клыков и использование больших веток, которые шимпанзе волочат за собой. Голосовой демонстрации, насколько можно понять по информации Гудолл, у шимпанзе нет. У человека она входит в комплекс возможных действий, представляющих собой демонстрацию угрозы. Этот способ характерен для детей в доречевой период развития (до двух лет). Крик, как угроза, мог быть использован и на охоте, особенно, если крик был коллективным.
2. 4. 4. Основанием для рассуждения о дальнейшем ходе формирования языка я предлагаю сделать как можно более полную и точную сравнительную таблицу характеристик семиотических систем обезьян и человека (Хоккет 1970, Nöth 2000, Барулин 2002а, 2004а). Без этого невозможно говорить о том, что собственно можно считать человеческой речью, а что – только семиотической системой зоологического типа. Без этого нельзя судить о том, чего в семиотических системах обезьян не было, а появилось только у людей, а что уже было. Первой попыткой составить такую таблицу были работы Ч. Хоккета (1960, 1970). Он перечисляет, например, следующие существенные для человеческого языка характеристики: вокально-слуховой канал, возможность смены ролей адресанта и адресата в процессе коммуникации, полная обратная связь (передающий звуковой сигнал сам слышит свое сообщение), специализированность: прямые энергетические следствия языковых сигналов обычно биологически несущественны, существенны лишь пусковые эффекты, дискретность: допустимые сообщения в любом языке составляют скорее набор дискретных, чем непрерывных единиц, а дискретная семантическая система не предполагает с необходимостью ни иконичности ни произвольности знака, перемещаемость: языковые сообщения могут относиться к вещам, удаленным во времени или пространстве, открытость: в языке новые сообщения свободно создаются комбинированием или трансформацией старых сообщений или по аналогии с ними; в языке как новые, так и старые элементы легко получают новую семантическую нагрузку под влиянием языкового или ситуационного контекста, это означает, в частности, что в каждом языке появляются новые идиоматические выражения, уклончивость: языковые сообщения могут быть ложными или бессмысленными с точки зрения логики, рефлексивность: в языке предметом сообщения может быть само сообщение, способность к обучению: говорящий на одном языке может выучить другой язык.
Конечно же, это далеко не полный список характеристик языка. Так, можно указать на отсутствие в списке Хоккета таких важных черт, как наличие в управлении языковыми процессами как сознательного, так и бессознательного компонентов, что, например, отличает его от многих интериорных знаковых систем, от инстинктивной подачи звукового сигнала как у человека, так и у животных, возможность его использования в построении ментальных конструкций, в изменении системы знаний, в приемах запоминания фактов и т. д.
В этой связи имеет смысл перечислить дополнительные характеристики языка, на которые я буду опираться в дальнейшем при решении вопросов, связанных с разграничением человеческого языка и коммуникативных систем наших предков, реконструированных по модели коммуникативных систем шимпанзе. А) физиологические новшества: низко расположенный фарингс, образующий дополнительный резонатор, образование нового типа голосовых связок, новой структуры верхних дыхательных путей, увеличение диаметра грудного отдела позвоночного канала, увеличение иннервирования межреберных и брюшных мышц, новый режим речевого дыхания и механизм квантования слогов, который был невозможен при той конфигурации фарингса, который наблюдается у обезьян, образование слуховой системы. Б) нейрофизиологические новшества: перепрофилирование зон Брока и Вернике на нужды анализа и синтеза речевого сигнала, образование массивных лобных долей мозга, увеличение объема мозга, появление зеркальных нейронов, отвечающих за комплексное подражание (в том числе и звуковое). Установление тесной связи между механизмами мышления и новой, звуковой семиотической системой, предполагающее эйдетический метаболизм, т. е. взаимный обмен структурными характеристиками, что позволяет новой семиотической системе приобрести такие, например, свойства, как комбинирование простых единиц в сложные по сюжетному заданию. В) Формирование собственно языковой семантической системы, основанной на собственно языковой системе семантических примитивов, отличных от таковых в когнитивной системе. Г) Переход на комбинаторные принципы построения как означающего, так и означаемого знаков, установление изоморфизма в построении означающего и означаемого (Курилович 1962), как следствие взаимодействия механизмов мышления и семиотических механизмов (эйдетический метаболизм), здесь, кстати, по моему мнению, возможен эйдетический метаболизм еще и с геномом, с которым язык находится в отношениях распределенности в передаче информации от поколения к поколению; элементарный знак в геноме, как известно, строится комбинаторным способом. Д) Формирование системы уровней сложности знаковых образований (фонема è морфема è грамматическое слово è словосочетание è предложение è текст), основанной на свойствах рекурсивности, эмерджентности и представления сложной единицы предшествующего уровня как простой единицы на новом, благодаря чему на каждом уровне мозг имеет дело с небольшим числом единиц. Е) Кардинальное изменение принципов построения структуры единичного знака, позволяющее надстраивать над означающим новое означающее, превращать означаемое в означающее (ср., например, стихотворение Пушкина «Роза», в котором для правильного понимания смысла нужно понять, что роза (первый этап распознавания означаемого) обозначает (преобразование того, что было обозначено, т. е. означаемого, в новое означающее) девушку (второй этап распознавания обозначения), а означающее в означаемое (как, например, в цитатах типа «в слове ТРИ три буквы, здесь означающее обозначает само себя, нам даже не важно имеется ли в виду числительное или повелительное наклонение от глагола ТЕРЕТЬ); знак приобрел свойство рекурсивного построения; в нем стал подвижным, плавающим, фокус обозначения. Все это совершенно невозможно ни в одной зоосемиотической системе. Это образует непроходимую качественную, а не количественную, грань между человеческим языком и семиотическими системами животных.
Язык для человека стал видообразующим фактором. Овладеть даже теми свойствами языка, которые были перечислены выше (список очень далеко не полный) обезьяна не способна ни физически, ни ментально.
2. 4. 5. Сравнительный анализ речевого аппарата кроманьонца, палеоантропов и архантропов с аналогичным аппаратом обезьян, а также анализ семиотических систем обезьян позволяет реконструировать последующие события в образовании протоязыков человечества следующим образом. В качестве наблюдаемой модели коммуникативных систем нашего обезьяньего предка можно, как уже было сказано, взять звуковые системы приматов, далее – ЗСП. Резюмируя исследования специалистов, можно отметить, что ЗСП характеризуются закрытостью (т. е. нерасширяющимся закрытым набором сигналов). Система сигналов ЗСП передаются генетическим путем, хотя и характеризуются некоторыми особенностями, передаваемыми от родителей к детям в процессе воспитания. ЗСП не являются главными в системе других знаковых образований приматов, главной системой у них является bodylanguage. Знаки ЗСП не комбинируются и не членятся на более мелкие компоненты; уровневой иерархии ЗСП не имеет. Каждый знак образует отдельное сообщение. Сообщения не комбинируются. Звуковые системы обслуживают только эмоциональную и социальную сферу, не связаны с мышлением. Обезьяны не способны к звукоподражанию, в частности, поэтому их невозможно обучить звуковой речи человека.
По гипотезе одного из самых интересных исследователей глоттогенеза, Н. И. Жинкина, ключевым моментом в переходе приматов от закрытой семиотической системы к открытой было возникновение у наших предков способности к звукоподражанию[4]. По моей гипотезе это событие стало результатом, во-первых, развития линии обратной адаптации, способствующей эволюционному успеху тех особей, которые преуспевают в развитии воображения, преуспевают в изобретении новых знаков для передачи ментальных моделей, во-вторых, результатом естественным отбора, который должен был сделать более успешными тех особей, которые преуспевают в развитии голосовых данных и передаче своих способностей потомкам.
Теперь разъясню мысль Н. И. Жинкина. Новообретенная способность к звукоподражанию порождает новую систему звуковой сигнализации, которая вступает в конфликт со старой и в какой-то момент приводит старую систему в состояние дестабилизации. Это очень опасная для социальной структуры ситуация, поскольку по наблюдениям выдающегося этолога К. Лоренца знаковые системы «в их двойной функции коммуникации и мотивации социальных форм поведения, образуют у высших общественных животных единую систему; при всей пластичности и способности к регулированию эта система составляет прочный остов, несущий всю социальную структуру соответствующего вида» (Лоренц 1998, стр. 431). К этому следует добавить, что в человеческих сообществах в это же время должен был уже осуществиться переход от ранговой организации сообщества к ролевой, предполагающей не только половую спецификацию человеческой деятельности, но и спецификацию, основанную на распределении обязанностей. Очевидно, что изготовление орудий по изощренности своей было под силу не всем членам сообщества. Археологи же отмечают большое мастерство, с которым изготовлены орудия охоты.
По наблюдению Н. И. Жинкина «Когда сигналов становится много и некоторые из них не достигают цели, знаковая система слабеет» (Жинкин 1998). При ослаблении знаковой системы ослабевает и социальная структура сообщества. Это в свою очередь делает популяцию уязвимой для конкурентов[5]. Однако сигналов в системах звукоподражания не просто много, эта система является по характеру своему открытой. Именно этот факт и создает предпосылки для перехода от закрытых систем к открытым. Причем слово «предпосылки», очевидно, не точно отображает ситуацию, которая возникла при дестабилизации старой семиотической системы наших предков. Н. И. Жинкин считает, что появление звукоподражательной системы у гоминид должно было поставить их на грань вымирания. В такой ситуации, по мнению Н. И. Жинкина, все сообщество начинает уделять знаковой системе-нарушительнице равновесия повышенное внимание. В этих условиях система начинает саморегулироваться. В качестве модели похожей саморегуляции я использую схему развития письма. Исходным типом знаков и в письменных системах, и в системах звукоподражания являются иконические (по Пирсу) знаки. Как и в предполагаемой системе звукоподражания в первоначальных письменных системах Шумера, Египта и Китая подобного рода знаков было очень много. Первым этапом перехода от иконического типа знаков к символьным в письменности была стандартизация начертаний. Для звуковых иконических систем переход к стандартизации замкнутого ядерного класса иконических знаков требует дополнительного условия. Дело в том, что звукоподражательные знаки были первоначально несомненно адхоковыми (см. выше). Адхоковые сигналы, для того, чтобы они начали передаваться по наследству должны были преобразоваться в инструментальные. Однако инструментальные звукоподражательные сигналы не могут изменять своего иконического характера, поскольку они ценны точностью звукоподражания. Из этого можно сделать вывод, что у этих инструментальных сигналов должна была появиться побочная функция, где точность звукоподражания была уже избыточна и потому необязательна. В качестве такой побочной функции могла стать звукоподражательная система, эквивалентная по своему назначению именованию членов сообщества, и предметов, важнейших для жизнедеятельности и имеющих звуковые характеристики объектов реального мира, а также команды. Эта система могла использоваться также (а может быть и в первую очередь) в ритуалах, в рамках которых, кстати, шло обучение подростков, отработка приемов охоты и т. д. В подобных способах употребления вполне логично ограничение и замыкание первоначальной системы звуковых сигналов, передаваемых по наследству, и образование тенденции к их стандартизации. Стандартизация звуковых сигналов не может идти ни по какому другому пути, кроме выделения в звуковых характеристиках акустических и артикуляционных параметров, которые считаются главными при воспроизведении и восприятии. Стандартизация в письменных системах ведет к образованию промежуточных знаковых систем с все более и более условными характеристиками иконичности и все более и более экономной системой исходных параметров (см. подробнее Барулин 2002б). Анализ генезиса письменных иероглифических систем показывает, как осуществляется отказ от иконичности в пользу символьных знаков с фиксированным исходным набором меризмов. В качестве подтверждения гипотезы можно привести лингвистические аргументы. Так, можно обратить внимание на то, что во всех языках земли звукоподражательные знаки – команды, идеофоны, и имена собственные в вокативной (и инвокативной) функции ведут себя на фоне языковых знаков других типов совершенно особым образом. Только они составляют сразу целое сообщение, т. е. по функции совпадают с предложениями, только они не сочетаются с другими знаками, не имеют никакого другого времени, кроме настоящего. По моему мнению – эти формы представляют собой рудименты протоязыковой семиотической системы, поскольку все они ведут себя как сигналы животных: они ориентированы на настоящий момент, составляют целостное сообщение и не членятся на другие значимые единицы[6]. Кроме всего прочего, это явление свидетельствует и еще об одном важном факте: как правильно, на мой взгляд, предполагает Р. Джэкендофф, одним из первых этапов в переходе к человеческому языку было овладение комбинаторикой фонем в рамках слова-предложения-сообщения. Этот этап подтверждается и в онтогенезе речи, т. е. в развитии речи у ребенка. По предположению Л. С. Выготского так же, как зародыш, прежде чем примет человеческий облик, проходит все эволюционные этапы развития в миниатюре, ребенок в доречевой стадии развития проходит те этапы, которые когда-то прошел человек на пути к становлению речи. Эта идея признается сейчас большинством серьезных исследователей глоттогенеза. В качестве подтвержедния своей гипотетической конструкции хочу обратить внимание на то, что ребенок вначале тоже овладевает голосом и речевым дыханием. В первые месяцы жизни его фаринкс находится в таком же высоком положении, как и у обезьяны (что позволяет ему, например, лежа сосать молоко и пить, (Жинкин 1958)), а голос его кроме негармонического крика ни на что не способен. К трем месяцам надгортанник у него опускается и у него появляется речевой голос, который он на первых порах перемежает с прежним голосовым поведением. Но говорить он начинает не сразу после того, как его речевой аппарат приходит в соответствие со стандартом. Вначале у него появляется способность к подражанию речи, и он запоминает более или менее правильно, но нерасчлененно, один – два звуковых комплекса, соответствующих упрощенным словам. Затем он начинает овладевать речевым типом звуков. В этот период он умеет произносить все звуки всех языков земли от кликсов койсанских языков до кавказских абруптивных и фарингальных. В это же время его можно научить звукоподражательным обозначением животных: как коровка мычит: му-у, а как собачка лает – ав-ав. Так он соответствующие игрушки и рисунки и обозначает. Потом ребенок начинает овладевать квантованием звукового потока, слогообразованием, метрической матрицей в которую он впоследствии будет вставлять знаковые единицы. Комбинирование звуков приходит к нему не сразу. Вначале, как было сказано, он запоминает и воспроизводит «слова» как единые нерасчлененные звуковые комплексы. Затем система знаков замыкается. Где-то в полтора года ребенок овладевает несколькими десятками слов и на них устанавливает первую фонологическую систему с дифференциальными признаками. Способность воспроизводить все звуки всех языков земли у него пропадает. Первые системы фонем у ребенка редуцированы. Он из них строит комбинаторно простые преимущественно односложные слова с возможным повтором слогов папа, мама, баба, делая ударным каждый слог. Разрушается или переосмысляется система первоначальных нефонемных слов, которая продолжает некоторое время существовать рядом с фонемными. Первое время ребенок не может произносить более чем односложных нередуплицированных слов. Двуслоги появляются в его речи как комбинации двух (естественно ударных) однослогов, между ними он первоначально вставляет паузы, интонирует каждое слово отдельно. Только ближе к двум годам, а иногда и значительно позже, слова «срастаются». Первые сложные в слоговом отношении слова, как и в языке животных составляют одновременно и предложения. Мама! – это не только имя собственное (не нарицательное), это еще и предложение, которое может значить мама подойди, мама, дай, мама, возьми на ручки. Отметим сразу же, что константным элементом в этом предложении является обозначение объекта, а переменными будут подразумеваемые действия. Слова предложения противоположного типа, которыми сразу овладевает ребенок – выражения типа «дай!» (или «на!»). В этом знаке эксплицитно выражена идея ситуации, действия, она является константной, переменными же здесь являются исполнители действия – объекты. В этом противопоставлении двух противоположных классов слов-предложений заложен будущий механизм порождения предложений: первый тип знаков – прообраз существительных, второй – глаголов. Ребенку нужно только сообразить, что они дополняют друг друга.
Особый разговор о референциальной отнесенности объектов обозначения первых слов ребенка. Первоначально все его речевые сигналы сводятся к номинации объектов, слитых с ситуацией общения в пространстве и времени. Отождествление референтов и денотатов обозначаемых объектов вне времени и пространства свойственны уже животным. Все, у кого есть собака или кошка знают, что они узнают хозяина, домочадцев и многих частых гостей дома. Этому ребенка учить не надо. Это врожденное свойство. А вот преобразование константных референтов именования в переменные происходит медленно и с трудом, как собственно и отрыв значения лексем от реального мира, переход к модельным мирам, которые появляются у ребенка далеко не сразу. Поясню, что я имею в виду под мирами и определенностью в них референтов.
По наблюдениям этологов способность лгать, обманывать появляется только у шимпанзе. Известный исследователь этих животных Дж. Гудолл описала в своей книге «В тени человека» несколько случаев намеренного обмана у шимпанзе в природе. Это новое явление должно получить теоретическую трактовку. Как об этом написал еще Я. фон Икскюль всякое животное ориентируется в мире благодаря модельным механизмам, включающим восприятие и биоинтеллектуальную обработку объектов восприятия. Модельных миров в биоинтеллекте животных два: тот, который моделирует объекты реального мира, назовем его М(U1), и тот который моделирует объекты внутреннего пространства организма, назовем его М(U2). Животные их не смешивают, о чем свидетельствует то, что на боль от удара из внешнего мира и на боль от внутренних неполадок в организме они реагируют по-разному: в первом случае характерна реакция агрессии или бегства, во втором – апатия и покой. Ложь свидетельствует о зарождении нового модельного мира – воображения, назовем его U3. Животное строит у себя в голове модель ситуации, которой не существует в природе, начинает себя вести в соответствии с этой построенной в U3 ситуацией, представляя внешне ее как ситуацию мира U1, т. е. моделируя в U1 ситуацию, родившуюся в U3 – это первые шаги по пути обратной адаптации, которая опять же у шимпанзе в зачаточном состоянии, а у человека развивается до такой степени, что сейчас он проводит в U3 большую часть времени.
Так вот, грубо говоря, слова естественного языка не ориентированы на определенный мир, или, что то же, вместо U1, U2 и U3 референты слов ориентированы на переменную, определенную на этих трех мирах (замечу, что у человека U3 может щепиться на бесконечное число возможных миров: есть мир ваших планов на завтра, есть сон, есть галлюцинации, игры, есть мир «Войны и мира», «Голубого сала» и т. д.). И у ребенка этот U3 появляется далеко не сразу. Игры с постулированием отдельного мира появляются где-то на третьем году. Тогда же появляется и отрыв референциального статуса от первых двух миров. Это в филогенезе приблизительно соответствует времени появления первых захоронений (≈ 100 000 лет назад), в которых появляются признаки представлений о загробном мире и признаки культа Луны.
В заключение проведу сравнение стадий становления естественного языка, предложенных в книге Р. Джэкендоффа и в моей книге, появившейся с книгой Р. Джэкендоффа в один год. Я начинаю с событий, по косвенным данным предшествовавших появлению человеческого языка, событий имевших решающее влияние на трансформации семиотических систем приматов – переход к прямохождению и появление у архантропов способности к обратной адаптации, к воображению, к появлению у них U3. Затем перехожу к неизвестным нам причинам, по которым голосовой сигнал стал эволюционно существенным для архантропов. Первый пункт в схеме Джэкендоффа и моей расходятся, я не выделяю в отдельное эволюционное событие использование сигналов вне привязки к определенной ситуации, мне кажется, что это более позднее событие. Второй пункт в схеме Джэкендоффа у меня соответствует более конкретному событию: появлению способности к звукоподражанию. Именно это эволюционное событие, на мой взгляд, спровоцировало переход от закрытых семиотических систем к открытым. Далее у меня следует переход небольшого числа адхоковых идеофонов в разряд инструментальных знаков передаваемых по наследству, как способы изготовления артефактов, типа ножей и топоров, замыкание этой системы. Затем – переход к системе дифференциальных признаков по аналогии с переходом от иконических систем знаков в письме к символьным знакам с небольшим числом меризмов. У Джэкендоффа это не соответствует ничему. Только после этого, по моим представлениям, появляется комбинаторика в системе фонем (по аналогии с комбинациями дифференциальных признаков). Далее следует долгий этап развития комбинаторной системы фонем. А в некоторых системах переход от односложных слов к двух- и более сложным. Затем, наступает объясненный мною этап связывания двух разных типов слов протоимен и протоглаголов. Это соответствует четвертому этапу развития у Джэкендоффа. Далее за превышением объема статьи я должен остановиться.
Хочу закончить свою статью воспоминанием о споре между стоиками и эпикурейцами, первые из которых утверждали, что язык произошел из звукоподражаний, вторые – что он произошел из животных выкриков. Только теперь современные нейрофизиологи смогли рассудить этот спор. Этими двумя типами знаков заведуют разные зоны головного мозга. Первыми – те же, что и язык, подкорка и новая кора, вторыми более древние нейронные структуры ствола мозга и лимбические структуры, обслуживающие эмоциональные знаки типа непроизвольных вздохов, стонов, криков боли и ругательств. Ругательства – единственно доступный вид слов для людей, у которых поражена зона Брока. Из всего этого следует, что правы были те, кто считал, что язык произошел из звукоподражаний.
[1] См. в этой связи обстоятельные обзоры работ по проблематике глоттогенеза в работах антропологов С. Н. Соломона и М. А. Тезис (2001), историка А. Г. Козинцева (2004) и лингвиста С. А. Бурлак (Бурлак 2006, Бурлак (в печати)), а также Пинкер 2004, Jackendoff 2002, Hauser, Chomsky, Fitch 2002, 2005, Jackendoff, Pinker 2005, Christiansen & Kirby, 2003b, c, Zuidema 2005 и др.
[2] Не берусь судить о малоизвестных мне конфессиях, но в христианстве, наряду с концепцией, поддерживающей креационизм, существут и концепция, согласно которой Бог нам дал две священных книги: Библию и Природу, постигая и то и другое мы подражаем Богу и, тем самым приближаемся к нему, к его всеведению. Св. Кирилл, например, на вопрос, что есть философия, согласно Житию, отвечал: «Знание, вещей божественных и человеческих, насколько может человек приблизиться к Богу, что учит человека делами (своими) быть по образу и подобию сотворившего его». Этой концепции не противоречит никакое учение, которое не идет против знания о природных объектах, каковым несомненно является и язык.
[3] Отметим, что новые свойства, появившиеся в результате мутации, не будучи поддержанными упражнением, использованием их в целесообразной деятельности не приносят успеха в выживании вида. Так эргастеры вымерли, так и не воспользовавшись освободившимися у них передними конечностями. Они не производили орудий и не пользовались ими больше, чем обезьяны.
[4] Р. Джэкендофф и С. Пинкер ограничивают способность к звуковому подражанию у человека только речью и мелодией: «Humans are not notably talented at vocal imitation in general, only at imitating speech sounds (and perhaps melodies). For example, most humans lack the ability (found in some birds) to convincingly reproduce environmental sounds. Even the ability to convincingly imitate a foreign or regional accent is the exception rather than the rule among human adults, and adults are notoriously poor at imitating the phonetics of a second language. Thus “capacity for vocal imitation” in humans thus might better be described as a capacity to learn to produce speech, contradicting the idea that grammatical recursion is the only human-specific and language-specific component of the language faculty» Jackendoff & Pinker 2005. Здесь я склонен больше согласиться с Хомским и его соавторами, резонно замечающими в ответной статье: «Most children enjoy imitating animal sounds, and in many parts of the world, adult hunters are skilled at imitating the sounds of their prey» Hauser, Chomsky, Fitch 2005. И многие дети, и многие взрослые умеют замечательно подражать не только животным, но и машинам, мотоциклам, самолетам, приемникам. Я уже не говорю об эстрадных артистах, виртуозно подражающих, кажется любым видам звуков.
[5] По данным Ч. Стрингера (1991) ко времени порядка 70 000 лет назад популяция наших предков составляла около 10 000 человек.
[6] Ср. замечание Вяч. Вс. Иванова «Предложенная ван Гиннекеном и Яковлевым схема развития первоначального нечленораздельного звукового комплекса представляет исключительный интерес с точки зрения принятой К. Леви-Строссом м Р. О. Якобсоном идеи, по которой наличие хотя бы двух уровней - фонемного и надфонемного и соответственно использование фонем для построения из них слов принимается в качестве одной из характеристик Homo sapiens как вида наряду с двумя другими многоэтажными структурами, характерными для человека в отличие от антропоидов: применением орудий для изготовления орудий <…> и использованием запрета инцеста как универсального средства социальной организации» (Иванов 1977, стр. 18).
